Украина: моя война. Геополитический дневник
Александр Дугин
Термин «метаполитика» несколько десятилетий продвигает Ален де Бенуа в духе «грамшизма справа». Речь идет в этом случае о применении тезисов Грамши об автономии интеллектуального дискурса в контексте надстройки и по отношении к базису (экономическое) и даже по отношению к надстройке как политике (относительная автономность политического сегмента надстройки доказана русским большевизмом и воплощена в ленинизме). Грамши же полагает, что интеллектуалы в любом обществе имеют существенную степень автономии и от базиса, и от политики. Поэтому они могут действовать суверенно: как действовали русские большевики, строя социализм в обществе, где еще толком не утвердился капитализм. Политика опережала экономику. Интеллектуалы же, по Грамши, в свою очередь, могут действовать также на опережение, но теперь и относительно базиса, и относительно политики (партий, государства, политических институтов и т.д.). Автономность интеллектуалов ставит их перед выбором: сказать капитализму «да» или «нет». Грамши называет это заключением «исторического пакта». Если интеллектуал встает на сторону буржуазии, он присягает капиталу и становится лояльным к политическим институтам буржуазного общества. Такая добровольная присяга капиталу называется «гегемонией» или «гегемонистским пактом». Стивен Гилл исследует феномен CFR и Трехсторонней комиссии именно как пакт, заключенный интеллектуалами Запада с мировым капиталом. В обществах цезаризма передовыми отрядами капиталистических реформ оказываются также часто именно интеллектуалы – носители гегемонии: рыночные отношения могут отставать, политические партии и институты буржуазной демократии представлять собой симулякры, но органические псы либерализма атакуют изнутри. И не только потому, что капитал им платит, а буржуазные политические институты продвигают и поддерживают: заключение исторического пакта с капиталом, переход на сторону гегемонии есть экзистенциальный выбор.
И наоборот. Интеллектуал даже в буржуазном обществе может пойти против капитала и буржуазной политики. При этом ему не обязательно быть членом антилиберальной партии. Речь идет о заключении органическим интеллектуалом исторического пакта с исторической силой, стоящей против капитала и буржуазной демократии. Для самого Грамши это было, естественно, выбором пролетариата. Левые последователи Грамши в Европе полностью поддержали эту идею. Будучи мелкими буржуа, с точки зрения базиса, печатаясь в журналах, принадлежащих капиталистам и буржуазным партиям, они заключили исторический пакт против капитализма. И это стало нормой для европейской интеллектуальной элиты, начиная с 60-х. Быть «коммунистом» для интеллектуала стало престижно. Революция 1968 г. и последующие левые реформы в Европе — следствие этой контргегемонистской стратегии грамшистов, результат их исторического пакта с пролетариатом.
Де Бенуа и его группа GRECE, не будучи левыми, но будучи вместе с тем радикальными противниками либерализма и капитала с 70-х годов, решили применить эту же стратегию для распространения своих идей. Не имея политического представительства и тем более экономической инфраструктуры (новые правые стояли за традиционное сословное — трехфункциональное — общество против буржуазного, а такого общества не стало уже с начала Нового времени и буржуазных революций), «новые правые» де Бенуа предложили органическим интеллектуалам-нонконформистам заключить исторический антибуржуазный пакт с Традицией. И снова — как и левые — они могли использовать разные платформы, в том числе и буржуазные, для распространения контр-гегемонистского дискурса, но не слева, а справа. Это Ален де Бенуа и назвал «метаполитикой». Метаполитика — это правая контргегемония, антикапитализм с позиции Традиции и традиционализма.
