Захар Прилепин, чьи политические взгляды представляются совершенно неприемлемыми части его современников, представляет собой вызывающую споры фигуру. Мнения о его произведениях разнятся на порядок меньше. Это касается в частности его последнего романа «Обитель», который вышел в России в 2014 году, когда бывший политический противник Владимира Путина и духовный наследник национал-большевика Эдуарда Лимонова решил с оружием в руках поддержать восстание на востоке Украины, вступив в ряды сепаратистского движения, получившего помощь Москвы. Тем самым Прилепин навлек на себя критику оставшихся по другую сторону баррикад российских писателей, артистов и журналистов, однако закрепил свое место среди величайших русских романистов современности будоражащей воображение книгой, напряженным и многосторонним рассказом о бесчеловечности первого советского лагеря.
Пятый роман писателя, который называет себя в первую очередь «военным» (он воевал в Чечне с 1996 по 1999 год в рядах ОМОНа и описал ужасы войны в «Патологии»), можно считать самым амбициозным из всех. В «Обители» Прилепин становится продолжателем традиции философских размышлений о человеческой природе и ее наклонностях, к добру и особенно к злу.
«Каждый человек носит на дне своем немного ада», — считает главный герой романа Артем Горяинов. Прилепин смотрит в бездну глазами десятков прекрасно прописанных персонажей. Человеческая природа препарируется и выставляется на обозрение в стремлении доказать следующий фундаментальный постулат: не бывает наказания без преступления, никто не может быть полностью невиновным, человек (по крайней мере, русский человек, единственный, кто интересует националиста Прилепина) всегда — творец собственных бед.
К искуплению же можно прийти лишь через страдание. Лаборатория Захара Прилепина — это лаборатория ГУЛАГа, квинтэссенция советского опыта, как говорил Солженицын. Воспитанный на произведениях выдающегося предшественника Прилепин проводит свой опыт на Соловках, на самом краю обитаемого мира, на крайнем севере, в монастыре, который стал первым концентрационным и трудовым лагерем в красной России. Все тот же Солженицын возвел его в ранг опухоли, от которой пошли во все стороны метастазы советской лагерной системы. На карте памятных мест истории репрессий Соловки стали одной из первых голгоф мученичества русского народа. Идеальное место для романа Прилепина.
Артем, осужденный за отцеубийство молодой человек туманного физического и психологического образа, погружается в невероятно варварскую тюремную систему предка ГУЛАГа. Там соседствуют друг с другом священники, артисты, писатели, офицеры Белой армии, солдаты Красной армии, уголовники… Все общество заперто в лагере, который послужит образцом для других. Там он встречается с начальником лагеря Эйхманисом и его преемником Ногтевым, которые существовали в действительности и описываются им с дотошностью биографа. Нашлось место и для необычной истории любви заключенного и охранницы. «Сырье» романа (множество свидетельств бывших «жителей» Соловецкого лагеря особого назначения) придает ему мощнейшую документальную силу.
Как и настоящие Соловки по словам тех, кто смогли выжить там и рассказать о них, прилепинский лагерь — сущий ад. Но рукотворный и, следовательно, несовершенный ад. Пытки, самоуправство, крайняя жестокость охранников, физический и нравственный упадок отупленных холодом, голодом, принудительным трудом и абсурдом заключенных — все это пересекается в замкнутом пространстве лагеря с моментами покоя, проблесками надежды, проявлениями щедрости и солидарности. С расположенных посреди ледяных вод Белого моря островов так просто не сбежать, однако можно хоть на мгновение отдохнуть от смертельно тяжелого труда, если тебя отправят не на лесоповал, а в залив. В случае Артема способом справиться с обесчеловечиванием становится опасный, но придающий желание жить роман с чекисткой Галей. Тем не менее ад остается адом, причем адом по Достоевскому, в котором фигуры жертвы и мучителя взаимозаменяемы, поскольку (хоть и в разной степени) существуют в каждом, в заключенных и охранниках вне зависимости от того, кто они: верующие, атеисты, царисты или большевики. «Русскому человеку себя не жалко: в этом его главная черта», — считает Прилепин. «Мы наказываем себя очень скоро и собственными руками», — пишет он в эпилоге, где место писателя занимает человек, у которого вызывает ощутимую нежность эта склонность русского народа к самонаказанию.
Libération: Почему вы решили написать роман об истоках ГУЛАГа в середине 2010-х годов?
