Статью Александра Проханова «Словом разрушали города», я воспринял как призыв к разговору о дальнейших путях литературы и искусства. Предлагаю своё видение этой проблемы.
Русская культура, русское искусство не в силах долго смиряться с постмодернизмом. Подлинное творчество всегда рождает смыслы, а не бессмыслицу, душеспасительные образы, а не фокусы. Подлинное искусство — это «щит над сердцем», а не голый король, выставленный на всеобщее обозрение. Русская культура собралась с силами, чтобы предложить читателю, слушателю, зрителю творцов, которые найдут точки соприкосновения, сформируют новую эстетику созидания, скажут о новой жизни новое слово.
Именно — слово. Кисть художника, нотный стан композитора, кадр режиссёра тоже принесут новые идеи, но в первую очередь все ждут слова от слова, слова — от литературы. Мы словоцентричны и всегда помним о связи сказанного и написанного с тем Словом, что «было у Бога» и «было Бог». Потому именно литература всегда оставалась у нас на передовой искусства: она первой наиболее ёмко и метко реагировала на жизнь. Первой являла новые эстетические принципы. В ней наиболее жёстко сталкивались школы и течения. Литература всегда опережала действительность, вела её за собой.
Так, первым эстетическим противником постмодернизма стал «новый реализм», заявленный как термин ещё в начале 2000-х годов Сергеем Шаргуновым. Новые реалисты — поколение тех, кому было уготовано «множить приставки», становиться «пост-постмодернистами». Но они, нынешние сорокалетние, самыми активными из которых стали Прилепин и Шаргунов, пошли иным путём. Они восстановили литературную связь времён, написав книги о Леониде Леонове и Валентине Катаеве. Они не увязли в цитатах и философских штудиях о «смерти автора», стали остро реагировать на реальность, вторгаться в неё, творить её, проходя через опыт войны и общественной борьбы. «Патологии» и «Санькя», «Птичий грипп» и «1993» — романы, в которых русская литература свернула с пути Пелевина и Сорокина, вновь доказала, что писатель — это всегда голос и судьба, талант и жизнь, слитые воедино.
Ещё одним литературным лучом, развевающим постмодернистский мрак, стала «монастырская проза», начало которой положили «Несвятые святые» о. Тихона (Шевкунова). Эта книга оказалась «без-искус-на»: она ничем не искушает читателя, не сеет в его уме и сердце зерна сомнения, а воплощает евангельское «но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого». В ней — та бесценная «простота без пестроты», которая живёт в «Троице» Рублёва.
Сергей Дурылин однажды сказал, что в отечественной литературе «много России, но мало Руси», имея в виду недостаток соборного на фоне социального, вневременного на фоне исторического, житийного на фоне житейского — того уникального, что воплотилось в «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголя, в прозе Лескова и Шмелёва. И вот заветная Русь — наследница «Слова о Законе и Благодати» митрополита Илариона, доктрины старца Филофея «Москва — Третий Рим» — вновь просияла.
Сегодня монастырская проза — это уже широкое направление, породившее несколько издательских серий, где вышли книги Владимира Крупина, Олеси Николаевой, Александра Сегеня, о. Андрея Ткачёва и других. Подобно тому, как городская и деревенская проза в своём взаимосближении, в единой экзистенции русского космоса преодолели противоречия двух миров: природы и цивилизации, — так и монастырская проза разрушила преграду, выстроенную между миром и церковью, между земным и небесным. И пришло осознание того, что монастырь — это не катакомба, куда «в наше время идут либо фанатики, либо безнадёжно несостоявшиеся в жизни люди», а духовная крепость, и храм — это не «резервация» для некоторых, а «ковчег спасения» для всех.
Третий поток, вытесняющий из отечественного литературного пространства постмодернизм — это романы Александра Проханова, написанные в последнее десятилетие. Первая группа этих романов («Алюминиевое лицо», «Человек звезды», «Русский», «Время золотое», «Крым», «Губернатор», «Убить колибри») — романы о пятой империи, которая по синусоиде русской истории, через пропасти и чёрные дыры созидается сегодня, подобно Киевской Руси, Московскому царству, Романовской империи и Советскому Союзу. Герой этих имперских романов — герой в былинном смысле: он, один в поле воин, берёт на себя ответственность за бытие и смыкает своей жизнью разъятый световод русской истории.
