Разрушение Советского Союза прошло под аккомпанемент публицистических заклинаний о временности любой империи, о том, что все империи рано или поздно разрушаются. Происхождение этого мотива у идеологов и обслуги перестройки не так легко объяснить. В самом деле, что они хотели этим сказать? Ведь факт разрушения империй не опровергает ни того, что они востребованы человеческой историей, ни того легко доказуемого факта, что они являются более долговечными, чем другие политические формы. Если бы разрушители СССР взаправду захотели учредить на большей части его территории стабильное и жизнеспособное политическое устройство, то следовало бы вновь выбрать именно имперскую форму.

Может быть, конструкторы антисоветской идеологии почерпнули этот мотив у одного из главных гуру англосаксонской историософии Арнольда Тойнби? Тойнби в «Постижении истории» поражался необыкновенному упорству, с которым «универсальные государства» борются за свою жизнь, как будто они и есть «конечная цель существования», действительно Вечный Город, Бессмертная Империя. Тойнби признавал, что труднообъяснимая вера людей в бессмертие их держав, которая проявлялась даже после крушения империй, порой позволяла возрождать эти империи в новой форме, как будто «мертвая цивилизация и живая связаны между собой сыновне-отеческим родством»[1]. Эта вера сродни той, что, по евангельскому слову, движет горами. Не значит ли это, что заклинания о смертности империй в конце 80-х годов были призваны внушить позднесоветскому, а затем и постсоветскому обществу обратные убеждения, так сказать, вакцинировать его от «имперского синдрома»?

Другой мотив, связанный с предыдущим, и имеющий хотя бы какую-то внутреннюю логику, заключался в том, что империя как политическая форма в принципе уходит в прошлое, то есть попросту устарела. Действительно, XX век стал веком небывалых антиколониальных и национально-освободительных движений, в результате которых пали ведущие державы-метрополии от империи Габсбургов на Западе до царства династии Цин на Востоке, а затем с мировой карты исчезли колонии Великобритании, Франции и Португалии. В этой оптике СССР мог показаться последним образованием имперского характера, чем-то вроде реликта русского имперского проекта, получившего за счет левой революции отсрочку собственной гибели. Такую трактовку нередко можно встретить у неолиберальных публицистов – и теперь уже не только в отношении СССР, но и современной, путинской России, новый консервативный курс которой, как говорят некоторые, призван вновь отсрочить неизбежный и окончательный развал нашего государства, столь для них желанный.

Не в последнюю очередь разрушение СССР рассматривалось политическими элитами британского мира как своего рода «месть» за освободительное движение, которое было спровоцировано социалистическим блоком в его противостоянии с миром капитализма. В настоящем докладе мы приходим к выводу, что тезис о «конце всех империй» был справедлив по отношению к западным колониальным империям Нового времени, а потому западные идеологи и ученые спроецировали его и на «восточные» державы. Это была «месть» не только политическая, но и, в некотором роде, методологическая, поскольку западный человек разочаровался в своих империях, убедительно продемонстрировав себе и всему миру свою «имперскую несостоятельность». Так называемый «викторианский синдром», который крайне болезненно переживала британская элита в 60-е – 70-е годы XX века, до сих пор не изжит. К примеру, воссоединение России с Крымом отзывается имперскими фантомными болями (принц Чарльз, встречаясь с меджлисом крымских татар, декларировал собственное родство с крымскими ханами). Дополнительная фантомная боль провоцируется тем фактом, что Крым не стал-таки яблоком раздора между Россией и Турцией.

Антиимперский и антиимпериалистический пафос коммунистов и социалистов первой половины века был взят на вооружение неолибералами. До сих пор в представлении западной политологии, во многом наследующей штампы «революции 1968 года», империя сводится к захвату ресурсов, подчинению слабых государств и ограблению населения. Но на практике «молодежный класс» мобилизуется часто против правительств, старательно внедряющих демократическую модель с разделением властей, в то время как реальные вассальные диктатуры (напр., монархии Персидского залива) получают «иммунитет».

Вместе с тем гипотеза о смерти всех империй, этот своеобразный аналог мифа о «конце истории», будучи удачно примененной как инструмент демонтажа восточного блока и СССР, оказалась сама по себе мимолетной. Лишь в 90-е годы идея освобождения от бремени и наследия империи лежала в основе целой волны внешне объективных академических исследований, проводившихся в основном при поддержке западных фондов. Правительствам «переходных экономик» внушалась модель национального государства как естественного воплощения демократии. При этом параллельно происходило конструирование Евросоюза и разворачивались программы партнерства с НАТО в Восточной Европе, что означало реальное имперостроительство и учреждение «вассалитетов» на освободившихся от советского влияния территориях.

