Социальная жизнь – едва ли не самый сложный процесс из тех, что мы наблюдаем в природе. Это спонтанный процесс, преисполненный кризисов, перепадов и катастроф. Энергия, заключенная в социуме, несет наиболее острые риски для человека и человеческого рода – особенно опасные в последнее время в связи с нарастающей мощью технотронной цивилизации и параллельно усиливающимся релятивизмом духовных ценностей внутри «передового» класса глобализации, который считает, что ему «все позволено». Сегодня проекты социального переустройства далеко не «безобидны» и не являются чисто кабинетными размышлениями, как это было 300 лет назад. Дракона социальной энергии, разбуженного и выпущенного на волю из подполья цивилизации, не так легко загнать обратно. А уповать на законы природы в данном случае близоруко, поскольку природа может довольно жестоким образом «обойтись» с человечеством, которое не совладало со стихийностью своего развития.

Все больше ученых и социологов склоняются к тому, что социальные науки и социальные практики нуждаются во внешнем регуляторе, который можно назвать моральным или духовным. Человечество не выработало никаких систем саморегуляции, которые могли бы в этом отношении сравниться с религией. Рациональное начало и совесть не всегда и не вполне органично сочетаются между собой. Разум потеснил совесть и пытается найти способы ее трансформации или устранения, тогда как достаточно ясный путь соединения двух этих начал указывает именно религиозное мировоззрение в силу своей сверхрациональной основы.

В том, что касается саморегуляции общества, либералы разных направлений указывали на благодетельную роль рыночной стихии. При этом религию они призывали считать «частным делом каждого», подчиняя таким образом и ее принципу рынка – в данном случае рынка ценностей и идей. В результате «религиозные услуги» в либеральном обществе приходится рекламировать и продавать.

Государство также трактуется либералами как организация, оказывающая услуги налогоплательщику. Однако, факты показывают, что все материальные достижения западной цивилизации стали возможными, в первую очередь, благодаря государственной мощи, посредством которой Запад эксплуатировал (и продолжает эксплуатировать) менее развитые страны. Сама же «стихия» вносит в жизнь стран и народов хаос, из которого они выбираются, опять-таки, благодаря государству.

Таким образом, доктрина либерализма построена на фундаментальном лицемерии и двойных стандартах (государственничество и трансформированная квази-религиозность для внутреннего пользования и разгосударствление и постепенный отказ от традиций для периферии и бывших колоний).

Социалисты предполагали утвердить в обществе принципы жесткого планирования – чтобы сделать экономическое, социальное и технологическое развитие целенаправленным и рациональным. Для реализации этой цели они ставят государство на службу всему обществу и оказываются повсюду (в том числе во вчерашних колониях Запада) союзниками сильного государства. При этом в перспективе они видят «отмирание государства» – и здесь заключен безусловный парадокс[1]. (Любопытно, что современные идеологи глобализма также все чаще говорят о «растворении государства» в новейшей транснациональной системе.) Но вопреки этой утопии опыт XX века показал, что «реальный социализм» национален по своей сути. Идея политического единства нации подкрепилась идеей её социально-экономического единства, тотальной солидарности. Эту идею громко провозгласил Сталин в своей трактовке «народных демократий». Исторически глобальный социализм, с его «Интернационалом», вначале дал вполне нигилистическую реакцию на национал-патриотизм, но затем неизбежно становился патриотическим: либо с течением времени (как в СССР), либо сразу — как в Китае.

Большинство социалистов полагает, что религиозная «картина мира» навсегда и безнадежно устарела. «Религиозные потребности» для социалистов являются пережитком ушедших эпох, и поэтому соблюдение свободы совести – всего лишь неудобная формальность, тогда как борьба с пережитками желательна и благотворна. Но и здесь можно наблюдать эволюцию похожую на ту, что происходила с патриотизмом – только эволюцию более медленную. Итогом этой эволюции и должно стать осознание возможности и необходимости сначала союза социалистов и христианских консерваторов, а затем даже и синтеза на основе их идей новой идеологии.

