Вряд ли Ельцин и Горбачев действительно стремились разрушить СССР как единое государство. Но реальные их действия привели именно к этому.
Можно сказать больше – даже США, как иные не уверяют подчас обратное, были абсолютно не заинтересованы в таком разрушении. Они были заинтересованы в другом – в ослаблении СССР и установлении над ним определенного контроля.
Но, с одной стороны, ослабление его и вело к его разрушению, рождало неспособность удержать в единстве свои территории, с другой — сама субъективная стилистика и характер утвердившегося, в конце 1980-х гг. по инициативе Горбачева типа политической жизни вела к разрушению и государственности, и норм поведения, и отношений.
Большое полиэтническое федеративное государство для своего существования требует наличия нескольких существенных обстоятельств, скрепляющих его на фоне общей формальной независимости субъектов федерации федеральному центру.
Это: 1) наличие общей смысловой идентификации; 2) консолидированный характер элит, живущих по относительно общим правилам и нормам; 3) наличие общенациональных политических структур гражданского общества, которые, даже соперничая между собой, соперничают за власть и влияние в целом, и единого государства,, исполнение государством своих основных функций: посредничества, управления, подавления.
Общая смысловая идентификация, среди прочего, отвечает людям, живущим в стране, почему они живут вместе, хотя по виду и во многом ином являются такими разными. Консолидированный характер элит и общность правил, по которым они живут, приводят их к идентификации себя как единого начала, единой корпорации, которая правит данной страной, несет за нее ответственность и связана с ней своей судьбой.
Общенациональные партии (или партия) исходят из своего представления о стране как пространстве осуществления своего политического проекта, разделение страны воспринимая как удар по своему проекту и сокращение поля своего влияния. Исполнение государством своих функций потому и является их исполнением, что оно исполняет то, чего от государства ждут граждане, в силу чего они рассматривают государство как им нужное, выгодное и достойное того, чтобы ему подчинялись.
Разрушение в ходе перестройки значения коммунистической идеологии разрушало тот самый ответ на вопрос, зачем народам СССР существовать в одном государстве, который существовал на тот момент. То есть совместное существование оправдывалось именно тем, что народы страны вместе совершали социалистическую революцию, вместе строили социализм и вместе строят коммунизм – то есть объединены общим делом, отличающим их от стран другого мира.
Если при этом утверждался тезис, что социализм построен неправильно или напрасно, а коммунизм строить вообще не нужно и нереализуемо, то автоматически вопрос «А зачем нам жить вместе?» — оказывался без ответа. Попытка же ответить на него тезисом: «Теперь мы вместе вернемся в мировую цивилизацию, в цивилизованный мир и будем жить по рыночным законам» — как минимум не убеждал в том, что это нужно делать именно вместе, даже заманчивее казалось делать это порознь.
Одновременно разрушение и «лишение монополии на власть» КПСС означало разрушение единственной сложившейся общенациональной политической структуры гражданского общества. Новые партийные образования, создававшиеся в центре, сами не имели общенациональных структур и не могли в республиках заменить своим партийным влиянием «Старую Добрую Партию». А структуры, конкурировавшие с КПСС в республиках, именно потому и конкурировали, что противопоставляли свою местную самоидентификацию ее общенациональной.
То есть она ослабевала, но на ее место приходила не некая «Партия рыночного обновления СССР» и не «Партия возрождения монархии и православия в СССР», а организации, идентифицировавшие себя по националистическому основанию и готовности к выходу (или имитации такой спекуляции) из состава единой страны. Здесь противостояние КПСС выглядело в первую очередь как противостояние Центру, а противостояние Центру не могло не быть сепаратизмом.
Тем более, что подталкивание и поощрение национал-сепаратизма в республиках само инициировалось и организовывалось частью центральной элиты. использовавшей его для ослабления своих элитных конкурентов.