Тем не менее, в те годы встречались и откровенные признания со стороны ведущих западных ученых. Так, например, Хью Тревор-Ропер уже в 1993 году, отбрасывая камуфляж, утверждал, что малые нации не могут обладать полным суверенитетом, поскольку так или иначе являются частями имперских систем[2]. Тогда это был один из немногих голосов, затерявшихся в хоре политкорректности и эйфории «конца истории».

В течение одного десятилетия ситуация с трактовками империи сильно изменилась и наметился так называемый «имперский перелом»[3]. Размытость понимания империи привела и к размытости ее критики. Одновременно произошла деконструкция понятия «нации» и производного от него «национального государства». Национальное государство как ориентир 90-х годов, по выражению К. Кейдера, все больше утрачивало «очарование». Попытки представить понятие империи в виде «воображаемого сообщества» в целом оказались безуспешными. Ученые заговорили о «когнитивном расстройстве» имперских исследований. По выражению Марка Бейссингера, «денатурализация» нации привела к опасности романтизации былого имперского разнообразия, и теперь империя – о, ужас! – может занять ставшее вакантным место основополагающего элемента истории[4].

Объявление о «конце империй» оказалось ничтожным перед лицом истории, и от разговоров об имперском реваншизме все чаще стали переходить к констатации неустранимости имперского начала в российской политике[5]. С другой стороны, американская имперская традиция также возрождается, и все отчетливее звучат голоса о строительстве всеобъемлющей империи как однополярного мира, а не просто абстрактного global state. Об этом пишут и противники американской империи, такие как Энтони Негри и Майкл Хардт, и её апологеты, вроде неоконсерваторов Роберта Кейгана и Уильяма Кристола или менее идеологизированный Параг Ханна.

В России, наряду с неолиберальной и нигилистической волной, существовала и развивалась собственная традиция описания империи. Суть ее может быть охарактеризована словами В.П. Булдакова об отказе воспринимать империю как исключение, а не правило всемирной истории или тем более как «дурное прошлое», от которого необходимо открещиваться[6]. К заметным проектам апологетического по отношению к имперскому опыту России характера можно отнести дискуссии в журналах «Родина» (1995-1997 гг.) и «Философия хозяйства» (1999 – 2005 гг.). Идеологами империи в этом ключе выступили митрополит Иоанн (Снычев), В.Л. Махнач, Ю.М. Осипов, А.Г. Дугин, A.C. Панарин и др. В наиболее зрелом виде неоимперский подход проявился в работах второй половины нулевых и последующих годов[7].

Один из пороков постмодернистских подходов к истории заключался в том, что историки этой генерации зачастую игнорировали глубинные, свойственные коренному большинству населения той или иной страны установки и предпочтения и сосредотачивали свои исследования на наиболее заметных «пограничных» меньшинствах. Такой подход был выгоден для тех сил, которые рассматривали научный и концептуальный анализ не как средство подлинного понимания объекта, а как поиск и конструирование наиболее эффективных способов манипуляции объектом, в том числе его разрушение.

Именно стремлением найти идеальный способ манипуляции и разрушения объясняются многие структурные исследования империй, в том числе Российской империи и СССР. Вычленение слабых мест, уязвимых сообществ, тех меньшинств, которые склонны к поддержке процессов политического разложения и распада, конструирование протестной субъектности даже тогда, когда она носит явно искусственный характер – вот фирменный стиль этой манипулятивной империологии[8]. Сработав в 80-е годы в восточном блоке, метод разжигания межнациональных конфликтов был спроецирован и в прошлое (историю Российской империи), и в будущее (современная РФ). Видные теоретики ослабления империй через рост национализмов (Д.Ливен, Р.Суни и др.) заложили неплохой фундамент для этого подхода. В национализме видели главный «мотор развития» (читай: дезинтеграции империи), а в качестве аксиомы насаждался тезис об «искусственном сдерживании национального развития» в империи. Тем не менее, золотой век идеализации «национальных государств» – в прошлом. Те, кто связал себя с таким ложно понятым национализмом, игнорировали существовавший всегда опыт постижения империи, который отражен, к примеру, в высказывании Поля Мари Вейна: «Политический порядок парил над этническим разделением, подобно тому как у нас цивилизация парит над национальными границами и не является поводом для шовинизма»[9]. Несмотря на то, что метод один раз сработал, он не может считаться совершенным – напротив, в новых исторических условиях он выдает регулярно повторяющийся порок западных обобщений – упрощение и недооценку незападных культур.

