Из выступления на I Межрегиональной конференции «Литературная критика. XXI век»
Отечественный филолог Юрий Владимирович Рождественский, заставший только первые ростки Интернета, тем не менее, рассуждая в середине 90-х о природе русской словесности, прошедшей путь от фольклора до письменности, а затем от письменности до печати, предрекал, что следующей формой бытования слова станет информатика. Своеобразные тексты «второго плана», «второй степени», возникшие на основе прежде написанных текстов. То есть, по мысли Рождественского, значительная доля словесности уподобится своеобразному «Реферативному журналу».
Правоту учёного мы осознали уже лет через десять, когда Интернет породил такое явление как контент — текст-вату, которым стали затыкать дыры раздутого информационного пространства. Текст, написанный не от потребности сказать и необходимости понять, а оттого, что «на этом месте должен быть текст». Рерайтинг и копирайтинг — области словесной деятельности, возникшие именно в этих обстоятельствах. Но век «переписыванию» и «пустописанию» был отмерен недолгий. Сущность, породившая их, на следующей ступени своего развития сама же их и убила, а точнее, вытеснила из этой сферы человека: сначала все эсхатологически боялись Интернета — теперь все с таким же страхом относятся к нейросети.
Но для писателей нейросеть — благо. Она показывает нам, какой не должна быть словесность, сотворённая живой душой. Мы с радостью уступаем нейросетям информатику: самим плодить её должно быть зазорно. К сожалению, гуманитарная «нейросеть» появилась гораздо раньше, чем техническая. Человек стал относиться к слову так, что машина сумела заменить и подменить человека. Не нейросеть отняла хлеб у человека, а человек засеял такое поле, для уборки которого понадобилась нейросеть. И, следует признать, современная критика во многом оказалась подобным сеятелем.
Я знал копирайтера, который очень активно, с удивительной интенсивностью писал для одного сайта рецензии на весьма объёмные романы. Как-то в разговоре он раскрыл тайну своей скорописи: согласно его методике, достаточно прочесть аннотацию, биографию автора и вырвать какую-нибудь цитату строго из середины романа (якобы, содержательные мысли у всякого автора возникают строго в середине), а дальше всё это заматывалось в «словесный кокон».
Такая работа — откровенная халтура, профанация, и для критика, ответственно подходящего к своему делу, унизительна. Но писания моего знакомого были востребованы, потому что выглядели своеобразными промо-текстами: знакомили с книжной новинкой, столбили факт её существования. А большего никто не требовал.
Да, в строгом смысле это не критика. А что тогда критика? Какой ей должно быть?
Мы утратили сегодня не качество критики, а её онтологическую необходимость. Важно ответить на вопрос не какая она, а ради чего она.
Каждая эпоха критического расцвета в России отвечала на этот вопрос по-разному. Лично я никогда не соглашусь с тем, что критик – всего лишь первый читатель всякой книги после типографского наборщика: познакомь, впиши в контекст, расставь плюсы и минусы. Этого мало. Глубокая критика — всегда приглашение к разговору. Подлинный критик представляет себе собеседника, который уже прочёл книгу и готов поспорить.
Также никогда не соглашусь с тем, что главное дело критика — литературный ранжир, расчёт на первый-второй. Здесь нередко ошибались и большие мастера, восхищаясь Фаддеем Булгариным и Бенедиктовым больше, чем Пушкиным. Предсказывать, кто из твоих современников останется для потомков в первом ряду – дело рискованное, потому что самая сложная загадка в истории литературы: отчего современники воспринимают писателей совершенно по-иному, нежели потомки. Быть может, это связано с природой художественного времени, которое по-разному сопрягается с настоящим и будущим.
Вершинные критики во все века ставили перед собой сверхзадачи, прокладывали особые творческие тропы. И в этом смысле можно обозначить три условных пути. Первый — путь Белинского. При всей своей литературоцентричности он часто видится общественным деятелем, в осмыслении которого литература — повод для публицистического высказывания. Расставляя приоритеты в литературном процессе, намечая эстетические перспективы, Белинский проецировал всё это на реальную действительность.
Второй путь — путь Стасова. В большей степени музыкальный и художественный критик, он тем не менее пример и для литераторов. Статьи Стасова об изобразительном искусстве, театре и музыке редко вызывают эстетический восторг: там нет словесных изысков, философских озарений. Но Стасов обладал уникальным даром «перековки» художника. Всякая статья Стасова была не оценкой, не констатацией фактов, а посланием. Он писал не столько о том, что есть, сколько о том, что может возникнуть в творчестве композитора или живописца, умел указывать векторы, являть потаённые возможности, расширять мировоззрение современников. Яркий тому пример — Николай Рерих, что под влиянием идеи Стасова о «преемственности русской культуры и вообще европейской от азиатской» стал тем Рерихом, которого все себе теперь представляют.
Третий путь — путь русских религиозных философ рубежа XIX–ХХ веков. Не философы начали заниматься критикой, а критики выросли в философов, размышляя о литературе. Интересно обратить внимание на то, что именно в раннем творчестве Бердяева немало литературоведческих и критических работ. Молодой Павел Флоренский в письме родителям признавался, что хочет связать свою жизнь с литературным трудом, с литературной критикой. С откликов на поэтические книги Андрея Белого начинается Флоренский, который в будущем напишет «Столп и утверждение истины», «Иконостас», «Мнимости в геометрии». Художник Нестеров говорил, что все свои работы он в первую очередь показывает Василию Васильевичу Розанову, потому что тот как никто глубоко способен их воспринять и изъяснить. Кстати, подобный путь от критики к философии в иную эпоху проделал и Вадим Кожинов, который на склоне лет отошёл от размышлений сугубо о литературе и погрузился в историософию.
Но на какой же путь предстоит встать критике сегодня? Конечно, современному критику полезно учесть опыт разных предшественников, вобрав в себя и Белинского, и Стасова, и Розанова… Но, думается, первостепенная задача в том, чтобы поднять критику на бытийную высоту, на высоту самодостаточной и самоценной литературы. На высоту осмысления мира, не только искусства, но и реальности, не только реальности, но и инобытия. Литература – сокровищница жизни, а ключ от неё поручен критикам.
Может быть, стоит дерзнуть и утвердить критику, наряду с эпосом, лирикой и драмой, четвёртым родом литературы. Нарушая установленный ещё Аристотелем порядок и следуя его же представлениям о литературе как подражании, мы имеем право сказать, что если писатель «подражает» жизни, то критик «подражает» литературе. Если художественная литература – высказывание, основой для которого становится жизнь, то критика – высказывание, в основе которого лежит литература.
А если писатель и критик практически равны в правах, то критик, как и писатель, прежде всего должен выстроить отношения со временем – и историческим, и онтологическим, и художественным. Нынешний русский критик должен обрести язык, метафорику, авторскую стилистику, персональную узнаваемость. Ведь именно безъязыкость нынешний критики во многом уничтожила интерес к ней.
Перефразируя знаменитое высказывание Чуковского о детских писателях, скажем, что о литературе надо писать так же, как и о жизни, только лучше.
