Этот цикл сложился как своеобразный «дневник выступлений», «дневник речений», когда в мае 2022 года с Александром Прохановым, членами Изборского клуба и единомышленниками из регионов мы прошли «дорогой Русской мечты». Долгий и насыщенный путь в две недели, от Балтийского до Чёрного моря: университеты, заводы, монастыри. Псков – Санкт-Петербург – Тверь – Рязань – Новочеркасск – Ростов-на-Дону – Краснодар – Симферополь – Севастополь. Каждый город рождал особые слова и интонации, между городами возникали созвучия, проделанный путь сопрягался со всем прожитым, с детством, с прочитанными книгами, с нынешними тревогами и чаяниями. Это многоликое пространство вырисовывалось картой Русской мечты, складывалось в поэтическую антологию, сбывалось, словно вещий сон.
ПУТЁМ ЗЕРНА
Противостояние американской и Русской мечты – не просто противоборство двух цивилизаций, образов будущего или ценностных систем. Это битва, с одной стороны, ещё небывалая в истории, а с другой – в глубинной своей сути давно описанная.
— Если ты поклонишься мне, я дам тебе все царства мира, – искушает американская мечта Русскую мечту.
— Царство мое не от мира сего, – отвечает Русская мечта.
— «Всё куплю», — сказало злато; «Все возьму», — сказал булат, – упивается могуществом американская мечта.
— «“Единство,- возвестил оракул наших дней,- Быть может спаяно железом лишь и кровью…” Но мы попробуем спаять его любовью, — А там увидим, что прочней…», — смиренно говорит Русская мечта.
— Бросься вниз, – лукаво шепчет американская мечта, пытаясь увлечь за собой на крыло высокого здания.
— Не искушай Господа Бога, – не поддаётся Русская мечта.
— А я всё равно брошусь, упьюсь бездной: я перестану рожать детей, сотру различия между мужем и женой, отрекусь от Адамова облика, расчеловечу человека.
— Вы куплены дорогою ценою. В каком звании кто призван, в том каждый и оставайся пред Богом.
— Скажи, чтобы камни сии сделались хлебами.
— Не хлебом одним будет жить человек.
Американская мечта протягивает миру камень и говорит: «это хлеб»; протягивает змею и говорит: «это рыба». Русская мечта умножает хлеба и рыб, но именно из хлебов и рыб и желает насытить мир. Русская мечта добывает хлеб «в поте лица своего», не ищет лёгкого хлеба. Для неё умножение хлебов – это мгновенно пройденный путь зерна: от сеятеля к жнецу, от жнеца к мельнику, от мельника к пекарю.
Путь зерна – это путь стремительного созревания, возрастания, мужания. Это «ответственность за бытие», предельная мобилизация, с которой «за годы сделаны дела столетий».
Путём зерна прошли Пушкин и Лермонтов, Цветаева и Твардовский, уже в юные годы набравшие такую поэтическую высоту, к которой многие не приблизились и за целую жизнь. На подобном пути возникли «Столп и утверждение Истины» Флоренского и «Тихий Дон» Шолохова. И весь мир ахнул, позавидовал этой зрелости молодых авторов, стал клеветать, превращать гениев в плагиаторов.
Путём зерна прошли молодогвардейцы, Зоя Космодемьянская, Евгений Родионов, поправшие смерть, мужеством и верой одолевшие врага.
На пути зерна возникли Собор Василия Блаженного, Московский университет, Транссиб, ГОЭЛРО, Сталинский план преобразования природы, Советский космос.
У нового поколения тоже нет времени на раскачку, на неспешное вхождение в жизнь, на долгое стояние на распутье. Нет времени искушаться чужеродным. Впереди пути жестоки, и спасение в том, чтобы остаться верными Русской мечте.
ПУШКИН С НАМИ!
Петербург, а точнее, Ленинград – город моего раннего детства. Детская память не сохранила ни Эрмитажа, ни Дворцовой площади, ни Исаакиевского собора. В детстве память очень избирательна, и она запечатлевает то, что потом тебя никогда не отпустит, что будет всю жизнь толковаться, как странный сон, что станет обрастать всё новыми и новыми смыслами.
