Первой книгой, изданной в Ленинграде после снятия блокады, была «Капитанская дочка» Пушкина. Ни жуткие свидетельства о голоде и холоде, собранные по горячим следам, ни стихи Ольги Берггольц, ставшие в дни испытаний духовной «дорогой жизни», — а именно Пушкин. И при этом — не «Полтава» с «гением Петра», не «Медный всадник» с «державным теченьем» Невы, ни «Каменноостровский цикл», проникнутый «духом смирения, терпения, любви», а роман, действие которого происходит в оренбургских степях, где не одолевают чужеземцев, но усмиряют «русский бунт».
Чем объяснить такой выбор? Всё рациональное здесь отступает, историософия и филология бессильны. Сам текст романа не даёт явных ответов. Вряд ли стоит сравнивать блокаду Ленинграда с осадой Оренбурга, о которой в «Капитанской дочке» Пушкин намеренно говорит попутно, без подробностей, оставляя фактологию «Истории Пугачёва».
Родство освобождённого Ленинграда и «Капитанской дочки» — метафизическое. Ленинградцам важно было издать первой такую книгу, в которой главным оказалось бы предельно ёмкое слово, выражающее суть их подвига, русское самоотречение, недоступное пониманию врага.
Это слово — «ЧЕСТЬ». «Капитанская дочка» — роман о чести. И не только дворянской, не только той, что взращена аристократизмом и благородством. Пушкин, которому были ведомы самые потаённые смыслы русского языка, его корневая связь с древнерусским и церковнославянским, разумел под «честью» и «уважение», и «помощь», и «попечение», и «духовное богатство». Именно об этих смыслах пословица «Береги честь смолоду» — эпиграф к «Капитанской дочке».
Если честь нужно беречь с самых ранних лет, — значит, она дана тебе изначально, дана во спасение, как запас чистоты. Её по капле доброделанием умножал твой род, твой народ. Пращуры заповедовали тебе хранить этот родник незамутнённым. Честь — мерило добра и зла, силы и слабости, великодушия и малодушия. Одним действием, словом или помышлением ты можешь или возрасти до Гринёва или низвестись до Швабрина.
Главная мечта Пушкина — мечта о преумножении чести, в человеке, в отечестве, в мироздании. Мечта о том, чтобы всё честное стало честным, чтобы всё земное озарилось небесным сиянием. Оттого так часто звучит слово «честь» в пушкинской поэзии: «Озарен ли честью новой Русской штык иль русской флаг»; «Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич»; «Певцы бессмертные, и честь, и слава россов, Питают здравый ум и вместе учат нас». Духовная жажда, которой томим поэт — это жажда чести, жажда языка, который может быть дарован только шестикрылым Серафимом.
Пушкин — наша честь. Наша главная мечта — мечта о Пушкине. Наша духовная жажда ведёт нас к пушкинскому роднику. Летоисчисление русской литературы идёт от Пушкина: спаявшего своей музой сказки, «Слово о полку Игореве», петровскую эпоху, — и уходит в бесконечность.
Мы ждём второго пришествия Пушкина. Мы не знаем, когда это случится, но знаем, при каких обстоятельствах: в ту пору, когда нашему языку и нашей литературе потребуется спаситель. В ту пору, когда в языке не будет места слову «честь», когда поэзия перестанет развеивать «хладный сон» человека, когда «восславить свободу» сможет только «невольник чести». Сегодня мы из последних сил боремся с бессмыслицей и бесчестием. Наших стараний уже не хватает. Нам нужно слово пушкинских высот, язык пушкинской мечты. Нам нужен тот, кого в «пустыне мрачной» благословит Серафим.
Кто ты, новый Пушкин? Где ты? Родился ли ты уже? Младенец ли ты, ещё не вымолвивший первого слова? Юноша ли, которого мы пока не узрели? Мы верим, что ты придёшь на нашем веку. Мы ждём тебя. Мы готовы. Наши «сердца для чести живы…»