В целом на сегодня на Западе пытаются построить подход, связанный с членением имперских пространств не на народы в чистом виде, а на «регионы», абстрактные территориальные единицы, в которых аналитик наблюдает уникальное сочетание различных компонентов: этносов, национальностей, политических традиций, религий, имущественных и потребительских особенностей и т.д. Соответственно, в современной практике манипуляции каждый регион рассматривается как объект, для которого создается неповторимая, специально под него рассчитанная манипулятивная стратегия.

В этом подходе как в искривленном зеркале отражается традиционная имперская стратегия, где в каждом элементе титула императора символизируется своеобразный тип правления империи в конкретном регионе. Логика собирания земель в империи у современных глобальных субъектов превращается в логику «рассыпания» земель – с тем чтобы затем унифицировать и нивелировать их уже в новой, глобальной системе. Стратегически речь идет о строительстве мировой гиперимперии, которое осуществляется через расчистку поля, через «игру на понижение» в отношении религиозных, этнокультурных, государственных традиций. Возникающая гиперимперия вынуждена критиковать все бывшие до нее империи, поскольку они были не чем иным как вариантами «альтернативной глобализации» на своих локальных участках, то есть фактически ее конкурентами, почему и добрая память о них или попытки их возрождения совершенно неприемлемы. С другой стороны, она вынуждена критиковать и традиционную культуру, мораль и религиозные убеждения как недостаточно соответствующие ценностям индивидуальной «свободы».

Ставка на меньшинства при этом сохраняется, и, несмотря на ее неосновательность, в настоящее время оказывается оправданной исходя из опыта так называемых революций-2.0. Режиссеры этих революций, похоже, полагают, что чаяния обществ и элит заведомо существуют в непересекающихся измерениях, и если большинство еще не противопоставлено власти усилиями активного меньшинства, значит, это большинство пассивно (равнодушно, пребывает в «темном», «рабском» состоянии и т.п.). Таким образом, разложение незападных обществ выдают за своего рода «просвещение». В других докладах Изборского клуба уже неоднократно проводилась мысль о том, что в реальности новейшие массовые движения базируются на новом поколении технологий, предполагающих более низкий уровень образования, психологической самодостаточности, целостности ментальной «картины мира» и меньшей индивидуальной зрелости агентов этих движений, чем ранее (например, в той же революции 1968 года, не говоря уже о классических революциях)[10].

В информационных войнах ключевым зажигательным элементом эпохи технологий 2.0 была признана «картинка», а не вербальное сообщение. К примеру, в российских политических новостях знаковой картинкой был пожар в московском Манеже в день инаугурации Путина, с Раушской набережной выглядевший как зрелище горящего Кремля; другой знаковой картинкой – панк-молебен в главном соборе Москвы, участницам которого были в деталях знакомы египетские прецеденты создания революционных «картинок».

Однако, все это вмиг померкло перед кадрами ликующей человеческой массы у здания Верховного совета Крыма, а следом, вскорости – километровой очереди на референдуме донетчан и луганцев в Москве. Обе эти незапрограммированные картинки и были основанием для термина «информационные войска Путина» – поскольку иначе как прямым производным от государственной пропаганды стандартная западная аналитика этот феномен рассматривать не могла. Прошло некоторое время, прежде чем Москве была предъявлена претензия в имперском реваншизме, с соответствующими заявлениями на саммите НАТО и после него. Пропагандистское усилие со стороны РФ сыграло вспомогательную роль: оно само по себе не генерировало запроса на империю, а лишь открыло шлюзы для выхода в публичное пространство этого накопленного под спудом общественного запроса. Когда этот факт стал уже неопровержимо очевиден для глобальных экспертных кругов, последовали глобальные оргвыводы.

Последовательность этих оргвыводов обернулась еще одним просчетом: так называемый «ближний круг» российского лидера сплотился, не смутившись как экономическим, так и статусным ущербом. Более того, обнаружилось, что критерий личного статуса для сообщества-мишени не тождественен допуску в наднациональные клубы; более того, глобальный корпоративный мир не проявил ожидавшейся решимости к отторжению российских участников: пришлось прибегать к персональному давлению и даже точечным ликвидациям (Кристофа де Маржори).