Ленинград для меня – прежде всего, два воспоминания: блокадницы и Пушкин. Было в лицах этих измученных голодом и холодом, казалось, с годами так и не насытившихся, не согревшихся женщин что-то одновременно пугающее и притягательное, будто им была ведома тайна одоления смерти. Я помню их голоса и интонации – потусторонние, скупые на радость. Таким был голос Ольги Берггольц, которым она читала по радио свои блокадные стихи.
Первое прикосновение к Пушкину не было знакомством с его стихами, с его биографией. Мама принесла домой каталог музея-квартиры на Мойке. В нём я увидел посмертную маску поэта. Мне объяснили, что это такое, но маска не вызвала отторжения и страха. Казалось, она запечатлела не смерть, а последний миг жизни, тот, в который Пушкин с просветлившимся после долгой муки взором воскликнул: «Жизнь кончена!».
Что-то удивительно общее было между этой маской и лицами блокадниц: духовная высота, благородство, достоинство. Спустя годы меня поразило то обстоятельство, что первой книгой, изданной в Ленинграде после снятия блокады, стала «Капитанская дочка». Не «Медный всадник», не «Каменноостровский цикл», а роман, и местом, и временем действия удалённый от Петербурга. Жителям, не отдавшим врагу ключей от города, было важно издать книгу о чести, о том, что русский человек сберегает смолоду, о том, чем он силён и прекрасен.
Сберечь честь – значит, остаться верным Пушкину, русскому слову. Русское слово, язык – это и есть непоругаемая честь. Русское слово, сохранённое на пушкинской высоте, на той высоте, где «горний ангелов полёт», умножает силы, утешает страждущих, питает жаждущих. Это слово скрепляет столетия, роднит поколения, протягивает единую нить русского времени.
После Пушкина уже нет ничего вне Пушкина. Пушкин – мерило всех деяний, речений, помышлений. Каждая эпоха станет искать свою пушкинскую величину: Блок, Твардовский, Юрий Кузнецов… В пору лихолетья, когда в нашей истории разверзались пропасти, Пушкин наводил мосты, словно Христос Адама, переводил народ через бездны.
В 1937 году, в год столетия смерти поэта, было издано самое полное собрание его сочинений. Пушкин вновь стал первым поэтом страны. Советская пушкинистика поминутно прожила каждый день пушкинской жизни, прокомментировала каждое его слово. В советской школе каждый учебный год был наполнен Пушкины, ни один урок литературы не проходил без обращения к поэту. Речь каждого советского человека была наполнена пушкинскими строками.
В пору иного лихолетья Пушкин вновь не дал распасться связи времён. В 1999 году, готовясь к 200-летнему юбилею поэта, мы всей страной прочли «Евгения Онегина». Строка за строкой, глава за главой, от «Мой дядя самых честных правил» до «Как я с Онегиным моим» в течение года по центральному каналу прозвучала «энциклопедия русской жизни»: читали профессора и рабочие, космонавты и шахтёры, дети и старики, читал «всяк сущий язык». Благодаря Пушкину мы снова стали единым народом, вспомнили самих себя, сохранили верность самим себе, спаслись под пушкинским покровом от губительных лучей чужого солнца.
И вот теперь, когда разгорелся новый «спор славян между собою», Пушкин вновь даёт отпор «клеветникам России», вновь придаёт русской истории «державное теченье». Пушкин с нами. С нами пушкинская сила, пушкинская правота, пушкинская мечта, пушкинские ум и прозорливость, пушкинская мера любви и дружбы. Пушкин не только «наше всё», но и наше всюду: Петербург, Псков, Нижний Новгород, Оренбуржье, Крым, Одесса… Любая тропа, будь ты поэт, паломник или воин – тропа Пушкина. Кем бы ты ни был, Пушкин твой спутник, твой защититель.
ЧУДОВИДЦЫ
Русская мечта невозможна без такой категории, как чудо. Но в чуде ещё не вся полнота чудесного. Для этой полноты необходим чудовидец: тот, кто не только в великом и явном, но и в малом и потаённом способен разглядеть чудо.
Россия – цивилизация чудовидцев. Чудовидцем был Менделеев, прозревший свою таблицу во сне как откровение о гармоничном строении природы. Явленная не во всей полноте, она оказалась предвидением будущих открытий, новых элементов, она должна была дополниться, как дополнялся мир с каждым днём творения.
