* * *
О литературной требовательности, наставнической строгости Геннадия Фёдоровича ходили легенды. Даже тот, кто впервые шёл на встречу с ним, как правило, знал об этой строгости и оттого трепетал. А если ты уже видел, как проходят обсуждения в литгруппе, то знал, что литературного битья хватит на всех: «дитя без слёз не вырастет» — часто повторял учитель. В юности у нас даже была своя статистика: Геннадий Фёдорович одобряет только одно стихотворение из четырёх. «Одобряет» — это значит, что скоро ты увидишь стихотворение напечатанным в газете, побежишь в киоск, купишь не меньше десяти экземпляров, с восторгом раздашь родне, друзьям, соседям, а один экземпляр обязательно положишь в заветную папочку «личный архив». Это сейчас, избалованные столичными публикациями и авторскими книгами, мы не так рьяно и скрупулёзно собираем такой архив, а тогда, в школьные годы, каждая публикация — глобальное событие.
Критерий для подобной публикации у Геннадия Фёдоровича был простой: «главное, чтобы не опозорился автор, редакция и я как рекомендатель». Сегодня, когда перечитываешь эти литературные страницы, осознаешь не строгость, а милосердие учителя. Как многое он нам порой прощал, как часто он давал нам шапку на вырост. Она сползала на глаза, для некоторых превращалась в корону, но одарённых и трудолюбивых Геннадий Фёдорович всегда умел эмоционально выровнять, отрезвить: «не зазнавайтесь, вы пишете пока ещё чуть лучше, чем плохо».
Часто перечитываю теперь его разборы моих первых рукописей, его отзывы, которые он называл не рецензиями, а иронично «любовными письмами». А ведь действительно, сколько в них любви, тепла, трепетного отношения. Вот, например:
«Стихотворение Миши Кильдяшова представляет собой письмо-прощание, письмо-утешение. Такие вещи всегда отчаянно обидные, грустные, и получать их не дай Бог никому. Оно, может быть, воспроизведено слишком документально. И потому, наверное, особенно жёстко, жестоко даже…».
«Михаил Кильдяшов делает успехи. Его миниатюры лаконичны, лиричны, закруглены. Они хорошо передают состояние его души. Они немногословны, с мыслью, с интересным поворотом…».
«Очень хорошо, что автор знает свои прозаические произведения наизусть, это говорит о том, что он кропотливо подбирает каждое слово, взвешивает его по многу раз и потом готовые мини-рассказики в страничку, в полторы странички читает как стихи на память…».
Многие литературные наставники способны работать лишь с более или менее сложившимися авторами, хотят сразу встретить юных Пушкиных, Лермонтовых, Есениных, говорят, что писателя или поэта всегда видно сразу, а на иных и времени тратить не стоит. Да вот не всегда и не сразу. Бывало, пробивается росточек из-под каменной плиты, даёт о себе знать лишь строчкой или словом, а Геннадий Федорович подходит и с богатырской силой отбрасывает плиту, лелеет росточек. Неслучайно говорил он: «рассаду из шланга не поливают».
* * *
Главный порок, от которого уберегал нас Геннадий Фёдорович, — это зависть. И уберегал собственной радостью за успехи каждого, как за свои. Это формировало в литгруппе своеобразную семейственность. Помню, записывал нас для областного радио Юрий Михайлович Орябинский. Я читаю новые зарисовки, дрожу перед микрофоном, а потом смотрю на Алексея Гнеушева и Сергея Курушкина, сидящих рядом, а они так ободряюще, так по-дружески улыбаются, что на душе сразу стало спокойнее. Такое отношение к брату по перу привил нам Геннадий Фёдорович.
У него не было любимчиков. Он никогда не выделял одних и не пренебрегал другими. Кто-то в нашем поколении в разные годы вырывался в лидеры: Ольга Мялова, Вера Октябрьская, Варвара Заблицкая, Влада Абаимова, Иван Ерпылёв. Но это было объективно, по факту: читали больше, писали больше, оттого и печатались чаще, и первые книги раньше других выпустили. Но за лидерами тянулись, учились друг у друга, да и Геннадий Фёдорович постоянно ободрял, обозначал перспективу: «Вот у тебя уже первая книга сложилась, а ты идёшь к первой книге, а ты не ленись — напиши за лето новый цикл стихов».
Мог Геннадий Фёдорович и выгнать из литгруппы. Но только не за творческую слабость, а за безнравственность: за предательство, хамство, распущенность, если кто-то ударялся в чернуху, начинал хаять друзей, русскую литературу или Родину. Некто написал рассказ о том, как ревнивый герой нанёс возлюбленной двадцать ножевых ранений, причём со смакованием описывался каждый удар. В финале ревнивец опускал мизинец в лужу крови — «пробовал сладкий вкус мести». «Ты – садист! Чтобы я тебя больше не видел», — отреагировал Геннадий Фёдорович.
* * *
Он умел формировать литературный вкус. Много в этой системе координат было и традиционного, и парадоксального, разрушающего стереотипы. Остужал он наше увлечение эстетствующим, оторванным от жизни Серебряным веком, крикливыми шестидесятниками, местами скабрёзным Бродским, всё разжёвывающим Асадовым, рок-поэтами, которые без гитары не самодостаточны.
