Александр Проханов: Одоление ига

Тени

Когда из Кремля одного за другим выносили коммунистических старцев, когда с трибун звучали пустые, как струганые гробы, речи, когда остывала обессиленная индустрия, а творческая мысль и духовный порыв ударялись о бетонные своды идеологии, тогда страна угрюмо, с тоской, злобно озираясь, с унылым ропотом ждала, когда наконец распахнутся окна и двери, и в затхлые склепы остановившейся в своём порыве страны хлынет свежий ветер обновления.

И когда после очередных тяжеловесных чёрно-красных похорон эти двери распахнулись, в них появился долгожданный человек. Светлый, свежий, с южнорусским ставропольским говорком, он призвал к обновлению, к очищению, к ускорению всех застывших и омертвелых процессов, к свободному творчеству, долгожданному, памятному по прежним временам развитию. И народ возликовал, сразу же полюбил этого удивительного, оснащённого новыми словами и идеями человека. И только испуганные старушки на папертях, глядя на его чело, шёпотом повторяли: «Меченый».

Никому — и мне — не приходила в голову мысль, что этот обаятельный, открытый для полемики и дискуссий, столь непохожий на прежних коммунистических вождей человек принёс в нашу страну иго. Оно явилось не в виде танков с крестами, пикирующих «Юнкерсов» группы армий «Центр», оставлявших за собой пылающие города и виселицы. Оно явилось как обольщение, как свободно льющаяся, ласкающая слух речь, улыбка, милый народный говорок, которым заслушивалась радостно воскресшая страна. «Перестройка» стала волшебным словом, мелодией, под которую распрямляла плечи изнурённая, с затёкшими мускулами страна.

Иго рядилось в ризы свободы, свобода была без берегов. Она не была свободой творчества, в её потоках не рождались новые идеи, духовные откровения, не строились невиданные машины, не открывались новые законы вселенной. Это была свобода истребления, свобода тотального разрушения, срывания замков и запоров, вскрытия сундуков и сейфов. Из этих сундуков, из потаённых хранилищ вытряхивались на свет и кидались на мостовую сокровенные коды, которыми жило советское государство, коды, что добывались народом в великих надрывных трудах, в победоносных войнах, небывалых жертвах, в заблуждениях и откровениях. Коды, которые позволили построить небывалое красное государство, окрасившее в алый цвет две трети земного шара.

Герои Гражданской и Отечественной подвергались осмеянию. Великая индустрия называлась отравительницей биосферы. Оборонные заводы, обеспечивавшие стране безопасность, нарекались аспидами, выпивающими из страны все её живые соки. Советский ядерный щит был орудием советского волюнтаризма, толкавшего мир к ядерной катастрофе.

Шельмовалась Победа, которая была высшим достижением советской эры. Шельмовалась литература, в которой герой был мучеником, носителем возвышенных идеалов. Шельмовался централизм, который собирал воедино гигантские территории, множество народов, их культуры, языки, традиции, превращая многоязыкое множество населявших Советский Союз народов в единый народ, скреплённый братской судьбой, влечённый к единой пленительной цели.

Эти коды извлекались один за другим из хранилищ и растаптывались башмаками на бессчётных митингах, собраниях, в политических дискуссиях. И в этом упоительном истреблении никто не чувствовал, что приближается иго страшнее ордынского, и солнце перестройки покрывается чуть заметной пепельной мглой.

Я, как весь народ, вовлечённый в эти мнимые преобразования, слышал, как среди рукоплесканий, мегафонов, бесконечных, убеждающих, благословляющих речей вождя начинают звучать таинственные подземные гулы сдвинутых с места тектонических плит. И я, как чуткий зверь, слышал эти потаённые гулы, не понимая их природы, убегал от них в радостные толпы, присоединяясь к рукоплесканиям, обличениям, несусветным ожиданиям. Эти подземные гулы издавало иго, чьи уста были полны сладкозвучьем, а ноги обуты в тяжеловесные башмаки водолаза. Медленно и мучительно я угадывал иго: его жесты, маску среди радостных конфетти мнимых преобразований.

