Папа для меня — идеал. В моей жизни он был представлен не широко, но ярко. Иван Иванович Охлобыстин женился на моей маме, когда ей было 18 лет. Мама моя, Альбина Ивановна Беляева, не была карьеристкой, она была влюбленной девчонкой.
Папа очень хорошо выглядел, он был — герой войны, полковник медицинской службы, военврач, красавец, главный врач медучреждения, в котором работала моя бабушка, мамина мама. Мама приезжала к бабушке в дом отдыха Поленово, где папа был главврачом. А бабушка работала медсестрой. Там они и познакомились, это был его четвертый брак. В нашей семье это довольно редкое явление, потому что у нас, как правило, живут по сто лет вместе. Но ему простительно, он ведь весь ХХ век воевал, начиная с Испании, потом была финская, потом Вторая мировая и закончил он на корейской войне.
Папе был 60 лет, когда он встретил маму. Он окончил Военно-медицинскую академию им. Кирова, окончил с отличием. У него была репутация прекрасного хирурга, потому его командировали в медсанчасть при штабе маршала Тухачевского.
Далее папа отправился служить в Особую Дальневосточную армию под командованием маршала Блюхера, приговорившего Тухачевского к смертной казни за шпионаж в пользу Германии. Блюхер через год был приговорен к высшей мере, за шпионаж в пользу Японии. А папа уехал воевать в Испанию. Там познакомился со своим будущим командиром, генерал-полковником, дважды Героем Советского Союза Александром Родимцевым. Они вместе бились за Сталинград.
Генерал Родимцев в своей книге описывает папу: «Пробираясь меж окопами, я встретил начальника санитарной службы Ивана Охлобыстина. Мне очень нравился характер этого человека: он никогда не унывал».
Папа был практикующий оптимист, это качество, спорное в мирное время, ценится на войне и является одним из неопровержимых доказательств отваги. При этом, и сам Родимцев ходил в рукопашную, чем приводил в ужас штабных офицеров Особого отдела.
Папа был бесстрашным героем. Вот что пишут о нем в наградном листе к вручению ордена Красного Знамени:
В период киевской операции лично обеспечил с максимальной быстротой сбор и эвакуацию раненых в госпиталя. Сам лично под огнём находился на передовой линии и оказывал помощь раненым бойцам. На санитарной машине под деревней Красный Трактор выезжал за ранеными, подбирал их под ураганным миномётным огнем, отстреливаясь из автомата по кукушкам…
Сам он вспоминал об этом так:
Когда выводил госпиталь из окружения, на одном плече тащил недооперированного солдата, в другой держал ручной пулемет. Вокруг тела под гимнастеркой было намотано полковое знамя.
Страшно жалею, что не сохранил военного снимка, но все на нем изображенное помню в точности. Контратака фашистов, на переднем плане — тело сраженной взрывом медсестры. Сорванные части хирургической палатки висят лохмотьями на остове. На переднем плане — хирургический стол, на котором отец продолжает оперировать, будучи, по его воспоминаниям, контуженным и в полузабытьи. А вдали — штыковой бой с немцами.
Уже мое детское воспоминание: выйдя в отставку окончательно, папа нанялся судовым врачом на гражданское судно, ходившее по туристическому маршруту Москва — Астрахань. Иногда он брал меня с собой. Папа был очень улыбчивый, производил впечатление волшебника Гендальфа: он приходил ниоткуда и уходил в никуда.
Он приезжал иногда ко мне в деревню, давал носить на поясе нож, с тех пор у меня всегда есть нож, это просто пунктик у меня. Не чтобы резать-убивать. Когда меня спрашивают, зачем, отвечаю: а вдруг, Годзилла нападет.
Нож — это один из семейно-тотемных предметов. У папы нож с войны был, выкованный из гильзы снаряда. К сожалению, он куда-то делся. Папа мне подарил длинный нож-раскладушку, в Рейхстаге его нашел: с белой перламутровой ручкой и немецкой свастикой. Я его потерял. И с тех пор, если вижу нож складной с белой ручкой, я его покупаю.
Я не помню те времена, когда папа жил вместе с мамой: через пять лет, словно очнувшись от наваждения, мама от папы сбежала в общежитие, а я поехал до четвертого класса жить к бабушке. Мама училась в аспирантуре.
У отца были дети старше меня, мы встречались. У нас с ними ветхозаветные сроки разницы в возрасте. Алексею, например, около 90 лет, он живет в Одессе, и, по-моему, по-прежнему преподает в мореходке. Когда мы крайний раз с ними общались, я ему советовал, с учетом моих несогласий с «Правым сектором»*, который все обещал меня прикончить, говорить про меня, что я не в себе. Боялся за него. Он соглашался: «А так же и есть. Я буду говорить правду».
Николай живет в Москве. Он потаенный очень человек, знаете, есть такие люди — Джеймсы Бонды. Он в Минфине работал. Знаю, что у него есть жена-балерина.
Сестра Ольга живет со своей дочерью Анжелой в Новой Зеландии.
Папе было 80, когда его не стало. Мы жили не так далеко друг от друга. Я — на Войковской, за мостом, а он — перед мостом. Там дом такой, генеральский, с башнями. Он позвонил, попросил прийти. Я пришел, он собирался идти в госпиталь им. Бурденко. Потому что он был врач и реально понимал, что что-то происходит, что, видимо, он умирает.
Я тоже осознал величие ситуации: что мы с ним выходим из квартиры, что он идет в больницу и, скорее всего, умирать. Потому что знал его: даром бы он меня не позвал. Попрощаться позвал. Закрывая квартиру, мы остановились у входной двери и почти одновременно сказали: «Что-то, наверное, сказать надо». Я подумал и сказал: «Передай привет бабушке». А бабушка к тому времен уже умерла.
Я знал, что это его не травмирует, потому что он уходит, как уходят сторожевые псы в лес умирать. В его случае — в госпиталь Бурденко. Там к нему все с огромным уважением относились, он там оперировал, там работали его ученики…
Пока папе готовили палату, он сидел, кокетничал с девочкой в регистратуре. Она ненадолго отошла, а когда вернулась, он уже как будто спал. Прислонил голову к стене, закрыл глаза. И умер.
Давал ли он мне наставления? Не помню этого. Я вообще не уверен, что наставления давать надо. Я к духовному своему отцу хожу по всегда какой-то формальной причине — в гости, встретиться с кем-то, обсудить что-то. Но на самом деле, основная причина моего похода к духовному отцу — что я, как с лампой Чижевского сижу. Вот он рядом, и от него веет. И физически чувствую, что мне хорошо рядом с этим человеком.
И у папы была та же история, но, видимо, менее проявленная. Он был харизматик, я понимаю, почему он нравился женщинам. Он был начитан и пытался мне привить вкус к поэзии, но ему не удалось, я тогда думал, что поэзия — это математика.
Кстати, за месяц до своего ухода в приемном покое госпиталя Бурденко папа спросил, люблю ли я золото. Я честно сказал: «Очень». Тогда папа залез рукой себе в рот, выломал оттуда два зуба в золотых коронках и протянул мне.
Еще он выдал четырнадцать рублей на оплату обряда Святого Крещения в церкви Всех Святых, находящейся неподалеку от станции метро «Сокол». Папа был убежденный коммунист, но ему нравились мои идеалистические настроения.
Вот и все, что я могу рассказать о своем отце.
*Правый сектор — организация, признанная террористической в Российской Федерации