Соответственно, республиканские элиты оказывались в противоречивом положении: центральная власть все больше дискредитировала себя, а исходившие от нее инициативы пугали своей авантюристичностью и легко угадываемыми катастрофическими последствиями.
Проводя их в жизнь, республиканские элиты дискредитировали себя в собственных республиках и невольно повышали популярность своих националистических противников на местах. Не проводя – они выглядели консерваторами и противниками перемен и теперь подвергались ударам как из центра, так и со стороны националистов, провозглашавших себя «защитниками перестройки».
Одновременно в центре в элиту пробивались люди, которые производили на представителей республиканской элиты впечатление выскочек и парвеню. Все эти собчаки, мурашевы, якунины, афанасьевы, старовойтовы и им подобные воспринимались как откровенная «шелупонь», нахальные, голодные и жадные проходимцы, с которыми нельзя иметь дело.
Это означало, что о сохранении корпоративного единства элиты говорить уже не приходилось. И если раньше региональная элита хранила верность центральной власти потому, что в своей власти зависела от последней и потому, что лелеяла самой подняться на тот уровень, то теперь верность центру лишь несла угрозу потери своего положения, а шансы войти в его круг означали повышенные риски и включение в сумасшедшую игру без правил.
Более того, центр требовал от республиканских руководителей стабилизировать положение на местах, но запрещал использовать те инструменты, которыми положение можно было стабилизировать. А если разрешал, то при первых осложнениях отрекался и объявлял действия республиканских властей самовольными и осуждаемыми, как, среди прочего, это было и в 1989 году в Тбилиси, и в 1991 году в Вильнюсе.
В разделе страны оказывались заинтересованы уже не националисты , а поставленная центром власть, для которой отделение республик теперь оказывалось возможностью как уйти из под удара националистов, так и вырваться из под воздействия обезумевшей центральной власти.
В конфликтах, возникавших на местах и между теми или иными национальными образованиями, да и вообще между любыми силами, центральная власть уходила от исполнения функции посредничества. То есть вместо того, чтобы своей властью принять решение и объявить его как обязательное к исполнению, указать, кого она считает правым, а кого виноватым, вместо того, чтобы выступить арбитром, оглашающим приговор, центральная власть устраивала длительные дебаты, организовывала бесконечные выслушивания прений сторон и, называя это стремлением к диалогу и поиску взаимоприемлемых решений, оставляла вопрос для его урегулирования самими сторонами конфликта.
То есть дело даже было не в том, что она его не решала, а подчас разжигала – дело было в том, что она представляла себя как ненужную, как неспособную выполнять посреднические функции.
Создавалась ситуация, подобная той, когда конфликтующие стороны обращаются в суд, а судья в ответ предлагает им договориться между собой – и тогда он объявит это своим решением. То есть предлагает им решить вопрос без него, сам передает им свои полномочия. Власть, призывающая в такой ситуации к диалогу, вполне естественно оказывалась столь же дисфункциональна, бесполезна и не нужна, как и подобный судья.
Одновременно, внедряя установку на саморегулирование и развитие прямых связей между республиками и предприятиями, призывая решать вопросы на местах по своему усмотрению и «без ожидания инструкций», власть уходила от исполнения функции управления. Она не направляла процессы, она лишь наблюдала за ними, в лучшем случае вместо указаний и приказов посылая намеки, советы и призывы. Экономике предлагалось действовать не в целях обеспечения приоритетов развития страны и удовлетворения потребностей общества, а в целях самоокупаемости и частной экономической эффективности, но призывы и установки на развитие рыночных отношений (тем более – при отсутствии их инфраструктуры) означали уход государства и Союзного центра их управления экономическими процессами как раз на фоне их хаотизации.
Центр организовывал и интенсифицировал хаос, то есть не только не решал экономические проблемы и не приносил пользу стране и республикам, а приносил вред и все больше наращивал его количество.
Он становился с управленческой точки зрения бесполезным и вредным и не выполнял свою управленческую функцию, то есть то, для чего он в значительной степени существовал.
