Владея сокровенными кодами, правители ведут народ к его величию, к могучему и прекрасному царству, где царят божественная справедливость и гармония всех населяющих это царство — идеал, к которому все века стремился русский народ, совершая для достижения этого идеала великие труды, принося неимоверные жертвы, претерпевая невыносимые невзгоды, ибо мечта в своей божественной красоте оправдывает все народные жертвоприношения.
Однако случается так, что правитель подменяет народное величие своим собственным, полагая, что величие народа обнаруживает себя в величии правящего класса. И тогда государство утрачивает народный идеал — тот оказывается отсечённым от народа идеалом правящего класса.
Народ ощущает подмену, чувствует себя обманутым, не желает приносить жертвы, совершать непосильные труды для возвеличения правящего класса. И тогда хижины объявляют войну дворцам. Дворцы превращаются в крепости, стреляют по хижинам, хижины горят — народные бунты усмиряются. Однако рано или поздно хижины берут верх над дворцами, дворцы разрушаются, вместе с ними разрушается государство, и русская история вновь опрокидывается в бездну, проваливается в чёрную дыру безвременья — дыру, из которой всплывает в русскую жизнь русский ад.
Хижины и дворцы
Как угадать миф Петербурга, грандиозного имперского города, сопоставимого с самой империей? Петербург родил столько гениев, осуществил такое количество имперских деяний, создал столько неповторимых литературных и художественных школ, в нём случилось столько научных открытий и божественных откровений, что они составляют несомненное величие Государства Российского, этого огромного континента, разместившегося между трёх океанов.
В чём глубинная сущность града Петрова? Как эта глубинная сущность проявляется в истории Государства Российского, озаряет историю великими победами, будь то Полтава, присоединение Крыма, присоединение Кавказа и Туркестана, победа на Балканах? А также озаряет победами в сфере духа — это Золотой и Серебряный века литературы, несравненное адмиралтейство и Исаакий, музыка Глинки и Шостаковича.
Кто из великих петербуржцев разгадал тайну своего города? Сегодня Петербург называют культурной столицей России. Для Петербурга роль музея, туристического маршрута или места для увеселений — эта роль ничтожна, она затемняет глубинную и грозную роль — роль града, где русская история дошла до вершины своего сияния и обрушилась в пропасть. Послушаем, что говорили о Петербурге населявшие его литературные светочи, русские духовидцы, которые, сменяя друг друга, каждый по-своему воспели Петербург, создали несколько Петербургов. Эти образы, как древесные кольца, окружают друг друга и стремятся к центру, где таится сущность этого великолепного и трагического града, скрывается миф Петербурга.
Пушкинский Петербург — это «Медный всадник», дивный град, «полнощных стран краса и диво». В нём «лоскутья сих знамён победных, сиянье шапок этих медных, насквозь простреленных в бою». В нём громады дворцов и башен, «и блеск, и шум, и говор балов».
Но в нём живёт маленький, несчастный, сошедший с ума человек, раздавленный этим величием, несоизмеримым с его человеческой судьбой. Империя гонится за этим человеком с грохотом медных копыт и в конце концов давит его, превращает в прах. «Ужо тебе!» — грозит маленький человек медному исполину. И это неслышное среди имперского грохота «ужо» оборачивается гибелью империи и расстрелом последнего императора.
Пушкина, имперского поэта, увлекала история пугачёвского бунта, в котором проницательный пушкинский ум усматривал обратную сторону империи. Но бунт Емельяна Пугачёва хотя и беспощадный, но не бессмысленный. Пугачёв вёл своё войско за той лучезарной мечтой, которую заслонили от народа роскошные балы и парады. Пушкин мечтал, что над Петербургом взойдёт «звезда пленительного счастья», взойдёт мечта о небесной стране, где живут «отцы-пустынники и жёны непорочны». Пушкин обожал имперский Петербург, требовал от него невозможного, и этот Петербург выстрелил ему в живот из дуэльного пистолета.
Петербург Лермонтова — это имперский город, который посылает своего сына на грозную имперскую работу, погружает его в кровавую кавказскую войну, и, выполняя эту работу, сын империи лежит «в полдневный жар в долине Дагестана с свинцом в груди». Ему снится предсмертный сон о восхитительном Петербурге, где осталась его божественная любовь, его недостижимая мечта, тайно оплакивающая его безвременную гибель в горах.