Маскарад перестройки скрывал среди множества ярких, восхитительных карнавальных масок железную маску ига.

Иго обладало мощнейшим интеллектом и знанием, оно ведало устройство советского общества, ведало трещины, которые разбегались по этому обществу, умело вбивало клинья в эти трещины, превращая их в разломы. Интеллект ига придумывал доктрины и формулы обольщения, которые овладевали наивным народным сознанием и вели народ под радостные гики и фанфарные песни к катастрофе.

«Европа — наш общий дом», — повторял в своих изречениях вождь, стирая линию, разделявшую Советский Союз и Европу, разрушая Берлинскую стену, объединяя Германию, разрезая постромки и отпуская в свободное плавание множество восточноевропейских государств, возвращая их в лоно единой Европы.

И никому из упоённых перестройкой людей, ратующих «за нашу и вашу свободу», не приходила мысль, что эти страны станут врагами России, в них разместятся военные контингенты НАТО, системы противовоздушной обороны, центры враждебной русофобской пропаганды, и объединённая Германия, увеличив своё могущество, подпадёт под власть внуков СС.

Европа — ухоженная, холёная, чистоплотная, зажиточная, с блистательным кинематографом и театром, с вольнодумствующими художниками и писателями — предлагала свои идеалы советским людям, звала их к себе, и те стремились в этот общий для них европейский дом, становились европейцами и возвращались в Россию, ненавидя свою страну.

Так иго навязывало русским людям европейский идеал, где ещё не угадывались однополые браки, гомосексуальная диктатура, гендерная революция, — всё то жуткое и мерзкое пойло, в которое превратились душистые вина виноградников Долины Луары. Из этого общеевропейского дома вылезла сегодня свирепая кровавая харя, изображённая Пикассо в картине «Герника» — харя, изрыгающая ненависть ко всему русскому, посылающая на украинский фронт «Леопарды» и ракеты «Шторм шедоу», от которых гибнут внуки наивных дедов, поверивших в обольстительный лозунг «Европа — наш общий дом».

Ещё один перестроечный лозунг, искусственно вмонтированный в людское сознание, — общечеловеческие ценности. Свобода объявлялась высшей человеческой ценностью. Свобода человека перед обществом, из которого человек вырывался как отдельная суверенная целостность, стремящаяся к личному благополучию и процветанию. Свобода от своего государства, в обязанность которого входит служение этому отдельному человеку, его обслуживание, его ублажение.

Свобода заводов от диктата министерств и ведомств — заводов, способных самостоятельно добиваться изобилия своих продуктов, обеспечивая их высокое европейское качество и зажиточность стоящих у станков рабочих.

Свобода народов от имперского централизма, вырывающая угнетённые народы из имперской тюрьмы, дающая каждому народу свободу к суверенному развитию и традиционной культуре. Эта свобода обеспечивалась особым устройством государства, в котором устраняется имперский централизм и исчезает категория «единый народ», сменяясь полифонией множества выпущенных в свободное плавание народов и этносов.

Демократия западного образца объявлялась величайшим достижением человечества, и эту демократию предлагалось принять гражданам Советского Союза, утомлённым диктатом государства, централистским контролем, и никто не думал, что, разрушая государство, советские люди обрекают себя на беззащитность, обрекают себя на иго, которое приходит на мягких лапах, где не слышен стук сапог оккупационных армий.

Никто не мог подумать, что разрушение централизма обернётся кровавыми бойнями в Киргизии, в Таджикистане, войной между Арменией и Азербайджаном, боевыми действиями в Закавказье, чудовищной братоубийственной войной на Украине.

Общечеловеческие ценности — это доктрина, которая оправдывала кровавый разгром Югославии, разрушение Ливии, Ирака и жесточайший контроль над поверженной в результате холодной войны Россией.