Это именно то направление, которое чрезвычайно важно для нашей цезаристской системы. Цезаризм прагматичен. Он не столько вырабатывает свой собственный идеологический дискурс, сколько стремится сдерживать либеральную гегемонию. Он тормозит, защищается, а иногда и идет на уступки. Преданные капиталу псы либерализма атакуют его, а цезаризм от них старается отмахнуться, сделав дискурс не опасным для себя. Поэтому цезаризм не может и не хочет оперировать с миром идей: единственные идеи для него — либеральные, но они-то и составляют для него основную опасность. Поэтому сопротивление гегемонии (глобализации, либерализму) не выходит за рамки пассивного сдерживания. Для цезаризма контргегемония, область идеологической контратаки закрыта и недоступна. Поэтому политика цезаризма реакционная и контрреволюционная, но собственной позитивной активной повестки дня она не имеет. Я раньше недооценивал стойкости цезаризма, полагая что в России мы еще не исчерпали потенциал политики, а, следовательно, обращение к метаполитике не столь актуально. Но постепенно многие наблюдения, и в частности, колебания Кремля в отношении проекта Новороссии, заставляют полагать, что границы цезаризма, в том числе правые, более непроницаемы и тверды, нежели могло казаться ранее. Это делает метаполитику полем наивысшего приоритета. Становление последовательного контргегемонистского дискурса в пользу Традиции не может проходить в условиях конформности политическим основам цезаризма. 14 лет Путина показывают, что это вообще невозможно. Но и прямой атаки на цезаризм сторонникам Русской Идеи ни в коем случае осуществлять нельзя, так как этим непременно воспользуются могущественные силы глобального либерализма, то есть сама гегемония. Возникает патовая ситуация: цезаризм нельзя и далее полностью поддерживать в силу его структурных ограничений (отсутствие собственного смысла, проекта и жесткое даже грозное — смотри историю со Стрелковым! — нежелание созидать позитивную идеологическую программу), но нельзя и атаковать, так как это немедленно будет использовано пятой колонной, то есть либералами, гегемонией. А этими двумя опциями — либо за Кремль (конформизм и полная апология цезаризма), либо против — вся политика в России исчерпывается. Поэтому перед нами открывается поле метаполитики. Она не противоречит цезаризму, так как он реагирует только на то, что представляет для него непосредственную политическую угрозу и особенно на гегемонию (либеральная оппозиция). Все интеллектуальное цезаризму глубоко безразлично, в идеи он не верит. А либерализм в России не имеет достаточно сил, чтобы задавить на корню контргегемонию, так как его главным противником является еще довольно сильный, доминирующий цезаризм. Поэтому именно у метаполитики сейчас есть исторический шанс.
Кроме того, прочитав недавно полученные «Черные тетради» Хайдеггера, впервые опубликованные только этой весной, я обнаружил там — что бы вы думали? — идею метаполитики! Хайдеггер, в 30-е годы находившийся в обществе победившего национал-социализма, но глубоко не удовлетворенный им, и вместе с тем, в еще большей степени ненавидевший либерализм и коммунизм как политические альтернативы, предлагает сделать бросок вверх. Но не от политики, а к политике, к самой политике, к политической философии, к сущности политики. Хайдеггер сопоставляет этот жест с тем, как философ переходит от онтики (сферы непосредственно данного сущего, феноменального) к онтологии (сфере осмысленного сущего в его логическом измерении, в срезе сущности). Переход от политики к метаполитике Хайдеггер представляет как переход от сущего к сущности. Тем самым метаполитика для него есть политическая метафизика, то есть область, где определяются и устанавливаются начала, смыслы, принципы и структуры, которые позднее ложатся в основу конкретной политики. Метаполитика у Хайдеггера, уже не просто метод захвата власти как у Грамши, не нечто прагматическое, но, напротив, движение от мнимого к истинному, от кажущегося к настоящему, от неаутентичного к аутентичному.
Так как де Бенуа всегда был внимательным читателем Хайдеггера, я не исключаю, что он мог столкнуться с этой хайдегеровской идеей и ранее.
Итак, метаполитика. Суверенный выбор органического интеллектуала, идущего на опережение экономико-политических процессов. Мы подразумеваем здесь только контргегемонистский выбор, и еще более конкретно — грамшизм справа. Европейский грамшизм справа стал востребованным в условиях победившего либерализма, причем вобравшего в себя укрощенное, кастрированное, безопасное для Системы левачество (чегеваризм оплаченных либералами цветных революций и антиглобалистских хэппенингов). Мы не обращались к метаполитике потому, что в России такой решительной победы либерализма не было ни в 90-е, ни в 2000-е. Все могло случиться в самой политике, метаполитика (которой мы, кстати, все эти 30 лет, тем не менее, активно занимались) была не столь актуальна как самостоятельная и законченная стратегия. Но мы недооценили цезаризм, который, не являясь прямой либеральной гегемонией, не является одновременно с этим ее истинной альтернативой. Скорее это откладывание, колебание, половинчатость, вечно тянущийся компромисс, симуляция и тщета. Поэтому сегодня явно наступает время метаполитики. Может быть, более активной и напористой, нежели на Западе, более дерзкой, но именно метаполитики, а не политики. Это ситуационный подход. Но если учесть хайдеггеровский смысл, то мы попадаем непосредственно в пространство Четвертой Политической Теории, где теория и праксис принципиально сливаются в нечто целое. Следовательно, метаполитика как политическая метафизика приобретает основополагающее значение.
Неважно при этом, падет ли цезаризм от своих внутренних ограничений под ударами гегемонии или обратится к тому, что находится за пределами своей структуры добровольно, например, под воздействием чрезвычайных обстоятельств (это мы называем добровольный переход от корпорации Россия к цивилизации Россия). Если будет сформирован полноценный метаполитический полюс, это само по себе будет исторической победой.
Русские интеллектуалы заключают исторический пакт с русской Традицией. И становятся суверенным могуществом, особым метафизическим полюсом. Одно это изменит всю структуру конкретной политики: и фундаментально (в перспективе Хайдеггера и 4ПТ) и даже прагматически, в духе конкретного грамшистского анализа.
antikiev.com 02.06.2015