О том же — в поэме «Валерик», где чеченцы и русские «резались жестоко». Далеко от этой кровавой реки с плывущими трупами, в чудесном городе обитает она — то ли женщина, то ли мечта о нежности, красоте, благодати. Петербург Лермонтова посылает своего сына на имперскую войну, не давая ему осуществить идеалы любви, красоты и добра. Этот неосуществлённый идеал превращается в угрюмый демонизм петербуржца Печорина, демонизм самого Лермонтова, в его ненависть к Петербургу, убившему Пушкина. «И вы не смоете всей вашей чёрной кровью поэта праведную кровь», — сулит Лермонтов возмездие петербуржскому свету и самому государю-императору, пророча ему ужасную долю. «Настанет год, России страшный год, когда царей корона упадёт».
Гоголь жил в Петербурге, жадно, страстно его описывал. Но среди его героев не найдётся полководцев, расширяющих силой оружия пространство империи, не найдётся путешественников, уходивших из Петербурга в Гималаи и пустыню Гоби, прокладывая пути для батальонов. У Гоголя не сыщешь дворцов, балов, блистательных фонтанов, восхитительных увеселений. Его мир — это чиновничество, «крапивное семя» — то бесчисленное сословие, живущее в канцеляриях, конторах, министерствах, через которые Петербург управлял империей. Это имперская бюрократия, которая соткала огромную паутину, раскинувшую свои сети по всему государству и сходящуюся к центру, где висит незримый паук, перебирая лапками и приводя в сотрясение всю громадную паутину бюрократии.
Человек, попавший в эту паутину, трагичен. Это Акакий Акакиевич, из «Шинели» которого вышло глубинное народное неприятие империи. Это несчастный из «Записок сумасшедшего», кого сегодня называют офисным планктоном, который бьётся в тенётах того уклада, не выдерживает и сходит с ума. Это герои «Невского проспекта», чья жизнь напоминает бред, и в их туманах и сновидениях не блеснёт золотой кораблик на шпиле Адмиралтейства, не ляжет золотая игла Петропавловки на голубую волну Невы. Гоголь описал русское чиновничество, управлявшее имперским величием, как сборище шутов, проходимцев, негодяев, нравственных и физических уродов. Ибо «Ревизор» и «Мёртвые души» — всё то же имперское чиновничество, которое управляет державой. Петербург Гоголя — это чиновничья мертвечина, среди которой не сыщешь божественного идеала, живущего в глубинном народе.
Москва — исповедница Святой Руси, но эту Москву Петр I засёк насмерть, подняв на дыбу своего собственного сына. Святая Русь несовместима с Петербургом, и, чувствуя это, Пётр, желая наполнить этот город-крепость, город-дворец духовными смыслами, перенёс в Петербург прах Александра Невского, великого русского воина, полагавшего, что Бог не в мече, а в православном кресте.
Грандиозен и ужасен Петербург Достоевского с его подворотнями, доходными домами, гнилыми улицами, больными туманами. Достоевский видел мистику Петербурга в небесах, куда уходили кресты Смольного монастыря, Исаакия, Александро-Невской лавры. Он чувствовал мистику финских болот, на которых построен Петербург, с их духами, демонами, болотными пузырями, ядовитым тлением, что просачивались сквозь каменные мостовые огромного города, наполняя его площади и проспекты, а также сумеречные души обитателей Петербурга.
Петербург Достоевского — это город, где встречается адское и райское, это город свирепых и ужасных стихий, бунтарей и разбойников. Это город Рогожиных, склонных к хмельным поножовщинам, тех простолюдинов из народа, у которых отняли возвышенный божественный идеал и вместо креста вложили в руки нож. Дети и внуки Рогожина через полвека устроят поножовщину на всём пространстве меж трёх океанов, пустят под нож Россию, её страстную красоту и неутолённую любовь, её стремление к высоте, которой она никогда не достигает — и падает, разбиваясь оземь. Настасья Филипповна — Русь, прекрасная и горючая, — будет зарезана Рогожиным.
Но в Петербург Достоевского приходит свет. Желает осветить, одухотворить подворотни и подворья, мертвенные салоны и чиновничьи кабинеты. Князь Мышкин — это подобие Христа, который приходит в Петербург, как Иисус когда-то пришёл в Иерусалим, проповедуя бессмертие, и за это заслужил страшную, беспощадную смерть. Достоевский и сам боролся с бесами, исчадиями ада, и в этой борьбе не всегда побеждал. Петербург Достоевского — это город, где встречаются преисподняя и Фаворский свет. И горе городу и империи, когда фаворский свет отступает.
Когда читаешь русских писателей, может показаться, что изображённый ими Петербург — это город воли, мощи, богатства, город, где поклоняются кесарю, а не Богу. Город, в котором великий народ становится народом-лилипутом, состоящим из крошечных людей. Город, на создание которого Россия потратила половину своего населения.
