«Виталий Аверьянов – философ, поэт, мистик, прозорливец».
Александр Проханов
Шансон может быть философским, если он по-настоящему русский. Тот, французский – о бульварах и чашечке кофе, любви и ревности — в импрессионистских тонах. Мы (нет, не мы!) шансон, увы, низвели до тюремной лирики, ставшей «музыкальным комментарием» к Уголовно-Исполнительному Кодексу. На деле же русский шансон мог быть продолжением Чехова и Достоевского, как ни громко это звучит. Миновать кабак и Владимирку – не удастся, ибо это часть классического бэкграунда, но преступлению и наказанию всегда сопутствует крест, а финалом мытарств глядится небо в алмазах. Виталий Аверьянов занимает узкую нишу, которую занимал Владимир Высоцкий, но у советского барда с Таганки всё было стихийно-резким, артистическим, тогда как Аверьянов – учёный. То есть логик.
Все его тексты – продуманы, даже если вам кажется, что здесь – чистое скоморошество и весёлая импровизация, как на площади перед царским дворцом. Аверьяновский стиль – это любование контрастом, вообще свойственным русской культуре. Он делает созвучия из тьмы и света, а «дураки и дороги» не порицаются, но осмысливаются. Александр Проханов наиболее точно выразил главную задачу стихов, песен и философских работ Аверьянова: «Это — выведение из тьмы, выведение из сумерек исчезнувших красот языка, а вместе с ними исчезнувших, столь свойственных русской старине переживаний и эмоций… Огромная поэтическая задача».
Передо мной новый альбом песен Виталия Аверьянова, которого я знаю, как мыслителя, рационального и – возвышенного; как человека эры Просвещения, когда было модно сочинять вирши и – защищать серьёзные диссертации в отраслях, не связанных с рифмой. Ведущая композиция диска – «Апофатическая Русь» типична для Аверьянова-философа и Аверьянова-поэта. Тот равновеликий крест, о котором он писал в работе о Велемире Хлебникове и динамическом консерватизме. Апофатическое высказывание строится на отрицании. На перечёркивании. Крест-накрест. Через отторжение приходит великая любовь.
Аверьянов не эстетизирует Русский Мир и не превращает его в сказку, где всё – пряничные терема да карамельные кокошники. Напротив, его стихи – это боль, смешанная с жалостью, а часто – иррациональная нежность по отношению к ухабистому бытию. Однако эта иррациональность – устойчиво-русская, есенинская: «За блажь молитв её, / Юродство битв её, За грязь снегов её» и даже за «тщету побед». Балансирование на грани. Он воспевает Россию через пронзительное отрицание. Говорит о чертях в ступе и о Христе, «венчающем нашу бездну», при том рифмуя бездну с определением «небесный». В другой песне с говорящим названием «Несвятая Русь» — логическое продолжение темы и в какой-то момент покажется, что автор смеётся не то над историей, не то своими детскими идеалами: «Родились мы кое-как, вступали в октябрята, / Там, где ни церковь, ни кабак – ничего не свято». Это – постижение себя в истории, а истории – в себе.
Аверьянов – мастер словесного жонглирования – в хорошем смысле. Изумительно обыгрывает он многослойно-мистическое наречие «ничего». Оно обозначает в русском языке гораздо больше, чем nothing или nichts. Ничего – это целая палитра, включающая абсолютный вакуум и – его практическую антитезу – возможность. «Ничего» — это норма и не-норма одновременно: «Весной-осенью у нас ничего дороги», а далее: «Только вьюга впереди – ничего в груди». Василий Кандинский в учении о цвете дважды повторил это «ничего» — говоря о белом и чёрном. Белое – «ничего» за мгновение до рождения, тогда как чёрное «ничего» — это пустота без надежды. Хотя – трижды! Июльский зелёный, успокоенный цвет – это мирное и чуть пресыщенное «ничего себе», жить можно, комфорт. Песни Аверьянова заполнены цветом, как и живопись авангарда 1910-1920-х годов — тогда цвет сделался самодостаточной величиной, поэтому я неслучайно вплела сюда Кандинского.
Хороша и лирика. Незамысловатое стихотворение «Танец» пронизано осенней ностальгией. Это – некое тайное признание в любви, но мы так и не узнаем имени героини. Впрочем, поэт и сам в замешательстве: «Давно в плену, ищу ей имя». Аверьянов умеет быть ироничным, оставаясь при этом пафосным. В своей «Вакцине от смерти» он издевается над глупостями и мерзостями нашей реальности: «И за билет на бал у Сатаны / Заплатят, сняв последние штаны». Венчает всё «Пророчество Серафима» — о вселенском сиротстве и ощущении «сиротства, как блаженства», что также очень по-русски. Словесная вязь и переход от плача к молитве: «У Христа за пазухой – никому не нужные». Если у Христа – значит нужные. Или – как? Или – где?
У Виталия Аверьянова — изысканно-зрелые рифмы, ложащиеся на мелодии. Музыкальный почерк Аверьянова – узнаваем. Фразы не повисают в воздухе, но образуют причудливый узор. Аверьянов-мелодист интересен своей «не бардовской», а скорее, балладной эстетикой. Он воплощает идею о синтезе искусств, принятую ещё в начале XX века в качестве декларации. Особое внимание уделено оформлению диска – мотив света и мглы, креста, кружева славянской вязи. И – прорыв солнечного луча через тёмное царство… Интеллектуальный шансон – это разговор с Богом, не правда ли?