Исходя из опыта начала XXI века мы можем сказать, что в либеральной системе имеет место перекос в сторону стихийного рынка, порождающего неравенство и тормозящего социальное развитие; при социализме (госкапитализме), наоборот, наблюдается перекос в сторону директивного планирования, что превращает процесс управления в самодовлеющий. Возникает следующее предположение: не является ли религия как духовная и этическая система самоограничения, самоисправления необходимым условием для того, чтобы обуздать крайности социального развития? Не несет ли она в себе те аксиомы, которые способны сделать социальное развитие приемлемым для конкретного человека с его культурой, ценностями, совестью, стремлением к гармонии с миром и самим собой и в то же время с его творческим потенциалом и стремлением к индивидуальному и социальному развитию? Не приводит ли атеистическое или индифферентное по отношению к религии развитие к упадку самого человеческого типа, расчеловечиванию цивилизации, разложению и энтропии человеческой культуры?

Христианское учение и идея социальной справедливости в корне своем не просто близки, а во многом совпадают[2].

В круге обозначенных вопросов созревают предпосылки для проектирования нового типа идеологии – в которой будет немало черт социализма. Однако в данном случае речь идет о социализме, которого еще не было.

Часть Первая. СОЦИАЛИЗМ, КОТОРЫЙ УЖЕ БЫЛ

ЧЕТЫРЕ ПОНЯТИЯ СОЦИАЛИЗМА

Методологически было бы удобно выделить четыре понятия социализма и одно понятие социалистического начала как некоего сущностного принципа, который может в той или иной степени по-разному проявлять себя в разных обществах и в разные исторические эпохи.

1. Теоретический социализм. Первое понятие охватывает целый набор социальных учений, в основном возникших в XIX веке, причем изначально среди них присутствовал и христианский социализм. Эти теории имели свою предысторию, нередко указывают на древних предшественников, как, например, на учение Платона об «идеальном государстве» с управляющей им кастой стражей, лишенных частной собственности, или на древнекитайских мудрецов, а также на средневековых еретиков и представителей «хилиазма». Можно спорить о точности этих указаний, но так или иначе речь идет все-таки о предыстории социализма, поскольку во всех этих примерах «социализм» присутствует не в чистом виде, а скорее как прото-идея, причем в смешении с другими идеями[3]. В дальнейшем теоретические течения социалистического толка сильно видоизменились, и сегодня они широко представлены как на Западе, так и в странах бывшего «третьего мира».

2. Патриархальный общинный уклад. Вторым понятием социализма иногда называют «органический» или «патриархальный» социализм у некоторых народов, который заметен на микро-уровне (как способ самоорганизации в общинах, в первую очередь крестьянских). В весьма развитом виде стихийный общинный социализм наблюдался у русского крестьянства вплоть до эпохи революции и коллективизации; отнести к этому понятию можно и «социалистическое начало» в народной кооперации, артелях, создаваемых снизу трудовых и воинских союзах и товариществах. В принципе, ускоренная индустриализация многих стран в XX веке на началах альтернативных классическому западному капитализму (сначала в СССР, а затем в Японии, Китае и др.) была обязана своим успехом укорененному в них «социалистическому началу». Точно так же успех экспериментов данной направленности не был бы возможен без склонности народов к социалистическому типу поведения (империя инков, иезуитский эксперимент в Парагвае как свидетельства местного менталитета, – и затем латиноамериканский социализм; древнекитайское «социалистическое начало» – и современный китайский социализм; русские община и артель – и советский проект; старая японская община – и позднейшие «дзэйбацу» и в особенности «кэйрацу» и т.д.).

3. Революционно-освободительный социализм. Третьим понятием социализма обозначается широкий веер общественных течений, альтернативных капитализму в его развитом виде. Этот «социализм» в значительной мере был вызван теоретическим социализмом, в первую очередь марксизмом и анархизмом – во всей пышности он расцвел в первой половине XX века как модный тогда тип освободительного движения. Это понятие социализма строится как принципиальная антитеза господствующему порядку, как революционный антикапитализм и в определенном смысле «капитализм наизнанку» (проект контрсистемы внутри капиталистической системы). Многие особенности данного типа мировоззрения невозможно понять, если не учитывать, что главным предназначением его было не построение нового общества, а разрушение старого. Именно этим объясняется его радикализм, в том числе идея отмирания семьи и полной переделки самой человеческой личности – этот радикализм и нигилизм был чем-то вроде эксцесса отрицания.