Ещё один лозунг, придуманный изощрёнными западными интеллектуалами, управлявшими перестройкой в Советском Союзе, — демократизация и гласность. Инструмент, с помощью которого иго бескровно навязало свою власть опоённому дурманом народу. Гласность означала устранение всех запретов, всех разумных ограничений, срывание всех табу — словом, всех сургучных печатей, в которых советское государство таило свои угрюмые тайны, запечатанную тьму, что сопровождала рождение советского государства. Гласность распечатывала эту тьму, выпускала её в мир, и народ, обезумев от этой тьмы, попав под её наркотическое всесилие, крушил государственные коды, растаптывал репутацию лидеров, обращал народное негодование против руководителей городов, областей, краёв, директоров заводов, командующих армией, — всех, кто из последних сил продолжал служить государству.

Демократизация — это свободные выборы, без контроля над избирательными урнами, когда исполненный негодования народ отвергает набивших оскомину кумиров, отворачивается от традиционных израсходованных государственников и выбирает тех, кто ярче и громче выступал на митингах, ратуя за перестройку, за объединённую Европу и общечеловеческие ценности.

Так иго передало в руки перестройщиков множество газет и журналов, радио- и телевизионных программ. Так иго устранило из руководства, партийного и государственного, всех традиционалистов-государственников, сменив их перестройщиками, которые разорвали страну на части.

Быть может, впервые в истории человечества могучее мировое государство занялось саморазрушением и гибло не от вражеских бомбардировок, не от бактериологического оружия врага, а изъедало себя само, планово и мощно уничтожало себя, открывало двери врагу, отдавало на истребление свои сокровенные сущности.

Иго явилось в страну из Кремля. У него был ставропольский говорок, белозубая улыбка и тёмная тень на лбу, о которой старушки на папертях шептали: «Меченый».

Мне открывалась страшная тайна перестройки — тайна беззакония. Она казалась ужасной, небывалой. Предчувствия говорили о гибели моей страны, о гибели дорогих моему сердцу великих заводов, рождение которых я наблюдал под Тобольском, в казахстанской степи, на берегах Амура.

Я чувствовал, как гибнет великая армия. Её победоносные гарнизоны, стоящие у Рейна, вот-вот обратятся в бегство и, рассыпанные, лишённые своих командиров, растворятся в смуте и хаосе гибнущего государства.

Я видел, как гибнет советская литература, в недрах которой складывалось моё литературное дарование. Шолохова Солженицын назвал плагиатором, а русских писателей Валентина Распутина, Василия Белова, Юрия Бондарева неистовые демократы называли фашистами.

Во мне нарастало угрюмое негодование, бессильная ярость. Я был окружён слепцами, которые с восхищёнными лицами шли на погибель и вели за собой страну. Я искал подтверждения своим подозрениям и предчувствиям. Шли встречи Горбачёва с Рейганом на Мальте, в Рейкьявике, и после каждой встречи в топку перестройки бросались на сожжение очередные конструкции гибнущего государства.

Убивалась партия, скреплявшая своей властью страну, убивалась советская армия с её победным знаменем — драгоценной святыней государства. Горбачёв отпиливал ветку, на которой сидел, вырезал матку, его породившую. Предавал благодетеля, которому был обязан своей властью и своей судьбой.

У Данте с его девятью кругами ада в центре ада сидит Вельзевул и денно и нощно грызёт своими отточенными, как ножи, зубами неотмолимого грешника — того, кто предал своего благодетеля. Этот грешник — Иуда, он предал своего святого благодетеля. Горбачёв открывался мне как предатель, предавший своего благодетеля, свою партию, своё государство, свою историю.

После встречи в Рейкьявике он выступил перед телевидением, и мне показалось страшным его лицо: не было милой улыбки, умных сияющих глаз, благообразного лица. На экране содрогалась маска: пучились глаза, скалились губы. Это было лицо человека, совершившего чудовищное злодеяние, сотрясённого этим злодеянием, обречённого на вечные адские муки, на вечное проклятие.

И тогда, после этого жуткого выступления, когда с экрана телевизора на меня глянуло иго, я решил нарушить все заповеди и уложения и написал мою статью «Трагедия централизма». А потом, вместе с другими прозревшими согражданами, написал «Слово к народу». Это был вызов игу, которое ещё не установило своё господство, но уже стояло при дверях, это было не одоление ига, а запоздалый ему отпор.