Захар Прилепин: Все весьма прозаично. Я закончил один роман, мне было особенно нечем заняться. Точно так же сидевший без дела друг-режиссер предложил съездить на Соловки, чтобы, быть может, найти там вдохновение для сценария. У нас есть православные олигархи, которые набили карманы в 1990-х годах, а сейчас решили замолить грехи. Один из них наверняка предложил Саше снять фильм о монастыре и священниках. Денег мы так и не увидели, но все же отправились в путь. Мы пробыли там какое-то время. Мы ходили на службы, выпивали, встречались с жителями и экскурсоводами, которые рассказали нам бесчисленное множество историй об этих местах. Вернувшись, я сказал себе, что переоценил свои возможности. Я не был в тюрьме и не жил в монастыре. Как обо всем этом писать?
— Вашим главным источником стали рассказы заключенных с Соловков?
— Их огромное множество. Я также перечитал «Архипелаг ГУЛАГ», «Колымские рассказы» и прочие антологические книги о лагерях, причем даже не ради информации, а чтобы избежать повторения того, что было написано до меня. В литературе о ГУЛАГе тоже есть свои клише, как и во всем, что становится массовым. Перед тем, как начать писать, я провел год за прочтением всего, что было выпущено о Соловках, а также мемуаров белых офицеров, дневников (чтобы познакомиться с языком тех лет), религиозных текстов, молитвенников, словарей тюремного жаргона. В лагере было 30 социальных уровней, и мне нужно было все это изучить. В конце я начал вести себя, как маньяк. Я начертил большую карту Соловков и прикреплял сверху фотографии. В романе есть множество персонажей, у которых были реальные прототипы.
— Период концлагеря постепенно стирается из богатой истории Соловков…
— У меня сложилось другое впечатление: на Соловках вроде бы уже ничего нет, но при этом все есть. 500-летний монастырь создает ощущение недвижимости времени. К этим камням прикасались Петр I, Степан Разин, большевики, Горький… Время застыло. Сейчас там вполне могли бы быть 1920-е годы.
— Каким был ваш литературный замысел?
— Это не художественный вопрос, а замысел, который опирается на весь мой жизненный опыт. В подростковые годы я безумно любил поэзию «серебряного века». С середины 1980-х годов я окончательно двинулся. Тогда еще были времена СССР, и никто не выпустил ни одной антологии. Я скупал все у букинистов, сам набирал на печатной машинке сборники символистов, футуристов и т.д. От поэзии начала ХХ века до Соловков всего один шаг. Соловки — последний аккорд «серебряного века». С другой стороны, у меня были сложные отношения с советской властью. Я придерживался безусловно левых взглядов, но испытывал невыразимые страдания, потому что они убили Павла Флоренского, Бориса Корнилова, Мандельштама. Зачем было их ликвидировать? Мне нужно было решить эти вопросы как православному верующему, воспитанному на русской классике человеку левых взглядов, выросшему в деревне крестьянскому парню… Все это наполнено противоречиями. Мой отец первым получил образование и поселился в городе. До него наша семья тысячу лет пахала землю. Революция освободила нас. Но нельзя забывать, что она привела к уничтожению целой самобытной культуры… Нужно найти способ примирить все это.
— Вы стираете грань между жертвами и палачами…
— Мне всегда хочется, чтобы у всех было право голоса, возможность заявить о себе. В этом заключается одна из моих задач. Дело в том, что у Шаламова и Солженицына говорят только зеки, жертвы. Но если вы знакомы с историей гражданской войны, то знаете, что Бабель, Багрицкий, Петров и многие другие были большевиками, милиционерами, агентами НКВД. Они все участвовали в этом, и любой мог оказаться на Соловках, на вышках охраны… История — сложная штука. Сегодня же все упрощают. С одной стороны — жертвы, с другой — палачи. С одной стороны — хорошие, с другой — плохие. Тогда же все были взаимозаменяемы. Охранники попадали в те же самые братские могилы. А зек Френкель встал во главе всего ГУЛАГа.
— Вы описываете мир, в котором нет заслуживающей наказания невинной жертвы. То есть, в некотором роде вы считаете ГУЛАГ заслуженным наказанием в масштабах истории. Своеобразным искуплением…
— Я не говорю, что оно было заслуженным. Но как сын крестьян могу сказать следующее: до революции простые мужики не участвовали в общественной и культурной жизни. Их не считали животными, но и не воспринимали как полноценных людей. Крепостное право было отменено лишь незадолго до того. Жизнь была очень тяжелой. Солдат забивали до смерти, люди гибли от голода. Россия поставляла хлеб всей Европе, но на самом деле наши крестьяне недоедали. Нервы у всех были напряжены до предела. Все было пропитано ненавистью к абсолютизму. Сегодня, post factum, утверждают, что плохие большевики убили доброго царя и боролись с чудесными белыми эмигрантами, которые так любили монарха. Но это неправда. Они терпеть его не могли. Балмонты, Сологубы, Ходасевичи [эти писатели эмигрировали после революции — прим.ред.] — все они ненавидели монархию. Отношения с погруженной в мракобесие церковью тоже были ужасными. Что-то должно было случиться.