4. Реальный социализм. Наконец, социализм может и должен пониматься как конкретно-исторический уклад, впервые созданный в качестве стабильной общественной системы в СССР, а затем и в ряде других стран и требующий пристального изучения. Данное понятие социализма обладает особой ценностью в силу того, что это реальный социализм, явленный в истории; и, что бы ни говорили его критики о том, что он не удался, что он изменил своим идейным основам, был в сущности лишь «государственным капитализмом», «индустриальным политаризмом» и т.п., тем не менее, этот уклад состоялся и продемонстрировал свои жизнетворческие возможности, альтернативные миру, в недрах которого он зародился и в окружении которого боролся за существование.

Можно указывать на то, что «общенародная собственность» не принадлежала самим трудовым коллективам и ею распоряжалась бюрократия. Однако, при этом уходят от вопроса о том, что одной централизацией ресурсов и пропагандой такого мощного рывка обеспечить нельзя. Особенно, если учесть, что основы индустрии были созданы за две пятилетки, в то время как на Западе это заняло гораздо большее время. Очевидно, что «реальный социализм» был вполне реальным, только реальность его была весьма противоречива. При этом не следует забывать – речь идёт о самой первой попытке комплексного строительства социализма. Вызывает удивление не то, что она провалилась, а то, что провалилась с таким опозданием. И это само по себе – показатель жизненности данного проекта.

Кроме того, социалистический эксперимент XX века не завершен с крушением советского уклада – другие его ветви продолжают развиваться (в особенности, показателен китайский путь развития, где идеи социализма все больше сопрягаются с традиционной духовной философией конфуцианства и даосизма).

ПОНЯТИЕ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО НАЧАЛА

Обратимся к понятию «социалистическое начало». Этим термином мы предлагаем называть явления «социализма до социализма», то есть те зерна социалистической идеи, которые, так или иначе, прорастали в истории, чаще всего не благодаря, а вопреки внешним условиям. Прорастали они независимо от степени осознанности и от наличия соответствующих теоретических предпосылок. Сущностью социалистического начала в истории можно назвать ограничение частной собственности, а иногда даже ее недопущение в тех или иных сферах общественной жизни.

Социалистическое начало тем сильнее выражено, чем в более ясном и чистом виде в жизни присутствует коллективная или общественная собственность. Ее присутствие позволяет сообществам-собственникам принимать те или иные решения в соответствие с тем, как они понимают социальную справедливость и целесообразность. В религиозных сообществах (а к ним, так или иначе, относятся все общины традиционного общества) социальная справедливость неотделима от высшей, божественной справедливости, а значит и от индивидуальной совести. Уже по одной только этой причине, сама постановка вопроса о религиозном социализме вполне логична и оправданна.

На экономическом уровне социалистическое начало можно свести к перераспределению благ в общине или малом сообществе (где все друг друга знают) по принципам общепринятой справедливости. При этом там могут действовать мотивации не только естественной справедливости как таковой, но и родственные чувства (большинство членов общины находятся друг с другом в отношениях перекрестного родства той или иной степени), сострадание к слабым, несчастным, неудачникам, незадачливым и т.д., но также и требовательное отношение к соседям и родственникам, их воспитание и т.д. Таким образом, справедливость общинная является еще и справедливостью семейной (справедливостью отца к детям) с элементами педагогики, в том числе продуманными неформальными механизмами, с одной стороны, поощрения и, с другой стороны, наказания виновных. Принцип бескорыстной взаимопомощи заставляет отнести к признакам социалистичности не только перераспределение благ как плодов труда и деятельности, но и перераспределение самой трудовой силы, а также применение знаний и жизненного опыта ко всей общине. Трудовая сила более трудоспособных и компетентность более развитых и мудрых людей не замыкаются в частном пространстве индивидуальности, малой семьи, а рассматривается до некоторой степени как ресурс «большой семьи» – общества[4].

Таким образом, социалистическое начало стремится интерпретировать общество не как собрание индивидуальностей, но как организм, в котором все связано, и отдельные органы питают и дополняют друг друга – ослабленный или больной орган не отторгается, а, если это возможно, исцеляется силами всего организма. Важно, что это вовсе не принцип равенства или искусственной уравнительности (такого в традиционной общине не было), но именно принцип взаимодополнительности и внутренней связности, когда боль, вызванная на одном конце сообщества, отзывается во всех его нервных узлах.