Вторжение

«Слово к народу» было восстанием. Через головы политического руководства страны, через головы кремлёвских властелинов группа влиятельных советских граждан обратилась к народу, предупреждая народ о близком крушении государства, обличая перестройщиков, призывая народ к сопротивлению. В «Слове к народу» не было призыва вывести на улицы танки и уничтожить перестройщиков. Там не было призыва к партии вывести на улицы миллионы коммунистов и гневной лавиной снести перестройщиков. Это была прокламация, призывы к бдительности, в которых таилась угроза власти, не имевшая формы организованного сопротивления.

«Слово к народу» подписали, помимо меня, Зюганов, Варенников, Распутин, Бондарев, учёные, общественные деятели. Двое из них после краха ГКЧП спешно отозвали свои подписи, обеспечив тем самым своё преуспевание при новом режиме.

«Слово к народу» побудило протестные настроения в партии и обществе. Горбачёв едва не лишился поста генерального секретаря, иго на мгновение дрогнуло и отступило на шаг, чтобы продолжить своё могучее разрушительное наступление.

В эти дни я сблизился с Олегом Дмитриевичем Баклановым, секретарём ЦК. Великий человек, возглавивший космический проект «Энергия — Буран», мощной дланью объединивший тысячи конструкторских бюро, заводов, рудников, лабораторий, верфей, аэродромов, космодромов, университетов, академических институтов. Из этого могучего множества в космос ушла ракета «Энергия», а похожий на бабочку-бражника «Буран» облетел планету и сел на космодроме «Байконур». Олег Бакланов был представителем советских военных технократов, создавших небывалую советскую техносферу, выдерживающую натиск Америки.

Технократы говорили: «Мы можем сделать всё, что не противоречит законам физики». И позднее сетовали, что сами занимались физикой, электроникой, баллистикой, а политику и идеологию отдали кремлёвским дилетантам, которые завалили страну.

Олег Бакланов чувствовал приближение катастрофы. Ощущал, как исходящие из кремлёвских кабинетов приказы разрушают ткань государства, ведут страну к погибели. Он брал меня с собой в свои поездки, и в Германии, в Западной группе войск, мы наблюдали, как готовится к бегству из Германии великая армия. Встречались с представителями могучей немецкой спецслужбы «Штази» и слушали трагические жалобы немецких разведчиков о том, как КГБ сдаёт их врагу.

В Афганистане мы встречались с Наджибуллой в момент, когда советские войска уже ушли из страны и Шеварднадзе заключил с американцами договор о прекращении войны в Афганистане. По этому соглашению Советский Союз вывел войска и прекратил снабжение афганской армии боеприпасами, топливом, танковыми маслами. Американцы же после ухода из Афганистана 40-й советской армии лишь усилили эти поставки. Наджибулла со своими печальными чёрными глазами рассказывал, как стоят без топлива и масел танки, как не могут взлететь самолёты, а моджахеды, оснащённые американским оружием, берут под контроль города и селения. Скоро этот сильный, утомлённый войной и политикой афганский лидер, изуродованный пытками, висел на дереве вниз головой.

На великих уральских оборонных заводах Бакланов собирал совещания «красных директоров» — могучих управленцев, создававших ракетно-ядерный щит страны. Бакланов просил меня выступить перед директорами, изложить мои представления о возможных последствиях перестройки. Директора слушали меня, снисходительно усмехались, не верили моим мрачным пророчествам о разрушении экономики и закрытии заводов. Они не ведали, что вручённые им величайшие производства очень скоро будут разгромлены. Их уникальное оборудование превратится в ржавые груды. Секретные чертежи самолётов и танков перейдут в руки офицеров ЦРУ, наводнивших советские секретные лаборатории и заводы. Бакланов чувствовал приближение погибели, но был бессилен ей противодействовать.

