С Юрием Витальевичем Мамлеевым отношения у нас были разные в разные периоды нашей жизни. В 60-х годах вокруг Мамлеева сложился кружок эзотериков, мистиков, сумасшедших, кликуш. Мамлеев источал такую таинственную энергию, которая питает ночные болотные грибы, и они светятся голубоватым светом. Вся эта пёстрая ватага, как шумный осиный рой, перемещалась по Москве от Малой Бронной, где было их главное гнездовье, до моих Текстильщиков, где я проживал в то время.
Мамлеев вынимал из-за пазухи потёртую замызганную тетрадку, исписанную от руки, и читал свои рассказы. А ватага рассаживалась вокруг, иные прямо на полу, и внимала учителю, боготворя его и выцеживая из него каждый для себя свою капельку яда. Он читал свои произведения хорошо, с лёгким кошачьим мурлыканьем, что делало его похожим на кота, вокруг которого сидело множество мышей, полёвок болотных лягушек, общипанных птиц. Всё это вместе взятое могло заинтересовать любого психиатра, тем более, что некоторые из мамлеевских приверженцев действительно стояли тогда на учёте в психлечебнице. Не потому, что они были сумасшедшие, а потому что квиток шизофреника давал право нигде не работать. Обычно рядом с Мамлеевым находилась какая-нибудь кликуша, которую он называл дщерь. Эта неистовая, яростная, как ведьма, женщина охраняла своего кумира от неосторожных прикосновений чинов нижнего ряда.
Рассказы Мамлеева той поры были запредельны. Например, он читал о мелком чиновнике, что нашёл на помойке дохлую кошку, с которой венчался, долгое время жил с ней, согревая для неё постель. И другие чиновники радовались этой счастливой семье. Он мог писать о мёртвой отрубленной голове, в которой рождались забавные мысли о двух параллельных прямых, пересекающихся в бесконечности, что порождало непривычную геометрию мира, где ад, обычно находящийся глубоко под землёй, проступал наружу и становился явью.
Я слушал Мамлеева. Иногда содрогался, иногда был увлечён его тёмной фантазией и как-то сказал ему: «Знаешь, ты читаешь свои жуткие вещи, а у меня такое ощущение, что кругом расцветает лазоревый луг». Он ничего не ответил, но это замечание было важным для него, потому что никто другой не мог ему сказать подобное.
Я кружился в этом вихре диссидентствующего русского подполья, находил ему место в своей душе, уже тогда осознавая невозможность понять Россию и русского без русской тьмы. Но всё это кончилось для меня, когда в 1969 году корреспондентом «Литературной газеты» я попал на остров Даманский и увидел реальную кровь, бой, обитые красным кумачом гробы и лежащих в них остроносых мёртвых пограничников. Тогда говорили о большой войне с Китаем. И как когда-то в древние времена, матери падали на грудь убитых воинов и рыдали, приговаривая: «Коля-Коленька, мой сыночек, да какой же ты большой, так что в гробик не влазишь». «Вася-Васенька, а у нашей собаки Жучки родился щеночек». «Сёма-Сёмушка, наша соседка Валя велела тебе низко кланяться». Тогда начался переворот в моей судьбе: я покинул подполье и стал летописцем актуальной русской истории.
Мамлеева с его инфернальной прозой в Советском Союзе не печатали. У него накопилось большое количество рассказов, и это ненапечатанное множество томило его. В середине семидесятых он уехал из России — сначала в США, потом перебрался в Париж. Там он издал несколько книг, получил известность, был обласкан эмиграцией, но не выдержал заточения в чужую культуру и вернулся в Россию.
Тогда он вновь появился в моём доме на Тверском бульваре: притихший, выспрашивающий, говорящий шёпотом, боящийся неосторожного слова, опасающийся нарушить запреты, которых в то время уже не было, и всяк нёс своё. Мамлеев не сразу нашёл себя в этой новой России. У него появились поклонники, ученики, возникла школа Мамлеева, он не был одинок, он чувствовал себя мэтром
Казалось, от прежнего Мамлеева мало, что осталось. Я увидел в нём русского патриота, который страстно желал блага своей Родине, что ещё недавно так жестоко с ним обошлась. Именно тогда я напомнил ему мои слова о лазоревом луге. Именно тогда Мамлеев, автор инфернальных потусторонних повестей и рассказов, задумал великий мистический трактат о небесной России — о России горней, не подверженной тлению, злу, сияющей в небесах и окормляющей своим светом небесным Россию земную с её бедами, тьмой и неустроенностью.
Небеса отворили для Мамлеева свои врата, как когда-то свои врата отворил ему русский ад. Побывал ли он до конца в русском аду? Вошёл ли он во врата России небесной? Как далеко эта Россия небесная пустила его в свои божественные чертоги – не мне судить.
Он уходил тяжело. Я слушал по телефону его шепчущий голос, когда он молил об одном, чтобы Бог даровал ему ещё немного жизни, и он закончил бы свой незавершённый труд.
Помню один эпизод. Однажды мы сошлись у меня дома: Мамлеев, его безумные поклонники, дщерь, а также несколько замечательных художников, среди них Василий Полевой и Николай Мануйлов по прозвищу Кук. Мы целый день из мокрой газеты, из папье-маше лепили маски, и когда они высохли, раскрасили их. Среди этих масок была деревенская дура с большими губами и мочалкой вместо косы. Разгульная девка с бесстыдной улыбкой и рыжими волосами из металлической проволоки. Лихой солдат с кивером и с усами вразлёт. Там была ослиная башка и козлиная рожа. А также была смертушка: белый неровный короб с пустым ртом и провалами глаз, смертушка, покрытая лазоревыми цветами. Мы напялили на себя эти маски, стали танцевать. И забылись: кто мы и где мы. Мы превратились в русских скоморохов, в русских ведунов, в русских чертей. И я, напялив на себя маску солдата с кивером, всё хотел угадать, под какой маской скрывается Юрий Мамлеев. Он скрывался под маской смертушки. И теперь, вспоминая этот эпизод, я повторяю: Мамлеев, неся за спиной мешок мёртвых костей, шагал по чудесному лугу, и у него под ногами распускались лазоревые цветы.