На технологическом и цивилизационном уровне социализм есть интегрированная социальная инновация, во всяком случае, таковым выглядит проект социализма в контексте развитого капитализма. От патриархального социализма реальный социализм отличается своей системностью и масштабностью, а также своей продуманностью и всеобъемлющим началом планирования. Это волевой и преобразовательный проект, он стремится к комплексной перестройке общества в соответствие с моделью оптимальной организации. Отсюда возникает соблазн вторгнуться с инновациями не только в отношения собственности и материального производства, но и гораздо дальше – трансформировать весь жизненный уклад, семейно-родовые отношения, структуру отношений между профессиональными и классовыми группами, между городом и деревней, между поколениями, между национальными и этнокультурными группами, между физическим и интеллектуальным трудом, между практикой и наукой, наконец, трансформировать самого человека, наиболее радикальным образом – через его выведение из-под опеки старых институтов (семьи и религии) и воспитание его новым государством.

Таковы соблазны и устремления реального социализма, который, если он ничем не ограничен, стремится к некоей мессианской «тотальности», нацеленной на переустройство всего и вся.

Другое дело, «реальный социализм»: если он существует сколько-нибудь продолжительное время, то отходит от радикального мессианства, смягчается и обретает некое социальное равновесие. Однако происходит это вопреки изначальным посылам и поэтому воспринимается и внутри, и извне системы как измена делу революции и изначальным идеалам, как «слабость» самого социализма и его склонность к оппортунизму и постепенному сползанию обратно в буржуазный уклад. Между тем, постановка вопроса о социализме как динамическом консерватизме и сбалансированном курсе развития вполне возможна, и в ней как раз содержался бы бо́льший иммунитет против буржуазного перерождения, чем в радикальном «левачестве».

В описанных соблазнах, безусловно, заключена важная предпосылка христианского социализма как такого мировоззрения, в котором на преобразовательный потенциал социалистической идеи накладывается «узда» духовных ценностей. Тем самым, инновационная энергия реального социализма балансируется религиозным принципом, подчиняется уже не только абстрактному разуму (гуманистическому или, пост-гуманистическому), но разуму, выносящему высший принцип за свои пределы, – то есть разуму нравственному, совестливому.

В таком случае социализм работал бы не на расщепление общества, не на углубление антагонизмов, не на отщепенство и окончательное отчуждение людей от всех социальных единств, созданных историей – но изначально ориентировал бы людей на углубление кооперации и взаимопомощь. Социализм не стремился бы самонадеянно претендовать на сборку «освобожденных» индивидов в общество заново, «с чистого листа» – но мог бы стать национальным (суверенно-патриотичным), религиозным, общинным. Это был бы не социализм ненависти ко всему миру, в котором он родился, но социализм любви к Отечеству, Обществу и Богу.

В соединении религиозных ценностей с ценностями рационального переустройства социальной жизни происходило бы так же и соединение и сотрудничество ныне живущего поколения с поколениями предков, ведь религиозная традиция помимо всего прочего представляет собой завещание отцов. Такой социализм распространил бы идею справедливости не только на ныне живущее поколение, но также в прошлое и будущее – и стал бы собиранием общества во времени и истории как проекция христианской соборности.

СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЕ НАЧАЛО В ИСТОРИИ

Если рассматривать то, что мы предложили назвать «социалистическим началом» в историческом преломлении, то мы увидим много интересного и поучительного. В частности, социалистическое начало, причем довольно сильно выраженное, наблюдается далеко не только в новоевропейской истории. Некоторые даже полагают, что «социализм так же стар, как само человеческое общество» (Д. Койген).

Определение социализма как первой стадии коммунизма, вообще связывание социализма с коммунизмом есть весьма сомнительная идея, которая при этом стала чрезвычайно влиятельной. В историософской схеме Маркса было своего рода изящество неумолимой симметрии. В центральной части схемы располагались три классово-антагонистические формации: рабовладение, феодализм и капитализм; коммунизм будущего как финала человеческой истории соотносился в этой схеме с «первобытным коммунизмом» начала истории, а его предварительная стадия (социализм) вольно или невольно соотносилась с формами социума, который уже выходил из первобытности, но еще не пришел к классовому порядку. Вместе с тем в этом пункте Маркс запнулся, потому что такие общества в его схему плохо вписывались: он называл большинство из них обществами «азиатского способа производства», так и не дав развернутой и глубокой проработки данного вопроса. Поздний Маркс вообще не употреблял понятие «азиатский способ производства», фактически капитулировав перед поставленной им самим проблемой.