И на Новой Земле, где мы исследовали ядерный полигон, он стоял на каменном берегу: худой, печальный. И море выносило к берегу расщеплённые доски, как остатки погибших в буре кораблей. И он сказал мне, что такая же судьба ждёт Советский Союз.

Мы основали газету «День». Она стала ковчегом: в ней спасались все, кого накрывал потоп. Они искали защиты от клеветы, шельмования, они несли с собой на ковчег ценности, сберегая их от осквернения. Эти ценности продлевали их век, позволяли им дышать и жить. Газета «День» — вместе с газетой «Советская Россия» и журналом «Наш современник» — были оружием. «День» уступала по мощи несметной армаде демократических газет, радиостанций и телевизионных программ. Каждый номер газеты напоминал боевой корабль, выходивший в открытое море, где его поджидали линкоры, миноносцы и подводные лодки противника, и он, продырявленный сотнями снарядов, продолжал сражаться и раненый уходил в свою гавань, чтобы залатать заплаты, пробоины, оснастить орудия снарядами и выйти биться с демократическими газетами-гигантами.

На страницах газеты «День» выступили все те, кто позднее вошёл в Государственный комитет по чрезвычайному положению. И я — редактор газеты — познакомился со всеми, кто позднее поднял восстание против ига, столь печально и бездарно проигравшее.

Я был знаком с маршалом Язовым. Не раз бывал в его кабинете. И однажды в моём присутствии Язову доложили о начале ферганских событий.

Был знаком с Валентином Варенниковым, знаменосцем победы. Когда в Карабахе по моей просьбе он посадил в Гянджи военный транспорт с офицерами, возвращавшимися в Москву после бакинских событий. Транспорт принял меня на борт. Тогда впервые я увидел полковника Лебедя, читавшего книгу. И этой книгой были воспоминания Деникина.

Я познакомился с главой КГБ Крючковым. Во время митинга на Манежной, когда площадь заполонила громадная тёмная, угрюмая толпа, и я был представлен Крючкову, меня поразил этот маленький, сухонький, со слабым рукопожатием человек, возглавлявший всемогущее ведомство.

Я несколько раз бывал в колхозе Василия Стародубцева, он показывал мне свои закрома и коровники. И я в моих статьях воспевал этого тульского русского земледельца.

Я познакомился с Валерием Ивановичем Болдиным во время целинных поездок, где я описывал битвы за целинный урожай. Был знаком с Александром Ивановичем Тизяковым, директором мощного уральского завода, которого прочили в будущие премьер-министры.

Борис Карлович Пуго запомнился мне своим внешним благородством, мягкими деликатными суждениями, дружеским рукопожатием.

Всё это были достойные люди. Они верно служили Родине. У них не было роскошных дворцов и вилл, не было личных самолётов и «Мерседесов». Они не держали свои накопления в швейцарских банках. Они были слабаки, им не хватало воли, не хватало идеи. Среди них не было Дэн Сяопина, не было человека, который в случае победы ГКЧП предложил бы стране новый курс, новую философию, новый, ожидаемый народом вектор развития.

История отвернулась от них, ей было скучно в их среде. Ветер истории сорвал с них шляпы, поднял полы их пальто и вывел из русской истории. Хвала им. Но на их надгробьях начертана надпись: «Ты был взвешен и найден слишком лёгким».

Горбачёв — этот ставленник ига — был израсходован. Он утомил страну своей говорливостью и пустопорожностью, непрерывным повторением одних и тех же несбыточных мечтаний. Народ устал от него. Изнемогал от великой разрухи. Сладкое опьянение перестройки сменялось тяжким похмельем. Иго искало замену Горбачёву и нашло эту замену в Ельцине.

Ельцин, рождённый из ребра Горбачёва, шёл ему на смену. Был сфабрикован и прошёл обработку на тайном конвейере, где иго готовило своих ставленников для будущей покорённой страны. Ельцин отслаивался от либерального Горбачева своими ультрарадикальными коммунистическими представлениями, требуя чуть ли не красного террора. Эта маска слетела с него, и он напялил другую — маску русского националиста, встречаясь с представителями общества «Память». Он был антисоветчик, националист, ратовавший за распад империи, которая выпила из русских все их исторические силы. И взамен этой маски иго предложило ему маску западника, демократа, ещё более радикального, чем Горбачёв, готового немедленно трансформировать государство под лекало наступавшего ига.