Романы второй группы («Цифра», «Гость», «Паола Боа») можно назвать мобилизационными. В них выписаны лики нынешнего, безумно ускорившегося времени, когда события уплотнились настолько, что, кажется, в год укладывается целое десятилетие. Это ускорение породило новую эстетику автора, где удивительным образом сочетаются реализм, метафизика и абсурд. Узнаваемые прототипы и исторические события помещаются одновременно в гротесковую и сакральную систему координат. Действительность будто выбирает для себя дальнейший путь: продолжить созидание или замереть в «мёртвой точке», написать икону Богородицы Державной или расплодить босхианские и кафкианские образы. В этих прохановских романах Россия — на распутье: она накопила энергию, но не запустила глобального развития. Автор ищет точки приложения этой силы, обозначает Крым и Арктику как мистические полюса русской цивилизации. Их предстоит уберечь от абсурда, распада и отчаяния.
Эти эстетические противники постмодернизма стали копьём Пересвета, пробившим тулово постмодернизма.
Новый реализм, монастырскую прозу и мобилизационные романы Проханова объединяет отмена «конца истории», отмена «конца творчества». Каждый из авторов надломил семь чёрных квадратов, как сургучовые печати, и в пролом хлынула живая жизнь. Бесконечное цитирование сменил реализм, который здесь не просто «типичный герой в типичных обстоятельствах», а накопление опыта, прочная связь искусства и действительности, преломление жизни в литературе. В таком реализме нет места тотальной иронии, нет места профанированию святынь, смеху над героизмом. Здесь профанное вытесняется сакральным, поток сознания — потоком души.
Реализм (в противовес цитате) и сакральное (в противовес иронии) — две основные категории, формирующие новую эстетику. САКРАЛЬНЫЙ РЕАЛИЗМ — направление, идущее на смену постмодернизму. В сакральном реализме «единица в одночасье может стать равна миллиону». В сакральном реализме «всё на свете должно превосходить себя, чтобы быть собой».
В сакральном реализме реальность и сверхреальность тесно взаимосвязаны: земное одухотворяется небесным, небесное открывается в земном. Прилепинский Санькя тащит в ночи вдоль заснеженного леса гроб отца, будто тянет за собой весь род, всю историю, всё русское бытие. Прохановский герой смотрит на кровавую лёжку лося и из 60-х годов прозревает таинственную войну с Востока. В рассказе о. Тихона (Шевкунова) от обретённых мощей святого веет «ароматом весенней свежести».
Но под всяким изжившим себя творческим методом черта подводится только тогда, когда его эстетика оказывается спародированной. Сложно пародировать пародию, иронизировать по поводу иронии, но Александру Проханову это удаётся. Его трилогия «Удар милосердия», состоящая из романов «Русский камень», «Покайтесь, ехидны!», «Подлётное время» — это решительный бой, в котором автор обращает против постмодернизма весь его арсенал.
Проханов создал симулякр симулякра, деконструировал деконструкцию, переиграл игру. С каждым новым абзацем в трилогии всё сильнее разрушаются причинно-следственные связи, нить повествования порой держится лишь на языковой ассоциации. В итоге герои попадают не во власть событий, а во власть слова, с которым Проханов обращается виртуозно: «Мечта Станислава Александровича Белковского напоминала американскую мечту. Но если американская мечта называлась «град на холме», то мечта Станислава Александровича Белковского называлась «холм на граде», то есть холмоград. Станислав Александрович Белковский искал на карте город своей мечты, но не нашёл Холмоград, а нашёл Холмогоры и решил туда поехать».
Роман-фарс, роман-шарж трансформировался в другой оригинальный жанр — роман-комикс. Здесь каждое предложение рождает зримый образ. Каждая коротенькая главка — это своеобразная картинка с облаком, раскадровка жизни тех, кто хотел превратить всё в абсурд, а в итоге сам стал абсурдом: «Станислав Александрович Белковский был человек жестокий и беспощадный. В детстве втайне от матери он убил шесть мух и не предал их земле. Потом он убил Авеля. Из пращи убил Голиафа. Зарезал Юлия Цезаря. Задушил Дездемону. Пронзил кинжалом Марата, принимавшего ванну. Взорвал бомбой императора Александра Второго. И зарубил ледорубом Льва Троцкого. Однако всё это не мешало ему быть отзывчивым и добрым. Так, будучи гусем, он спас Рим».
Роман-комикс как жанр — это концептуальная пародия на постмодернизм, на его мироощущение. Это схоже с тем, как «Дон Кихот» Сервантеса стал пародией на средневековые рыцарские романы и одновременно воплотил новые художественные принципы эпохи Возрождения.