Как итоги референдума в Крыму, так и (в еще большей степени) опросы граждан России об отношении к присоединению Крыма, или замеры рейтинга президента России – недвусмысленно свидетельствовали о том, что колоссальные средства, вложенные в «ломку русского менталитета» через государственные (связанные с USAID), квазинезависимые (многочисленные НКО – иностранные агенты) и частные каналы, были потрачены во многом впустую. Общество, от которого ожидалось «несогласие» с властью, ответило «несогласием» с манипуляторами.

Несмотря на то, что сети публично интерпретировались в период «арабской весны» лишь как технический инструмент, как «модератор коммуникации», энтузиасты «технологий 2.0» исходили из аксиомы о том, что степень интернетизации пропорциональна степени «правильной» трансформации обществ-мишеней. В то же время сеть, транслирующая не либеральные, не радикально-националистические, а имперские смыслы, в представлении экспериментаторов – просто нонсенс: ее «не может быть, потому что не может быть никогда». Ведь имперское мышление – возврат в XIX век (как и говорилось с высоких трибун), а в XIX веке сетевых сообществ не было.

Симптомы возрождения имперского сознания на уровне элит целого ряда государств с имперских прошлым лежали на поверхности – от посещений первыми лицами Японии храма Ясукуни до присвоения новому мосту через Босфор в Стамбуле имени султана, не говоря уже о том, что китайцы даже в государственной прессе стали именовать свою страну не только народной республикой, но и Поднебесной (империей). Если эта тенденция отметалась как некая случайная аномалия, обусловленная причудами или «заскоками» отдельных амбициозных лидеров, то этот факт можно объяснить исключительно идеологической установкой, стереотипом, исходящим из «желаемого» (wishful thinking).

Поэтому, когда западная публицистика рассчитывает на действие антироссийских санкций как на «победу (пустого) холодильника над телевизором», эта вульгарно-материалистическая метафора неточна: чтобы превратить русских людей в животных, их, кроме телевизора, нужно лишить по крайней мере еще и компьютера. Того самого средства, которое задумывалось как инструмент деидентификации, а стало в России рупором имперских смыслов.

2. НЕУЛОВИМАЯ СУЩНОСТЬ

Самоназывание того или иного государства империей зачастую является весьма условным. Имперские самоидентификации нередко несопоставимы и неоправданны (например, империя Гаити в 1804 – 1806 гг.), нередко они мало соотносятся с реальным политическим и правовым устройством государств. Существуют и обратные случаи, когда имперские государства не склонны себя так называть. Применительно к России, официально назвавшейся империей в 1721 году, следует сказать, что до этого термины «царь», «цесарь», «император» рассматривались как синонимы. С этим были связаны возражения Петра I на поднесение ему нового титула, а также стремление современников подчеркнуть, что императорский титул не является чем-то новым для России. Иностранным послам в Петербурге, например, сообщалось, что титул «император всея России» и прежде носили предки Петра, «что это не есть нововведение». Тот же довод прозвучал и в проповеди Феофана Прокоповича «Слово на похвалу памяти Петра Великого», где отмечалось касательно звания «великий император», что титул этот «и прежде был и от всех нарицался». Безусловно, становление имперской системы в России началось не в XVIII, а по крайней мере в XV веке[11].

Прежде чем перейти к попыткам выявить сущность империи, необходимо отмести ряд предрассудков, которые до сих пор преследуют это понятие не только в обиходе, но и среди ученых. Во-первых, империи могут выступать по форме как национальное государство (Иран, Япония), как союзное государство (федерация североамериканских штатов) или конституционная федерация (Индия). Империи вовсе не тождественны колониализму, который родился в рамках совсем другой формации (торговые колониальные государства древности – с «молохоподобными» культами, в которых поклонялись золоту, золотым идолам и приносили в жертву младенцев)[12]. Имперский характер колониальных держав не был чем-то обязательным. По признанию Дж. Бурбанк и Ф. Купера, самыми жестокими колониалистами в истории были не империи, а демократии[13]. «Начиная с Римской республики III века до н. э. и заканчивая Францией XX века, – пишут эти же авторы, – мы встречаем империи без императоров, управляемые разными способами, называемые разными именами. Империями управляли диктаторы, монархи, президенты, парламенты и центральные комитеты. Тирания была и остается возможной как в империях, так и в национально гомогенных государствах»[14].