С этой маской Ельцин отправился на смотрины в Сиэтл, где по-собачьи помочился на шасси самолёта, продемонстрировал свою убогость и никчёмность, был назначен игом в наместники покорённой России.

Поражает вырождение советских коммунистических лидеров: от великого Сталина, создавшего небывалое государство, одержавшего мистическую победу, стремившегося создать нового человека и новое светоносное человечество, к бескультурному прагматику Хрущёву, мечтавшему сделать из Советского Союза подобие Соединённых Штатов, к Леониду Брежневу, погрузившему страну в празднества, фестивали, юбилеи, в которых рождалась коррумпированная советская бюрократия — будущая опора ига.

Андропов собирал вокруг себя референтную группу, обсуждал рентабельность Советского Союза, помышлял о расчленении СССР, сбросе обременительных азиатских окраин.

Черненко заразил страну астмой, сопровождал свои речи о скором торжестве коммунизма сиплым кашлем.

И наконец — Горбачёв и Ельцин, эти исчадия гибнущего советского коммунизма, скунсы, изгадившие сталинский мундир. Хитроумный интеллект ига создал из Ельцина параллельный центр, второй центр власти, противоположный горбачёвскому союзному центру. Два этих центра соперничали, погружали политическую жизнь страны в непрерывные распри. Оба эти центра управлялись из бункера, где пряталось иго. Оно управляло поведением Горбачёва и Ельцина. Оно регулировало уровень их конфронтации, оно готовило переход власти от союзного центра к параллельному — федеральному, от Горбачёва к Ельцину. Оставалось понять, как произойдёт эта передача, как союзные полномочия переместятся от Горбачёва к Ельцину, как Ельцин установит контроль над армией, госбезопасностью, финансовыми и экономическими структурами.

Спецоперация «ГКЧП» обеспечивала этот переход.

По замыслу ига Горбачёв создал группировку, состоящую из виднейших чинов государства и партии, недовольных перестройкой, испуганных надвигавшимся хаосом. Горбачёв поручил этой группе вернуть страну к управлению, подавить источник хаоса — и Ельцина, и окружавших его демократов.

На время этой грязной работы Горбачёв устранялся, уезжал из Москвы в Форос, имитируя нездоровье. Исчезновение Горбачева создало в стране конституционный вакуум — три дня безвластия, необходимых членам ГКЧП, чтобы интернировать Ельцина и пару десятков его сторонников. Устранение Ельцина и его сторонников, разгром параллельного центра обеспечивали стране единоначалие. Горбачёв возвращался в Кремль, получая из рук ГКЧП очищенную от Ельцина власть.

Крючков, управлявший ГКЧП, был ставленником ига. Продукт конвергенции двух разведок: советской и американской, он был инструментом ига и не отдал приказ интернировать Ельцина. Тот безбедно вернулся в Москву, залез на танк и провозгласил ГКЧП низложенным, путчистов — вне закона.

Гэкачеписты, видя себя обманутыми, кинулись в Форос, умоляя Горбачёва вернуться в столицу и занять своё место в Кремле, но Горбачёв прогнал гэкачепистов из Фороса и швырнул их на растерзание толпы. Они были арестованы. Был срезан весь слой высокопоставленных противников перестройки.

Ельцин, воспользовавшись конституционным вакуумом, захватил все государственные полномочия, а когда Горбачёв вернулся из Фороса в Москву, Ельцин не вернул ему эти полномочия, нарушив Конституцию СССР, совершив свой первый государственный переворот.

ГКЧП, этот бессмысленный, запоздалый отпор был инструментом ига, и он бесславно сгинул вместе с великой страной. Перестройка — это грандиозный проект ига по уничтожению советского государства. ГКЧП — заключительная спецоперация, венчавшая этот ужасный проект.