Чудовидцем был Гагарин. «Высоко летал, а Бога видел?» — спрашивали его. Отмалчивался, уходил от ответа, лишь озарял собеседников своей скромной улыбкой. Осознавал, как далеко земное, первое, небо, куда устремилась ракета, от седьмого неба престола Божьего. Но всем сердцем ощутил Бога, оттого потаённо, чтобы никого не смутить, посетил Троице-Сергиеву лавру, поклонился мощам Преподобного, оттого одним из первых порадел о восстановлении храма Христа Спасителя.
Чудовидцами были все русские поэты. Вдохновенное поэтическое слово – выражение невыразимого, изъяснение неизъяснимого. Лермонтовское «Ночь тиха. Пустыня внемлет богу, И звезда с звездою говорит». Блоковское «Всё бытие и сущее согласно В великой, непрестанной тишине». Рубцовское «Неподвижно стояли деревья И ромашки белели во мгле И казалось мне эта деревня, Чем — то самым святым на Земле». Как важно не спугнуть словом чудо, не развеять его, не огрубить, а преумножить, продлить как самое счастливое мгновение. Как важно сделать так, чтобы тишина заговорила, а изречённое стало молитвенно-безмолвным.
Советских хоккеистов изумлённо спрашивали, как удалось им одолеть соперника, явно превосходящего в мастерстве и опыте. «Перед матчем мы посмотрели парад Победы – и уже не могли проиграть», — таков был ответ.
В годы великих испытаний и свершений чудовидцем оказывается весь народ. Об этом в одном из последних интервью сказал Шолохов: «В начале века каждый мог стать писателем. Это уже потом за опытом приходилось гоняться, события приходилось вылавливать, а в начале века они сами лезли нам в глаза». Русская история – чудесная череда: в ней не только светоносное и благодатное, но и надрывное, подвижническое, в ней чудеса самоотвержения, самопожертвования.
«Имеющий очи — да узрит». Русские очи, что отворачиваются от скверны и пагубы, что смотрят не в землю, не на прах, а в небо, что ищут света, а не тьмы — неугодны многим. Выколоть, выклевать норовят их. И через это разлучить мир с главным Чудотворцем.
Не ради величия и власти претворил Он воду в вино, исцелил расслабленного и незрячего, умножил хлеба, воскресил Лазаря, а ради укрепления веры в человеке, ради одоления смерти и отчаяния. Чудотворил только тогда, когда без чуда было уже невозможно. И русское чудо этому преемственно. Не удивить, не поразить, не поработить, а вдохновить и ободрить.
Сохрани же, Чудотворец, наши очи ясными!
КЛЮЧИ ДУШИ
«Мы должны ясней изучить свою сущность, проверить себя не по годам тела, а по возрасту души» — говорит Есенин в статье «Ключи Марии», называя «Марией» душу. Рязанская земля – это то место, где сокрыты ключи от русской души. И каждый рязанец сберегает свой особый ключ от вверенного ему замка.
Есенин – хранитель русского жития, где разрастается древо, соединяющее небо и землю: древо с могучими корнями и пышной кроной неувядающих листьев. В его ветвях гнездятся птицы радости и печали, на нём созревают молодильные яблоки. Русское житие – это изба, готовая оторваться от земли и ладьёй поплыть по неспешным водам или воспарить к млечным облакам. Изба – ковчег: здесь спасение всему живому. Главные насельники ковчега – люди, что, подобно младенцам, смотрят на всё «широкими глазами». Этим очам виден и жеребёнок, бегущий за чугунным поездом, и клененочек, который «матке зелёное вымя сосёт», и разыгравшийся «пожар голубой».
Флоренский – хранитель русской семьи. Рязанец – не породу и не по рождению, он стал певцом Рязани, повстречав на этой земле свою будущую жену Анну Михайловну Гиацинтову. Оттого Рязань, словно чуткая жена: любовь, забота, кротость и сердечность исходят от неё. Что-то женственное, «вечно-женственное» живёт в этой губернии, сладостно-мягкое, обволакивающее. Здесь нивы обильны, они пушатся на закате. Кажется, глубоко вдохни – и сможешь сдуть с колоса зерно, как пернатые семечки с одуванчика. Рязань плодородна, домовита, хлебосольна, многодетна. Здесь нет смерти, нет разлуки, все в бесконечной череде поколений знают друг друга. Принимая мученическую смерть, Флоренский наверняка думал о рязанском рае.