«Постмодернизм свёл литературу к игре в бисер. Эта литература учит, как расплести время на бесчисленное количество пёстрых, не связанных между собой нитей. Людям, живущим в наши дни, нужна литература, связывающая распавшиеся волокна в единую ткань», — напишет Проханов в романе «Виртуоз». Трилогия «Удар милосердия» нейтрализует технику «расплетения бытия», сводит её на нет, ищет способы вновь собрать мир.
Тем не менее постмодернизм очень живуч. Он постоянно вливает в себя свежую кровь, находит новые формы в виде перформансов и флешмобов. Но и это оружие из рук постмодернистов выбивается, и эти формы наполняются созидательным содержанием. Но в своей конечной фазе постмодернизм будет ещё более лукав и агрессивен, чем в панк-молебне или в «Тангейзере».
Всегда нарочито постулировавший чистоту искусства, свободу от идеологии, на деле постмодернизм предельно идеалогизирован. Его деструктивная энергия направлена против всего, что так или иначе связано с Отечеством, с государством. А сакральный реализм во всех своих проявлениях — искусство имперское, связанное с державным строительством, потому что Государство, Империя — сегодня это та реальность, тот реализм, мимо которого современному художнику пройти невозможно.
Империя — это не просто одна из разновидностей геополитического и административного устройства, а феномен, подчиняющийся не только физическим, но и метафизическим законам. Имперская система координат многомерна. Империя простирается на разнонаправленных осях времени и пространства. Но эти оси стремятся в бесконечность не обособленно, а пересекаются в заветной точке, откуда многогранный кристалл Империи источает неиссякаемую энергию, что разливается на русские века и русские земли.
Империя сотворяет свой хронотоп — подобно тому, как стеклодув выдувает волшебное изделие или колокольных дел мастер отливает исполинское тело, рождающее божественный звук. В этом хронотопе — имперском «время-пространстве» — загадочными бликами и всполохами переливаются русские победы и пропасти, угадываются лики правителей и воинов, провидцев и поэтов. Сияет знойное солнце и разбегаются узоры на морозном стекле.
Пространство — тело Империи, время — пульс, бьющийся в этом могучем теле: «время здесь сгущается, уплотняется… пространство же интенсифицируется, втягивается в движение времени». Пространство и время в Империи взаимозависимы, взаимообусловлены, порождены друг другом: «приметы времени раскрываются в пространстве, и пространство осмысливается и измеряется временем».
Русская география и история, мифология и метафизика, божественное и мессианское бытие Империи сопряжены настолько, что с великим трудом поддаются размежеванию и анализу. Пространство, зримое, осязаемое, плавно, без чётких границ переходит в пространство духопостигаемое — туда, где уже нет единиц измерения, нет ни большого, ни малого. Время земное, ведущее всё живое к старости, а неживое — к ветхости, в Империи в одночасье может остановиться или повернуть вспять.
Это земное историческое время раздроблено историками на периоды, века и даты. Оно схвачено, как в объектив, в летописи и научные исследования, о нём глаголют стихи и архитектурные сооружения, портреты и монументы, дневники и воспоминания, выцветшие фотографии и кадры немой кинохроники.
Это время линеарно, для него существует вчера, сегодня и завтра. Оно подобно железнодорожному составу, стремящемуся по проложенным путям. Но бывает, что этот состав сходит с рельсов, терпит крушение, и тогда историческая ось изгибается, пружинит, надламывается. Псевдохроникёры начинают кликушествовать о том, что изначально был избран тупиковый путь, что крушение было неминуемым, что стрела русского времени стала заблудившимся трамваем.
Тогда для русской стрелы пытаются проложить узкоколейку, идущую параллельно с путями мощных локомотивов. Но только русскому имперскому народу ведомо, как закалялась сталь и созидалось ювенильное море. В русском историческом времени живёт мощь Павки Корчагина и дышит романтика «одухотворённых людей» Платонова, которые физически, генетически слились с этой неодолимой силой локомотива истории.
Но имперское время не только линеарно, но и циклично: это не только стрела, но и круг. Это время унаследовано нами от предков, дышавших в унисон с природой, живших трудом на земле. Тогда небесные посолонь и урожай делали время бесконечным, плуг времени шёл от весны к весне. Так вращалось золотое время, в котором ещё не было оттенков, а были только цвета. Время, в котором добро и зло были ясно различимы. В самом слове «время» заложено бесконечное вращение, в нём слышится и «веретено», и «вереница» — будто тянет наша праматерь из кудели волшебную пряжу, и струится она по временному кругу. И это кружение так знакомо нам по сказкам и колыбельным, застольным песням и поминальным плачам, лубочным картинкам и узорам на рушниках. Это время тридевятого царства, оно не знает ни часов, ни минут, и не ведомо нам — долго ли, коротко ли оно.