И можно было бы поверить в это описание Петербурга, если бы не сами русские писатели, эти петербуржские ясновидцы, этот дар Божий, преподнесённый России. Русская словесность есть явление чудесное, божественное, неповторимое. Через неё Бог говорит с народом. Писатели-петербуржцы, рождённые среди дворцов и доходных домов, среди придворных балов и парадов на Марсовом поле, суть исповедники возвышенного идеала, в котором Петербург, одухотворённый кудесниками русского слова, становится небесным градом русских лазурных сфер.
Петербург Серебряного века — это город бесподобной красоты, изысканного совершенства, лиловых и голубых туманов, белых львов, отражённых в каналах, незнакомок и прекрасных дам. Петербург Блока дышит духами и туманами. В этом Петербурге «оснежённые колонны, Елагин мост и два огня. И голос женщины влюблённый. И хруст песка и храп коня». Серебряный век обожает Царское село, мраморные статуи Летнего сада.
Но в этом воспетом поэтами Петербурге действительно всё меньше золота и всё больше серебра. Медь не начищена до блеска, а покрыта лёгкой зелёной патиной, позолота осыпается, и эти лишённые сусального блеска главы окутаны волшебной дымкой. Петербург Серебряного века охвачен едва заметным тлением. Он истлевает, как истлевают ранней осенью сады и парки. Он теряет своё имперское величие, свою жестокую волю, свою имперскую неумолимость и пребывает в ожидании. И это ожидание новизны желанно и пугающе. Блок верил, что Россию ждёт преображение, среди остывших петербуржских камней явится София, и русским людям откроется дивное знание, быть может, то, к которому стремился народ в день своего сотворения.
Но ожидание чуда иллюзорно, «девушка пела в церковном хоре», напутствуя своим песнопением отправлявшихся в чудесную даль странников. «И только высоко, у царских врат, / Причастный тайнам, — плакал ребёнок / О том, что никто не придёт назад». И вместо Богородицы на площадях Петербурга может явиться дьявородица, и начнётся бал, где «кости лязгают о кости».
Пленительным является Петербург Агнивцева, вопрошавшего, «что может быть прекрасней дамы петербуржской?» Воспевшего Державина и Потёмкина. Это они, поэты Серебряного века, занавесили Петербург, нарисованный Гоголем, Достоевским, своей чудесной, шитой серебром парчой.
Роман Андрея Белого «Петербург» — колдовской, прекрасный и жуткий. В нём гулы близкой революции. Это город бунтующих заводов, угрюмых митингов, подпольных сходок, бомбистов, город обречённых. Его обитатели, будь то камергеры, генералы, офицеры, дамы, чиновники, завсегдатаи салонов — это обречённые люди, подчас не ведающие о своей обречённости. Эта глубинная финская муть, пугавшая Достоевского, вдруг вышла на поверхность и наполнила Неву ядовитой зловонной пеной. Эта пена омывает дворцы, соборы, готовя им поругание и смерть. Петербург Андрея Белого — это возмездие за неверно, ложно понятое величие, за слепоту и жестокость правителей, отнявших у народа идеал Святой Руси, согнавших народ в кирпичные короба фабрик и заводов. И народ, вооружённый револьверами и бомбами, приближает «год, когда царей корона упадёт».
Петербург Мандельштама трагичен. Он уже не Петербург, а Ленинград. Петербург — это то, что исчезает, уходит за горизонт. «В Петербурге мы сойдёмся снова, / Словно солнце мы похоронили в нём». «Твой брат, Петрополь, умирает». Мандельштам закрывает глаза Петербургу, из его стихов начинают смотреть на нас жуткие, жестокие глаза Ленинграда, который звенит кандалами, цепочкой дверной, в котором ждут ночных гостей, стучащих сапогами по лестницам. У Мандельштама Петербург — это «город, знакомый до слёз». Город, который оплакивает. Который удаляется в ночь вместе с чудесной, уже никому не нужной русской словесностью: «За блаженное, бессмысленное слово / Я в ночи советской помолюсь».
Но погребение Петербурга не состоялось. Вместо него случилось преображение. Ленинград — это не могильщик Петербурга, это преображённый Петербург, совершивший в блокаду свой великий русский подвиг, своё стояние. Быть может, Петербург и строился, создавался, чтобы через 300 лет после своего рождения совершить этот всемирный подвиг, выдержать блокаду, одолеть ад, принести кровавую жертву и обнаружить в своём стоянии то истинное величие, о котором мечтал народ, жертвуя во имя этого величия, умирал, чтобы не умереть.