«Серебряный век? А как же Золотой век? Золото-то подороже. А как же XVIII?». «Не зачитывайся Рождественским — у него нечему научиться. Рождественского знать будешь, а Некрасова — нет». «Бродский, конечно, не зря Нобелевский лауреат. «Войну и мир» целыми главами наизусть знал. Но у него есть такие стихи, которые вы при матери прочитать постыдитесь». «Из всего рока единственный достойный — Башлачёв. Ему надо было гитару из окна выкинуть, а не самому выбрасываться». «Гумилёв — талантливый, смелый человек, но слишком подражал Киплингу. Сын Гумилёва — больше отца». «Тарковский — подражатель всех поэтов». Так говорил Хомутов.
И при этом сколько сделал для нас открытий, сколько явил потрясающих нехрестоматийных имён в поэзии, прозе, критике, публицистике. А те, кто был из школьной программы, предстали перед нами не ходульными, скучными, а живыми, удивительными. Соколов-Микитов, Сергеев-Ценский, Юрий Казаков, Леонид Леонов с «Пирамидой» как читательским испытанием. Молодым прозаикам Геннадий Фёдорович предлагал выучить наизусть рассказ «Белый гусь» Евгения Носова, чтобы понять, что писательский язык устроен иначе, чем обыденный, повседневный. Слуцкий, Рубцов, Передреев, Мартынов, Тряпкин, Примеров, Глазков, Ксения Некрасова, ранний Николай Тихонов с «Ордой» и «Брагой», Ярослав Смеляков, Юлия Друнина, Владимир Соколов, Татьяна Глушкова, Юрий Кузнецов, Станислав Куняев, Игорь Шкляревский, Геннадий Русаков, Светлана Сырнева, вытесненные сегодня с полок большинства книжных магазинов, — пришли к нам от Геннадия Фёдоровича. Благодаря ему я впервые прочёл газеты «Завтра» и «Литературная Россия», в которых мне, грешному, позднее довелось печататься.
* * *
Те, кто прошёл с Геннадием Фёдоровичем длинный путь, знали его и в повседневной жизни, и в домашней обстановке. Он был хозяйственным человеком, хлебосольным, щедрым, уютным. Но при этом никогда не увязал в какой-то обывательщине, мещанстве. Ядром, вектором, реактором его жизни постоянно была литература.
Помню, в 16 лет мне сделали тяжёлую операцию — удлинили на ногах сухожилия. Геннадий Фёдорович позвонил уже на следующий день. Справился о самочувствии и объявил:
– Нас с тобой через месяц в одной школе на выступление ждут. Так что поднимайся скорее.
– Да мне три месяца вообще на ногах стоять нельзя.
– «Если мы не дойдём до Великой стены, значит, мы недостаточно любим Китай», — процитировал учитель бравые строчки Мао Цзэдуна.
Удивительно, но, помня каждый день о предстоящем выступлении, через месяц я был с Геннадием Фёдоровичем в той самой школе.
Лет через пятнадцать история зеркально повторилась. Я пришёл к Геннадию Фёдоровичу в больничную палату. Он лежал после тяжёлого сердечного приступа. Учитель смотрел сквозь пространство, взгляд его был суров. Казалось, он негодовал не на людей и не на болезнь, а в целом на нынешнюю реальность за то, что в ней осталось так мало энергий для жизни. Разговаривал он неохотно, отвечал односложно. Но вот я сказал ему, что открыл новую юную поэтессу Дарью Ревкову. Геннадий Фёдорович слегка встрепенулся. Я прочёл одно стихотворения из подборки Дарьи — глаза учителя засветились. Второе стихотворение –
учитель нетерпеливо заворочался, приподнял подушки. Дослушивал подборку он уже сидя, на слух отмечал удачные строчки, радовался, что литгруппа приросла ещё одной талантливой девчонкой.
* * *
Геннадий Фёдорович умер не от старости, не от болезни, не от ковида. Ему не хватило этих самых литературных энергий. Он был бойцом, редко унывал, за каждым завершённым делом у него, как всегда, следовал десяток новых. Оперилось наше поколение, многие были приняты в Союз писателей России, вчерашние юноши стали молодыми мужиками, взяли на себя руководство писательской организацией. С нами было всё понятно. Но вот перспектива, горизонт, юная поросль литгруппы оказались в тумане.
Причин тому много. Сделал своё дурное дело ЕГЭ: дети разучились думать, не пристрастились писать. Школьные учителя, былые «поставщики кадров», либо ушли на пенсию, либо никак не могли вырваться из школьной рутины. Если школьники и приходили в лито, то через пару лет поступать в вузы они уезжали в Москву, Питер, в города-миллионники.
«Пересыхают ручейки, пересыхают», — с тоской произносил Геннадий Фёдорович. Я разубеждал его, ободрял, говорил, что это пройдёт, что надо переждать, хотя сам всё осознавал и осознаю с не меньшей болью.
* * *
Как-то раз я прочёл в кругу литературных друзей новые стихи. «А Геннадий Фёдорович их слышал?» — спросили меня. Нет, Геннадий Фёдорович их уже не слышал, не читал. Жизнь разделилась на до и после, подумалось мне. На годы с Геннадием Фёдоровичем и без него. А творчество — на известное учителю и неведомое ему.
Хотя теперь ему ведомо всё: и дела, и слова, и даже мысли наши. Смотрит со своей молодой фотографии — энергичный, неугомонный — подмигивает мне, произносит своё коронное: «Ну, чем порадуешь?».