Но наивысшее время Империи — божественное время. Оно берёт начало на земле и устремляется в небеса. Перед ним отступает житейское и возникает житийное. Это время дарует нам веру в жизнь вечную, именно о нём в народе говорят: «Будешь во времени, и нас помяни». Неслучайно церковнославянский язык, от которого русский язык напитался, как от живоносного источника, сохранил четыре формы прошедшего времени, разделяя время земное и небесное. «Жили-были» — вспоминаем мы одну из древних форм прошедшего времени, когда земное соприкасается с небесным. «Было времечко, целовали нас в темечко, а ныне — в уста, да и то ради Христа», — говорим мы, когда небесное соприкасается с земным.
Такое трёхмерное время течёт по пространству Империи, которое тоже неоднородно. Географическое пространство очерчено официальными границами, зафиксировано в документах, отмечено пограничными столбами. Внутри этого пространства живут разнородные имперские ландшафты: непроходимые леса и неодолимые горы, на которых лежит небо; льды и снега, которые продышали и растопили русские землепроходцы; степь, в недрах которой дышит реликтовое море; поле, накормившее своими хлебами миллионы; водная стихия русских озёр, рек, морей и океанов, где неслышной поступью прошёл Спаситель.
Эти разные ландшафты породили множество национальных характеров: твёрдых, как камень, текучих, как вода, могучих, как степной ветер, суровых, как русский тёмный лес, ясных, солнечных и открытых, как весенний луг. Именно в Империи сливаются природа и Родина, и возникает нечто уникальное — таинственная «природина», без которой человек жить уже не может.
Империя велика́ и вели́ка, её тело охватили одиннадцать часовых поясов. Империя — былинный Святогор, распростершийся на земной тверди от края до края. Но имперское пространство шире географического. Империя живёт и в метафизическом пространстве, где тоскует она по когда-то отсечённым землям, где в живую плоть, как гвозди распятья, вбиты пограничные столбы. Империя стонет, её мучают фантомные боли.
Метафизическое пространство Империи охватывает собой русский мир. Мир, где русский язык считают своим, где русская культура нужна, как хлеб и воздух. Мир, где из одного истока вышла полноводная река, рассечённая теперь плотинами и насыпями.
Нет тяжелее периодов в нашей истории, когда Империя «сворачивается в свиток». Но тогда в светлом храме солдаты Империи обращаются к иконе Богородицы «Утоли моя печали». На ней Младенец разворачивает заветный свиток, надпись на котором гласит: «Суд праведен судите, милость и щедроты творите кийждо ко искреннему своему; вдовицу и сира не насильствуйте и злобу брату своему в сердце не творите». В этих словах воплотилась божественная правда и справедливость, которую русская Империя несёт всему миру.
И третье, самое обширное, имперское пространство — мессианское. Пространство тех стран и народов, за которые Россия несёт историческую ответственность, которые она всегда берегла под своим крылом, укрывала от бед и напастей. Потому нынешние сербы говорят, что в России им тепло, как в церкви. Потому нынешние грузины признаются, что Грузия — это ребёнок, выпавший из лона матери-России, ему холодно и страшно, он плачет, оттого что вновь хочет обрести покой.
В мессианском пространстве стоят памятники русскому солдату и православные храмы. В мессианском пространстве посреди далекой Сирии ради того, чтобы тьма не поглотила язык Христа, русский воин вызывает огонь на себя. Географические границы преодолевают русские добровольцы, сражающиеся в Новороссии так же самоотверженно, как сражались наши предки на Бородинском поле и на Мамаевом кургане.
Так через время и пространство русский народ прокладывает пути навстречу братьям и единомышленниками. Это движение сложнее восхождения на горные вершины и погружения в толщу вод. На этих путях концентрируется вся русская энергия. Это пути ликования и плачей, пути упорства и смирения, битв и созидания.
Но главными спасительными путями становятся пути небесные, по которым ведёт Христос Россию через времена и сроки только в Ему ведомом направлении. К этому крестному ходу присоединяются те, кто своим дарованием мечтает созидать великую Родину, пребывать в мире и благоденствии.