Ольга Берггольц, падая в голодные обмороки перед радиомикрофоном, пропела свою грозную и прекрасную хвалу Ленинграду. В блокадном Ленинграде были реализованы все сокровенные русские коды.
Код взыскание. Ибо город, на улицах которого лежали замёрзшие младенцы, продолжал сражаться и верил в неизбежность победы.
Код священного труда. Город трудился, люди умирали за станками, на место умерших родителей вставали измождённые дети и точили на станках оболочки снарядов.
Код чудесного воскрешения. Город убивали, опрокидывали навзничь, а он опять поднимался и шёл в атаку. Город-чудо, ибо по всем человеческим и нечеловеческим нормам город должен был умереть. Но случилось чудо, и он не умер, он выстоял. Он перешёл в контратаку и победил.
Код общего дела. Весь город в эти страшные месяцы был единой артелью, единым батальоном, единым госпиталем и единым кладбищем. У всех была одна доля. И этой общностью город выстоял и одолел неприятеля.
Код оборонного сознания. Город дворцов, соборов, чудесных парков, великолепных фасадов, бесподобных музеев превратился в город-крепость, отражавший нашествие, стрелявший из своих бойниц во все стороны света.
Код «Россия — душа мира». Блокадный Ленинград принёс свою жертву не только во имя России, но и во имя человечества. Мученики-ленинградцы, лежащие на Пискарёвском кладбище, спасли от неминуемой смерти миллионы и миллионы людей всего мира.
Ольга Берггольц своей проповедью, молитвой, проклятием, своим обожанием и ненавистью венчает когорту великих русских писателей, воспевших дивный город России.
А кем стал великий имперский город, когда после разрушения Советского Союза он снова из Ленинграда превратился в Санкт-Петербург? Каким он выглядит в творениях великих поэтов?
Но не стало великих поэтов, было некому воспеть Петербург, который вдруг стал Петербургом бандитским, столицей русского преступного мира, столицей русского ада, где толпились нетопыри перестройки, политические маньяки и серийные убийцы. Неужели Петербург навеки сложил с себя свои имперские полномочия? Неужели, подновив свои фасады, почистив свои каналы, он превратился в великолепный макет былого величия?
Путинский период петербургской истории
Русская история, производя свою таинственную синусоиду, превозмогла историческую смерть, жуткое безвременье 90-х и вновь начала своё чудесное восхождение. Это восхождение началось в Петербурге. Русская история выбрала себе поводырём человека, рождённого в Петербурге, обитателя петербуржских дворов и подворотен, никому не известного офицера разведки, вернувшегося из Дрездена в родной город, где его ожидала невероятная судьба, где птица русской истории углядела его среди многих других и свила в нём своё гнездо. Русская история для своего восхождения выбрала петербуржца Путина. Он, уйдя из Петербурга в Москву, увёл с собой когорту своих петербуржских товарищей, направил их в министерства, губернаторства, спецслужбы. И, став президентом, поселившись в Московском Кремле, начал новый период — петербуржской истории.
Есть Путин — публичный политик, явленный нам в дистиллированных репортажах о его бесчисленных встречах, деловых заседаниях, на постановочных кадрах среди детей, военных, пенсионеров, светил мировой политики.
Есть Путин закрытый, таинственный — на совещаниях в Совете безопасности, на переговорах с главами государств, на вечеринках с друзьями, в Валдайских лесах или Кавказских горах.
Но есть Путин мистический, когда он остаётся наедине с историей, и история понуждает его сделать выбор, иногда кромешный и страшный. Это Путин, который во дни православных праздников покидает Москву с её пышными золочёными богослужениями и уединяется в далёких русских обителях и приходах, встречая в одиночестве Пасху или Рождество, внемля русской истории, которая нашёптывает ему свои веления. Этот мистический Путин неведом для его биографов. Его, быть может, отгадает поэт, наделённый мистическим опытом. Но где он, этот поэт?
Что чувствовал Путин, когда его многократно побуждали стать президентом, а он отказывался — и вдруг согласился? В какой момент, наяву или во сне, он повенчался с русской историей и та возложила ему на голову свой тяжкий венец? Мистическими озарениями объясняются его решения перенести из разгромленного советского прошлого в настоящее красное Знамя Победы и музыку советского гимна, соединившие разорванное русское время.
Озарением объяснима его встреча с Ахматом Кадыровым, когда оба из врагов превратились в соратников и вместе остановили Россию на краю пропасти, куда она была готова упасть. Мистический Путин уходил в леса и там целовал тигров, оленей, поднимал с болот журавлей, становясь вожаком их стаи. Погружался в горящие леса, словно просил у русской природы прощения за те беды, которые учинил человек.