— В чем вы видите причину успеха вашего романа? В выбранной теме?
— Нет, не думаю, потому что эта тема за 25 лет сидит у всех в печенках. Четверть века национального покаяния — этого достаточно. Мы все поняли. Нет, это, скорее, увлекательный роман, который отвечает нынешнему времени национального примирения. С одной стороны, его читал патриарх Кирилл, чей отец был заключенным на Соловках. С другой стороны, мне пришли письма от дочери начальника лагеря Эйхманса, которая сказала мне, что я создал безупречный образ отца. Оба полюса сближаются. Эта встреча произошла в моем романе.
— Прошло сто лет после революции 1917 года. Что делать с этим наследием?
— Не нужно с ним ничего делать. Власти с ее миллиардами и звездами шоу-бизнеса нечего праздновать. Но я верю в эклектичное сознание российского народа. Только на Западе думают, что россияне делятся на патриотов-традиционалистов и либералов-западников. В русском человеке все переплетено. Он может читать Бориса Акунина, смотреть по телевизору Ксению Собчак, требовать, чтобы Ленина оставили в мавзолее, но при этом не трогали Николая II. Все в порядке. В нем совмещается все, и это не мешает ему спокойно спать. Кроме того, есть маргиналы, те, кто хотят возвращения монархии, левые радикалы и т.д. Эти крайности борются друг с другом и кидаются грязью, а люди смотрят на них со скептицизмом…
— Какую роль играет власть в этой конфронтации?
— Власть ведет свою игру. Путину очень трудно противостоять, потому что он позволяет всему этому мирку сосуществовать, не допуская смещения в крайности, как правые, так и левые. Вне зависимости от сложностей отношений с остальным миром наша элита на 90% западническая и либеральная.
— Вы были в антипутинской оппозиции до 2014 года. Сегодня вы сражаетесь за пророссийские силы на востоке Украины. Вы не допускаете сепаратистского движения в России, но считаете нормальной поддержку сепаратистов в соседней стране…
— Я — русский. Меня волнуют только интересы России. Человеческая нравственность — это не моя область. Не думаю, что это так уж сильно волновало Пушкина, который мечтал присоединиться к греческому восстанию в 1821 году, или сделавшего это Байрона. В ХХ веке были тысячи подобных историй. Думаете, все было легально? Так, почему же требуете от меня отчета?
— Вы принадлежите к военному командованию Донецкой народной республики, идеализируете ее бойцов, людей с «благородными» мотивами, как вы говорите. Вы до сих пор оплакиваете гибель Моторолы (Арсена Павлова), полевого командира с сомнительным прошлым…
— У всех героев «Тихого Дона» Шолохова сомнительное прошлое. Степан Разин, Ермак, все персонажи моего детства, всего моего воспитания (в его основу легли вовсе не «Три мушкетера»)… По большей части, все русские национальные герои — бандиты… До самой гражданской войны, в которой я оказался бы на стороне красных. Красные были сомнительными, как, впрочем, и белые, не говоря уже о зеленых. Сомнительное меня не пугает. Мой роман как раз заключается в том, что все немного сомнительные. Невинных нет.
— Вы считаете, что жизнь и литература переплетаются, но на востоке Украины есть люди, которые ничего не просили и лишь страдают от войны…
— Они в меньшинстве. Кроме того, никто никогда ничего не просил. Только вот одни завладевают Америкой, а другие вторгаются в Ирак и Афганистан. Одни не хотели распада СССР, другие хотели. В Абхазии и Осетии никто ничего не хотел, но всем пришлось заплатить высокую цену. Потому что такова история. И вера в то, что без Путина в Донбассе было бы все замечательно, ошибочна.
— Какую же, по-вашему, роль играет в ситуации Кремль?
— Путин стремился как можно больше минимизировать ущерб, однако был вынужден мириться с развитием событий. Сегодня Кремль стал заложником ситуации. А для российской буржуазии и экономической элиты все это — настоящий кошмар. Им хотелось бы, чтобы они моргнули, и проблема Донбасса исчезла сама собой. Им совершенно не нужны санкции, все эти полевые командиры. Но что поделать? Если Россия полностью дистанцируется от ситуации, начнется ужасная бойня.