Циолковский – хранитель русского Космоса. Русскому человеку на земле тесно, его влекут звёзды. Они – ангельские следы, по которым предстоит пройти всему человечеству, и первый шаг, первый рывок от рязанщины. Как фантастический рисунок, как детская грёза, выглядят поиски Циолковского, но в его космической мечте прозреваются и Королёв, и Гагарин. Мечта обретает плоть, преобразуется в свершение. Рязань – наш первый космодром.
Александров – хранитель русской победы, выразитель её грозной и ликующей поступи. Композитор, написавший гимн нашего отечества, писал и духовную музыку, создавал песнопения для литургии. «Вставай, страна огромная» и поэма «Христос Воскресе» почерпнуты из одного небесного колодца. Молитвенное в светской песне и державное в кроткой молитве – всё сошлось в общем нотном стане. Дирижёром русского мира встал за пюпитр Александров, выстроил в единую мелодию звуки земных и небесных сфер.
Каждый рязанский ключ – таинственный код Русской мечты. Если собрать все эти ключи, вставить в заветные замки, с усилием сделать несколько оборотов, из-за отворившейся двери выпорхнет что-то яркое, огненное, лучистое. Это чудесная жар-птица из русских сказок. Она так ждала свободы, чтобы озарить весь мир, чтобы напоить его светом.
ЗВУЧАТ ЛИШЬ ПИСЬМЕНА
Слово, произнесённое в день памяти святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, требует такой же собранности, как слово написанное. Современному человеку сложно представить, как возможен язык без письменности: мысль, слово, речь – всё есть, а зафиксировать их нечем. Письменность кажется нам предельно естественной, будто возникшей в первый день творения. Но чтобы прийти к ней, чтобы увязать звук, смысл и символ, человечество проделало огромный путь.
Азбука – драгоценный дар боговдохновенных Солунских братьев славянскому миру – это не просто возможность сохранить идеи, события или высказывания, это ответственность за слово, а ответственность за слово – ответственность за бытие.
Именно письмо — самое надёжное свидетельство о былом. В азбуке чуткий глаз может разглядеть не только текст, но и облик писавшего, в ней чуткий слух способен расслышать голос автора. Через написанное мы можем увидеть лики Кирилла и Мефодия, уловить интонации Пушкина.
Русская культура – прежде всего, культура письма. У нас благоговейное отношение к написанному. Неслучайно Библия для нас – Священное Писание. Говорение – суета, самость, письмо – сосредоточенность, смирение. Писание подобно обету молчания, когда безмолвие – не отрешённость от мысли, а предельная её концентрация. Потому «говорит, как пишет» — величайшая похвала оратору.
Письмо — исповедь: «Я к вам пишу — чего же боле? Что я могу еще сказать?». Письмо — откровение: «Жить так, как пишу: образцово и сжато — Как Бог повелел и друзья не велят». Письмо — бессмертие: «Молчат гробницы, мумии и кости, — Лишь слову жизнь дана: Из древней тьмы, на мировом погосте, Звучат лишь Письмена».
Азбука поставила слово в центр нашей культуры. Сделала всех нас словоцентричными. Словоцентричен всякий, кто мыслит словом, кто понимает, что слово больше звука, формы, словарного значения, что слово не только изъясняет, но и сотворяет мир, рождает знаки жизни вечной.
Словоцентричен Святитель Лука Крымский. Для него слово – это и дух, и душа, и тело. Словоцентричен Вернадский, осознававший, что ноосфера невозможна без слова. Словоцентричен Флоренский, постигший ещё одну сферу бытия — пневматосферу: «особую часть вещества, вовлеченную в круговорот культуры, или, точнее, в круговорот духа».
Русская мечта – это и есть пневматосфера, где всё порождено духом. Русская мечта сегодня – ковчег спасения для мировой культуры. В своей мечте русский человек – по-прежнему человек вселенский. В русской мечте заключена «всеотзывчивость» русского человека.