Озарением была его Мюнхенская речь, которая казалась невозможной в обездоленной, бездыханной России, покорённой Западом и словно навсегда утратившей волю к жизни.
Озарением были Крым и русская помощь Донбассу, когда в 2014 году в Донецк и Луганск пришли первые российские батальоны. Озарением была Специальная военная операция, в которой Россия продолжила свою историческую контратаку, пробиваясь сквозь слёзы и кровь к своему исконному величию, двигаясь по восходящей дуге русской истории.
В своём правлении Путин реализует сокровенные русские коды. Эти коды являются клавишами, нажимая которые, правитель будит в народе его глубинные силы, управляет историческим восхождением страны, направляя её к величию.
Код взыскание. Взысканием этого величия объясняется превращение красного Знамени Победы в икону нового русского времени. Взысканием величия объясняется возвращение в историю великих русских государственников, созидавших в прошлые времена имперское могущество. Взысканию величия служат Олимпийские игры в Сочи, где русские одержали победу — пусть не на поле брани, пусть не ту великую в Берлине, но этой победой Путин напомнил русским об их победном величии, о способности побеждать, готовил Россию к исторической контратаке.
Код священного труда. После краха 1991 года Россия осталась без работы. Были закрыты и разорены великие заводы, уничтожены трудовые навыки и великие технологии. Россия перестала трудиться не только на заводах и в лабораториях, она перестала трудиться над сотворением Государства Российского. Этого государства не стало. Вместе с государством исчез идеал, во имя которого созидалось государство. Россия стала безработной. Запад выдавал России пособие по безработице, и, как всем безработным, России предлагались весёлые развлечения и наркотическое зелье, погружавшее народ в дурной обморок. Путин вернул России не только заводы, которые вновь взревели своими моторами. Он вернул народу огромную вековечную заботу по созданию и сбережению своего государства.
Код воскрешение. При Путине лежащая во гробе Россия, умертвлённая ельцинистами, забальзамированная, лежащая, как мумия, в саркофаге истории, — Россия воскресла, тяжко встала из гроба и, шатаясь, пошла.
Код русского чуда. Само воскрешение России было чудом, которое повлекло за собой множество больших и малых чудес, сопровождавших пробуждение Государства Российского. И главным из этих чудес было возвращение Крыма. Крым был лучезарным русским чудом, дарованным проснувшейся России. Чудом, которое впоследствии пришлось отстаивать в грозных боях в Донбассе.
Код оборонного сознания. Путинская концепция обороны включала в себя строительство оборонных заводов, которые стали производить лучшие в мире подводные лодки, самолёты и танки, а также воссоздание обителей, где у алтарей денно и нощно молились монахи. Оружие охраняло земные рубежи России, а молитвы монахов — рубежи небесные, отгоняя от этих рубежей демонов и адских исчадий.
Код «Россия — душа мира». Россия при Путине вырвалась из-под ига беспощадного могучего Запада и повела за собой другие народы, уводя их из-под американского ига. Россия на Украине, сражаясь с Америкой, бьётся не только за себя, но и за всё человечество, не желающее мириться с американским игом.
И только один из сокровенных русских кодов остаётся невостребованным — код общего дела. Россия разъединена, в ней глухо клокочет вражда, в ней скопилась несправедливость, которая разъедает основы государства.
Россия — страна великолепных дворцов и вилл, и утлых городков, и аварийных жилищ. Страна кичливых миллиардеров и унылых бедняков. Страна коррумпированных чиновников и страдающих от произвола обывателей. Россия беременна справедливостью. Попранная справедливость беременна революциями. В России одни воюют, умирают в окопах Донбасса, получают награды за верное служение Отечеству. Другие купаются в роскоши, преисполненные гедонизма, множат свои неправедные состояния на войне, на русских слезах и крови. Птице русской истории становится неуютно в своём гнезде, и не дай Бог, если она улетит из этого гнезда, и Россия снова сорвётся в пучину смут.
России предстоит восстановить справедливость, вернуть русскому народу чувство единой рабочей артели, единого воюющего батальона.
России предстоит великий проект Очищение. Этим проектом сберегается Россия, спасается от тех великих потрясений, о которых предупреждал Столыпин, которые лишают Россию её величия.
Коды русской истории должны действовать во всей своей совокупности, и тогда российская история становится симфонией и избежит какофонии.
Такова идеология Петербурга, таково самосознание петербуржцев — граждан великого города, с которым связаны великое русское прошлое и грядущее великое будущее.