Если попытаться дать некую обобщенную модель «азиатского способа производства», то мы увидим, что в древних обществах ей отвечало: централизованное государство, контролирующее бо́льшую часть экономики, строгость и даже жесткость власти по отношению к подданным, создававшая высочайшую дисциплину, способность государства к организации масштабных общественных работ на основе принудительного труда (строительство каналов, пирамид, мегалитических сооружений, к примеру, поражающие воображения дороги в скалах, прорубленные в Империи инков или Великая Китайская стена, разработка больших рудников, примитивная промышленность, государственные ремесленные мастерские и т.д.). Устройство государства в ряде древних цивилизаций этого типа (Шумер, Древний Египет, Китай в эпоху Цинь и др.) оставляет у исследователей ощущение присутствия в них явного «социалистического начала»[5].

Обобщая результаты многочисленных работ историков середины ХХ века об «азиатском способе производства», И.Р.Шафаревич среди его ключевых признаков называет: особый вид собственности (отсутствие или слабость института частной собственности), малая роль торговли, деспотический контроль государства над общинами[6].

Исследователи-марксисты с удивлением вынуждены были констатировать фактически «бесклассовый» характер таких обществ. Пришлось признать, что в государствах этого типа класс эксплуататоров представлял собой функционеров государственной машины (тезис, звучавший в контексте советской действительности вызывающе). Утверждения Маркса о «поголовном рабстве» как основе экономики «азиатского способа» не подтвердились – на самом деле рабский труд не занимал в этих обществах значимого места, рабы составляли второстепенные группы в экономике. Чтобы оправдать огрехи марксизма в трактовке этих вопросов, советские историки стали использовать сложные конструкции – вроде «маскировки» классового антагонизма в «азиатском способе производства» формой ренты-налога и «общественных работ» и т.п.

Альтернативная марксисткой трактовка этой проблемы прозвучала у К. Виттфогеля в его концепции «гидравлической цивилизации», или «ирригационного общества», суть которой сводится к тому, что рассматриваемые общества строились как этатистские системы, в которых государство являлось собственником ключевой части экономики, составляющей его технологическую базу (во многих случаях, хотя и не всегда, имелась в виду система искусственной ирригации – Виттфогель уподобляет ее современной «тяжелой индустрии»)[7].

У Виттфогеля, Хейхельхейма, а до них у Б.Рицци прослеживается настойчивая мысль о параллелизме этих древних форм обществ по отношению к социализму XX века, который даже предложили назвать «современной формой восточной деспотии». Эта аргументация получила развитие у критиков советского социализма, таких как М.Восленский, М.Джилас. Унаследовал эту трактовку и Шафаревич. Подобного же мнения придерживается и отечественный теоретик неотроцкистского толка Ю.И. Семенов, называющий этот тип обществ «политаристским».

Надо сказать, что параллели между «реальным социализмом» советского типа и древними обществами Востока, Африки и Америки напрашивались. Вероятно, первым провел такую параллель академик Павлов, который в начальные послереволюционные годы в одной из бесед отметил: «Я всего более вижу сходства нашей жизни с жизнью древних азиатских деспотий»[8]. Из ученых-социологов в те же годы эту мысль развивал Питирим Сорокин, применявший ее, правда, к эпохе военного коммунизма[9]. Эту же параллель предсказал Г.В. Плеханов, когда он предположил, что социалистическая революция, свершившаяся в стране с незрелыми для нее социально-экономическими условиями, может «привести к политическому уродству, вроде древней китайской или перуанской империи, т.е. к обновленному царскому деспотизму на коммунистической подкладке»[10]. Его предсказание в свою очередь имело предшественников среди французских философов XIX века, называвших древние деспотии «социалистическими» (А. Франк, А. Сюдр и др.), хотя они еще и не догадывались о том, каким станет «реальный социализм» в XX столетии.

И в то же время, глядя из сегодняшнего дня, трудно отрицать, что эти параллели, при всей их внешней правдоподобности, были довольно-таки несправедливыми по отношению к «реальному социализму» в СССР. Ведь в советском проекте в его развитом виде был целый ряд черт, радикально отличающих его от обществ «азиатского способа производства» даже безотносительно уровня развития науки и технологий. К таким чертам относились, к примеру:

— реализация всеобщего права на образование, в том числе относительно эффективная работа социальных лифтов для одаренных людей;

— равноправие женщин;

— передовая медицина, распространяемая на все население, к примеру, впервые в мире созданная в 30-е годы система Скорой помощи;

— система массовой информации и пропаганды, а также культурного просвещения, которая давала не только информационный, но и преобразующий ментальный результат. (Заметим в скобках, что в соединении с духовным потенциалом христианства такой подход к культивированию высших уровней личности в массовом воспитании и образовании должен дать качественно новый эффект; результат такого «христианско-социалистического» воспитания может превзойти даже самые оптимистичные ожидания.)