Латиница, что прежде шла крестовым походом на кириллицу, вытесняла её из русского мира, из нашей повседневности, влекла за собой чужой словарь, иной тип мышления, теперь молит о спасении, просится на русский ковчег, ступает на него буквами V и Z: «Там, откуда я пришла, слово уже не нужно, всё поглощает цифра».
К русскому ковчегу спешит Данте: «Там, откуда я пришёл, нужен только ад, там нет места раю». У русского ковчега Рафаэль: «Тому миру, откуда я пришёл, уже не нужна “Сикстинская Мадонна”, он поклоняется вавилонской блуднице». На ковчег поднимается Бетховен: «Только вам, русские, внятна ода “К радости”, я не хочу писать оду “К отчаянию”».
Всё, что создано ради возвышения души человека, ради преображения мира, ради наполнения его смыслом, сродно русской мечте и русскому слову, всё возможно сберечь в наших письменах.
РУСЬ ПРИХОДЯЩАЯ
Что наш язык земной пред дивною природой?
С какой небрежною и легкою свободой
Она рассыпала повсюду красоту
И разновидное с единством согласила!
Но где, какая кисть ее изобразила?
Едва-едва одну ее черту
С усилием поймать удастся вдохновенью…
Но льзя ли в мертвое живое передать?
Кто мог создание в словах пересоздать?
Невыразимое подвластно ль выраженью?.. –
В этих строках двести лет назад Жуковский поэтически выразил суть того, что сегодня мы называем Русской мечтой. Мы подготовим ещё не один выпуск «Атласа Русской мечты», придумаем эмблему Русской мечты, напишем манифест «Движения Русской мечты», но, чтобы мечта осталась Мечтой, в ней необходимо сохранить то самое НЕВЫРАЗИМОЕ.
Об этой невыразимости сказал и человек иной культуры писатель Томас Манн: «Достойная преклонения русская литература и есть та самая святая литература». Святая русская литература! Желая постичь эту невыразимую святость, следуешь за Русской мечтой. Во Псков, где в Псково-Печерском монастыре, осознаёшь, насколько земля может стать ближе к небу, где вспоминаешь Евангельские слова: «Господи! хорошо нам здесь быть». Следуешь за Мечтой в «торжественный, гранитокрылый» Петербург, где, словно ковчег, строится ледокол: он скоро будет упорно раздвигать льды, торя дорогу русскому времени. Мечта ведёт тебя в рязанское село Константиново, в этот Херсонес русской поэзии, где, кажется, всё: неспешные воды Оки, ароматные травы, небесная синь, что «сосёт глаза» — веками копили благодать, чтобы родить небывалого поэта. За Мечтой следуешь в Крым, где сияет особое солнце, длится немеркнущий белый день. В чём загадка крымского солнца? Это солнце Пушкина, пушкинского слова. Гуляешь по крымским улицам и грезишь, что вот-вот из-за поворота тебе выйдет навстречу поэт, произнесёт: «Счастливый край, где блещут воды, Лаская пышные брега, И светлой роскошью природы Озарены холмы, луга, Где скал нахмуренные своды» — эти строки не из прошлого, а из грядущего, это музыка, которую ещё предстоит прожить и прочувствовать, как прожить и прочувствовать во всей полноте слово.
Слово – и мудрость, и подвиг. С ним в единый ратный строй встают молодогвардейцы и Василий Тёркин, Ольга Берггольц с блокадными стихами и юные фронтовики – зачинатели лейтенантской прозы.
Слово Русской Мечты – это сакральный реализм. Отречёшься от реализма – будешь витать в бесплодных эмпиреях; отречёшься от сакрального – впадёшь в обыденность; отречешься от того и другого – породишь «эффектную пустоту». Русское слово противостоит пустоте, ищет полноты смыслов.
Наш маршрут Русской мечты, наше движение вслед за ней – это спецоперация, в которой мы брали человеческие сердца, как высоты, и отныне этих высот сдавать нельзя. Наш путь — это крестный ход, где мы, подставляя свои плечи, несли Русскую мечту, словно икону. И вот мы дошли, достигли цели, мы в благословенном Севастополе. Оглянулись кругом и поразились: сколько пошло вслед за нами, как много нас – русских мечтателей. Целый народ! Целая страна! Нужны полотна Глазунова и Корин, чтобы запечатлеть всех! Русь приходящая, ты прекрасна!
