С Валентином Дмитриевичем Глушко я подружился в Афганистане, в самом горячем месте — в ущелье Саланг. Тогда майор, командир горно-стрелкового батальона, он отвечал за грозный участок Саланга: от южного выхода из туннеля до самой равнины, до городка Джабаль-Усарадж. Вся огромная бетонная змеистая трасса с серпантинами, идущая над пропастью, была пуповиной, которая связывала воюющую 40-ю армию и Советский Союз. По ущелью шли непрерывные колонны наливников, везущие авиационный керосин для воюющей авиации. Шли КамАЗы, гружённые реактивными снарядами для установок залпового огня. Двигались продовольствие, медикаменты, тянулся бензопровод, по которому лилось (перекачивалось) горючее. И эти колонны, и стоящие вдоль трассы заставы, и бензопровод подвергались постоянным атакам моджахедов, которые, как невидимки, выходили к трассе, прятались в расселинах и наносили удары из крупнокалиберных пулемётов по проходящим колоннам. Поджигали головную машину, колонна останавливалась, загорался хвостовой наливник, и трасса превращалась в кромешный огонь. Плавились горы, взрывались наливники. Танки, пытаясь раскупорить трассу, отодвигали горящие машины к краю пропасти, и те рушились, охваченные огнём, падали в реку. И река наполнялась горящим топливом.
Всем этим адом управлял Валентин Глушко. Длинный, худой, с острым носом, со впавшими щеками, он был отважен и неуёмен. Называл своих солдат «зверьми». Посылая их в бой, сам находился среди грохота пулемётов и пушек. Во время службы на Саланге под ним сгорело два БТРа. Их остовы ржавели внизу, сброшенные в пропасть, омываемые рекой. Глушко был для меня образом вековечного русского офицера, какие сражались под Бородино, под Москвой, под Сталинградом. Деловитый, осторожный, бережливый, отважный, а иногда бесшабашно весёлый. Тогда, в моменты веселья или боя, его глаза загорались то ли восторгом, то ли безумием. И я, глядя на него, понимал, что это — гений войны.
Помню, мы сидели в его штабе в ущелье Саланг в холодной комнате и говорили то о войне, то о доме, то о злокозненном начальстве, говорили о любимых женщинах. Говорили о лазарете, где можно разжиться спиртом и приобнять санитарку. Во время разговора из медного рукомойника всё падали и падали капли, с тихим звоном разбиваясь о ведро.
Поступил сигнал тревоги: колонна с боеприпасами прошла треть ущелья и подверглась атаке. Мы помчались туда на БТРе Глушко и увидели остовы сгоревших машин, осевших на обода, вдыхали дым и зловоние сожжёной резины. Танк сдвигает к краю ущелья растерзанный наливник, в небе из-за гор появляются два вертолёта, выплёскивают чёрные заострённые трассы реактивных снарядов. Слышу хрипловатый голос Глушко: «Самида! Самида! Я — первый, как слышите меня? Сгорела коробка. Берегите карандаши. У меня — один двухсотый и три трёхсотых. Как слышите меня, Самида?».
Я жил на этой заставе в Самиде, наблюдая быт крохотной придорожной крепости. Мешки с землёй, амбразуры, палатки с железными кроватями и спальниками. Таджик-переводчик, который в перерывах основной работы варит в огромной кастрюле походный суп, и туда, помимо консервов, попадает мясо заблудшего барана. Мимо заставы катят из Союза колонны КамАЗов. Кабины с обоих боков занавешены бронежилетами, которые водители используют как ненадёжное средство от крупнокалиберных пулемётов.
На лобовом стекле каждого КамАЗа картонка с надписью: «Волгоград», «Ростов», «Ульяновск», «Хабаровск», «Калининград»… Солдаты заставы выходят на обочину, читают эти надписи, надеясь найти земляка. Найдут его и кричат: «Земеля, стой!» КамАЗ на минуту останавливается, водители и солдаты заставы обмениваются сигаретами. Одни возвращаются на заставу к автоматическим гранатомётам, а другие, защищаясь своими ненадёжными бронежилетами, продолжают путь по Салангу.
Помню, как ехал на броне БТРа мимо неглубокого распадка, именуемого Таджикан. И было такое чувство, что по лбу, по переносице между бровей ползает муха. Проехав Таджикан, я был рад, что это мучительное ощущение исчезло. Через полчаса следовавший за нами БТР был уничтожен ударом гранатомёта.
Я поднимался на соседнюю высокую гору, где размещался наблюдательный пост. Надо было долго идти по узкой тропинке, осторожно переступая через блестевшие струнки растяжек. На вершине меня встретили трое солдат, радуясь мне как посланцу Большой земли. Расспрашивали, сами говорили без умолку, угощали своим скудным сухпайком, указывали на соседние горы, откуда ночами движутся отряды моджахедов, и солдаты по рации предупреждают об опасности.
Они радостно говорили, что через неделю увольняются, вкушали этот восхитительный дембель, когда они сбросят походную форму, облекутся во всё парадное, и с чёрным кейсом, где сложены подарочные джинсы, отправятся в кабульский аэропорт, откуда белоснежный борт, перемахнув через горы, вернёт их в Союз к матерям и невестам.
Они дождались дембеля, спустились с горы, сели в БТР, и их БТР сожгли перед выходом из Саланга. Все трое погибли.
Глушко навещал меня на заставе. Он брал меня в бронегруппу, сажал в десантное отделение боевой машины пехоты, и мы торопились туда, где уже нечего было спасать: горел остов КамАЗа, осевший на обода. Мы вернулись на заставу и смотрели, как на соседней горе из кишлака выходит погребальная процессия, несёт на плечах тахту с покойником. Обёрнутый в белые ткани, покойник казался личинкой. И мы думали, что это моджахед, погибший недавно в бою.
Валентин Глушко, отвоевав в Афганистане, уехал на Украину. Став подполковником, получил должность начальника штаба дивизии. Карьера этого умного, отважного русского офицера шла вверх и могла достигнуть больших высот, если бы не проклятый 1991-й, когда распался Советский Союз, распалась армия. Украинские власти предложили Глушко принять присягу на верность независимой Украине. Он отказался, бросил службу и вернулся в Россию. Мыкался вместе с другими военными, не нужными никому в ту пору. Осел в Тюмени, где живёт по сей день, возглавляет тюменское афганское братство. Оказываясь в Тюмени, я непременно вызываю его, и мы сидим, попиваем водочку, вспоминая Саланг. А когда он оказывается в Москве по своим ветеранским делам, мы идём с ним в Дом литераторов и вспоминаем нашу встречу в штабе, в ущелье и тихое, мерное капание воды из медного умывальника.
Валя, дорогой, я — Самида, Самида! Как слышишь меня, друг мой милый?