Имперские реалии на Западе издавна описывают в категориях «большого пространства» (гроссраум) или «большой формы жизни» (гросслебенформен), имеющих свои истоки в старой немецкой философии, в частности, в экономической теории Фридриха Листа с его учением об автаркии и др. Несмотря на плодотворность таких подходов в геополитике (Хаусхофер) и геоэкономике (Бродель), в природе самих империй они мало что объяснили, кроме констатации иррационального стремления к расширению. Так, по мысли В. Вогеля, отнюдь не оригинальной, империя стремится заполнить собою часть света. Русский правовед Николай Алексеев справедливо отмечал, что западные трактовки культурных миросозерцаний «двигаются по линии чисто пространственных определений. Это свидетельствует, что их сделал западный человек, который сам погружен в созерцание пространства и всю культуру свою понимает как овладение пространством»[15]. Некоторые современные западные авторы доходят даже до того, что определяют империю как большое государство, склонное к распаду (А.Мотыль, Р.Таагапера и др.). Смехотворность этого определения очевидна, если вспомнить про двухтысячелетние Ассирию, Персию и Китай. И даже если эти авторы имели в виду только современные процессы, им бы следовало в качестве обоснования своих тезисов сосредоточиться на другом предмете: исключительности и необратимости на фоне всеобщей истории тенденций формирования нового глобального мира, – не выдавая этот предмет за некую политкорректную аксиому, которая, дескать, уже не обсуждается.

Более обоснованной идея экспансионизма выглядела у тех, кто вместо империи как таковой избрал в качестве анализа империализм капиталистической эпохи. Карл Маркс первым ухватил эту мысль о «потребности в постоянно увеличивающемся сбыте продуктов» как двигателе капиталистического расширения колониальных империй. Вслед за ним Шумпетер, Ленин и Бродель описывают современный капитализм как империализм, испытывающий потребность во всем мире. Однако, здесь скорее сказывается природный порок капитализма, чем проявляется его сознательная воля. Самым образным на сей счет было высказывание Сесиля Родса, сказавшего: «Империя – это вопрос желудка». Однако отождествление империи и капиталистического империализма несправедливо и способно привести к совершенно ложным выводам.

В наиболее последовательном виде тезис о том, что в основе империи всегда лежит инстинкт экспансии, представлен в работах С.И. Каспэ, различающего физическую экспансию (приобретение империями новых территорий) и символьную экспансию (воздействие империй на представление людей о себе). Такой подход не учитывает, что история знает весьма продолжительные периоды существования «воздержанных» империй, не видевших самоцель в своем расширении, нацеленных на сохранение внешнеполитического гомеостаза, региональной гармонии, и строящих свою политику на учении об исторических циклах (вдоха – выдоха, свертывания – развертывания), а не линейном движении к захвату пространств и душ. Таковым долгое время был имперский Китай.

Что касается России, то в ней, безусловно, сочетались ритмы циклического развития и поступательного продвижения империи. Если предположить, что экспансия определяет природу империи, тогда получится, что носителем имперского «гештальта» России в первую очередь был народ, а уже в гораздо меньшей степени – царь и политическая элита. Государство, начиная с XVI века, с трудом поспевало за своим народом. В освоении просторов северной Евразии впереди шли вольные люди, а уже потом приходили воеводы, губернаторы с войсками, строили остроги. Субъектом распространения русской цивилизации был вольный русский народ, первопроходцы, казаки, переселенцы, охотники и торговцы, добытчики пушнины и других благ, а уже во вторую очередь солдаты и освобожденные каторжане. С другой стороны, вольный народ охотно шел в «пустующие» земли, не занятые другими державами. Там, где возникали трения с иными геополитическими субъектами, уже требовалось вмешательство государства. Русские люди, как правило, по своей воле не селились на территориях компактного проживания тех племен и народов, которые воинственно отстаивали свое право на эти земли. Так русские селились на Северном Кавказе, в Диком поле, в Средней Азии только при условии основательного присутствия там русской армии, наличия крепостей и государственных структур.

Еще одним предрассудком следует считать характеристику империи как явления азиатского, деспотии восточного типа. Этот взгляд, широко известный благодаря Монтескье, странен хотя бы уже потому, что сам Монтескье был современником Священной Римской империи (существовавшей на тот момент 7 веков).