То же самое происходило и с исполнением функции подавления. Государство – в любом случае есть машина для подавления одних интересов во имя других. В зависимости от того, какие интересы подчиняются, таким образом, каким иным – речь может идти о том, какое это государство. Но государство, не осуществляющее функцию подавления – это несуществующее государство. Как писал Парето, «неспособность элит осуществлять подавление – свидетельство их деградации».
Ни в одном из национальных конфликтов, разожженных, среди всего прочего, властью Горбачева, государство не смогло применить эффективное насилие. Единственное исключение – это восстановление мирной жизни в Баку.
Во всех остальных случаях принуждение либо не применялось вообще, либо применялось в недостаточных размерах, не гарантирующих подавление соответствующей стороны, либо, когда в какой-то момент и было применено с позитивным результатом, после возникающего скандала власть не только не пресекала этот скандал, но способствовала его развитию и затем отступала и отрекалась от собственных действий, тем самым рождая ощущение безнаказанности и уверенности в том, что главное – оказать большее давление и поднять при этом больший шум — тогда тебе обязательно пойдут на уступки, а ответить на твое давление подавляющим давлением не решатся.
Государство, не выполняющее функцию посредничества, не осуществляющее управление и не способное принудить к исполнению своей воли – это призрак. Оно требует полномочий, почестей и денег, которые элементарно не отрабатывает. А потому само провоцирует у тех или иных частей страны вопрос – зачем нужно жить под властью государства, которое не приносит тебе пользы и не выполняет своих функций.
И на всю эту утрату функциональности и эффективности накладывался уже не просто субъективный (все эти моменты были рождены субъективным фактором), но и просто личный фактор – личная стилистика Горбачева.
Показателен, в частности, им же приводимый рассказ о его действиях в канун ратификации Беловежских соглашений. По его словам, он сделал все, чтобы не допустить ни распада страны, ни ратификации этих соглашений. Он, по его же словам, «даже» написал личное письмо каждому депутату каждого Верховного Совета каждой Союзной республики, призывая не голосовать за ратификацию.
Горбачев говорит об этом как о неком чуть ли не мужественном поступке – не понимая, что сам этот поступок может свидетельствовать лишь о его политической профнепригодности, не понимания природы политики и просто из элементарной глупости. Потому что получение такого письма могло только стимулировать колеблющихся к тому, чтобы голосовать за ратификацию Беловежья. Поскольку с неизбежностью воспринималось не как довод, обращенный к разуму, а как свидетельство бессилия, свидетельство неспособности и неготовности доказать, что в стране существует власть и сила, способная принудить к исполнению закона, и сохранить страну.
То есть одно это письмо демонстрировало, что Союзная власть не может ни через посредничество между республиками решить вопрос сохранения Союзного государства, ни управлять экономическими и политическими процессами в нем, ни силой принудить к его сохранению.
Технология разрушения страны, в конечном счете, заключалась именно в субъективных и стилистических моментах существовавшего правления и проводимой политики, провоцировавшей центробежные тенденции и сепаратистские тренды.
Был обессмыслен и уничтожен смысловой ответ на то, зачем столь разнообразным народам нужно жить в одной стране. Уничтожен смысл этого совместного существования – причем без создания замещающего его нового. Была дискредитирована и уничтожена единственная существовавшая политическая структура гражданского общества, связывавшая воедино республики Союза.
Элита была расколота и приведена в такое состояние, когда для ее республиканских компонентов разрыв с союзным центром и союзной элитой означал вопрос сохранения ее политического и статусного положения.
Было остановлено исполнение государством своих основных функций. Не по тем или иным объективным причинам, а по субъективному решению высших носителей власти – оно перестало осуществлять функции посредничества, ушло из сферы управления и отказалось от исполнения функции подавления, принуждения несогласных к соблюдению Конституции, законов и общепринятых норм взаимного существования.
В СССР функционально перестала существовать власть – а отсутствие власти означает отсутствие государства.