Первоначально в латинском языке Imperium, Imperatum – приказание, повеление, власть; властные полномочия. Обычно подчеркивают именно данный набор значений. Тем не менее, слово «империя» в его современном смысле произошло не от старинного «империума» республиканской эпохи, а от позднеримского понимания слов «император» и, соответственно, «империум» верховной, то есть императорской власти. При этом часто упускают из виду, что для верного толкования термина «император» важно еще и слово Imperativus – чрезвычайный, устраиваемый по особому приказу, в обход заведенного порядка. Именно чрезвычайный характер власти императора (полководца, военного диктатора) является неотъемлемым свойством происхождения данного понятия в латинском языке и древнеримской жизни. Римское имперское начало зародилось еще в республиканскую эпоху из института диктатуры[16], и этот процесс окончательно завершился в тот момент, когда император превратился из военного вождя, временно назначаемого диктатора во всенародного политического «повелителя».

Однако, ранее Римской империи существовали державы, которые имеют право первородства в имперской родословной. Почему-то не пользуется популярностью точка зрения, что одной из первых империй в мире был классический Древний Египет, между тем институт фараонов с его сакрализацией власти, его миссией и функционалом лег в основу представлений об империи в качестве базового архетипа (также и неприязнь к власти фараонов в Ветхом Завете положила начало антиимперской традиции в мировой культуре). Имперскими считаются древнейшие государства Аккада, Вавилона и хеттов. Империей была и соперница Египта Ассирия, просуществовавшая почти 2 тысячи лет. По долговечности с нею могут конкурировать только Персидская держава и Китайская империя, каждая из которых, сменив множество династий и политических модификаций, тем не менее, сохраняла приверженность имперским принципам. Просуществовав более 14 веков, от Кира Великого до завоевания мусульманами, Персия и после, уже сквозь ислам, вновь возрождается в имперских формах и возвращается к имперской идее, которая демонстрировала жизнеспособность и в XX веке (вплоть до свержения шаха в 1979 году), и не умерла до сих пор.

Исторически существовавшие империи чрезвычайно разнообразны, кроме того, они со временем сами создают новые особенности, которыми отличаются от себя же самих на более ранних этапах развития. В этом смысле империи убегают от определенности, ускользают от аналитического взгляда, стремящегося зафиксировать их сущность. Попытки дать исчерпывающее описание имперского кода, которое было бы применимо ко всем случая имперотворчества, пока провалились. И объясняется это не в последнюю очередь тем, что в XIX – XX вв. имперские порядки мутировали и обрели такие черты, которые раньше никто не стал бы называть имперскими.

Китай формально завершил свой имперский путь в 1912 году (империя просуществовала 21 век), однако, несмотря на смуту начала XX века, связанную с попытками сначала Запада, а затем Японии превратить его в колониальное образование, Китай нашел выход в том, что принял на вооружение антикапиталистическую идеологию и практику, позаимствованную у СССР – в результате мутировавший политический строй Китая сегодня вновь может рассматриваться как парадоксально возвращающаяся на круги своя империя. В этом смысле Российская и Китайская империи в XX веке, можно сказать, были принуждены внешними обстоятельствами к погружению «в волны в небытия». Их отказ от имперских форм был скорее имитацией, временным – в крайне неблагоприятных обстоятельствах внешней среды – отступлением империи, а не ее настоящей смертью, как то хотелось бы западным наблюдателям[17]. Подробнее мы остановимся на этой теме в следующем разделе доклада.

Одной из констант империологии является определение империи как соединения многообразия, основанного на искусстве управлять разными и многими. Карл Шмитт определял империю как «стратегическое единство многообразия». Профессором Джейн Бурбанк предложено технологическое прочтение империи как «дифференцированного управления дифференцированным населением». Не так давно Марк Бейссингер предложил определение «масштабная система гетерогенного господства»[18]. Символической формулой империи в этом смысле является формула «мир миров». Империя – это всегда построение мета-социума, суть которого отражена в разных аспектах в таких понятиях как культурно-исторический тип, самостоятельная цивилизация, высокая культура, сверхнарод, суперэтнос, политический субконтинент, «великая традиция», полная традиция-система, мир-экономика и «большая длительность», мир-система и т.д. При этом империя всегда субъектна и не просто олицетворяет свой мир, но и предлагает ему государственное самосознание. Империя может трактоваться как политический псевдоним самостоятельной цивилизации или быть неким уточняющим указанием на политичес