— система обратной связи, работавшая, в частности, через огосударствленные партийные и общественные структуры (парткомы, месткомы, комитеты комсомола ), позволявшая во многих случаях доносить наверх жалобы и предложения, добиваться решения многих проблем.

Все это лишь небольшая часть примеров и аргументов против уподобления советского проекта обществам «азиатского способа производства». Но и параллелизм между ними тоже имеет свой смысл – смысл этот заключался в том, что принцип частной собственности вовсе не является универсальным в истории, тем более не является он «священным» – он относителен, и применяется по-разному в разных обстоятельствах.

Исторически «реальный социализм» сталинского образца, безусловно, был ранним, преждевременным опытом – это был инновационный прорыв, осуществленный на недостаточно подготовленной почве. Этим, по всей видимости, объясняется высокая цена и многомиллионные жертвы, которые были принесены нашим народом для воплощения данного эксперимента. С другой стороны, если бы инновационный прорыв не был тогда осуществлен – это не значит, что он был бы осуществлен позднее, когда условия созрели бы в большей степени. Опыт Запада показывает, что созреванию условий для построения более справедливого общества сопутствует и резкое усиление господствующих олигархических монополий, которые приобретают такую власть над обществом, создают такие механизмы информационной и культурной гегемонии, что фактически блокируют альтернативные политические проекты. Верхний класс капиталистической системы адаптируется к новым условиям быстрее, чем ее средний класс, и ему удается разными способами упредить появление в капиталистическом обществе сильных и независимых контрэлит.

Победа социалистического проекта в СССР (а затем в Китае) была обусловлена историческим парадоксом – а именно тем, что в этих странах капиталистический уклад еще не окреп. В результате был произведен обратный эффект: отсталые общества, «прыгнувшие» в социализм, заставляли капиталистов на Западе резко изменять характер перераспределения национального богатства в своих странах, строить у себя «социальное государство». (И в этом отношении не стоит обольщаться: капитализм не создавал welfare state исходя из филантропических убеждений, он делал это под прицелом пистолета, который приставлял к его виску «реальный социализм».)

«Реальный социализм» сталинского типа в принципе мог бы продолжить развитие по экспоненте и совершить следующий бросок – к тому, что позднее стали называть «постиндустриальным укладом». Об этом мы уже писали в одном из докладов Изборскому клубу[11]. Зададимся другим вопросом: мог ли сталинский строй совершить эволюцию в направлении христианских ценностей? Этот вопрос сегодня дискутируется, и все чаще звучат голоса о том, что такая возможность была. Во всяком случае, при Сталине наметился вектор на отбор общих оснований двух этих мировоззренческих парадигм[12].

Однако уже вскоре после смерти Сталина началось вырождение проекта – при Хрущеве его «подъемная сила» резко сокращается и, хотя по инерции сталинский проект дает еще несколько блестящих результатов в научно-технической области, советская система постепенно опускается в целевых векторах своего развития: от творчества и служения к потребительству. Это превращает ее из альтернативы капитализму, из контрсистемы западного мира в своеобразную «пародию» на него (социализм как недо-капитализм).

Что касается опыта построения «реального христианского социализма», то в истории человечества есть лишь один такой проект, который просуществовал довольно долго, более 150 лет, с 1610 по 1768 г. Это так называемая «христианская республика», основанная иезуитами в Парагвае и собравшая в себе около 170 тысяч индейцев-гуарани, объединенных в оседлые общины. Опыт данного «реального христианского социализма» поражал воображение многих исследователей. Даже Вольтер, которого невозможно причислить к симпатизантам иезуитов, назвал его «триумфом человечества». Встречались, правда, и жесткие критики этого государства, в частности, к таким критикам относились противники католической церкви. Но если обратиться к чистым фактам, а не оценкам, то можно будет увидеть, что данное государство было действительно построено на началах религиозного братства, пропорционально и справедливо распределяло материальные блага и при этом строило общество с высокими духовными, нравственными и культурными устремлениями. Что касается эффективности этого государства, то оно сумело наладить достаточно производительный сельскохозяйственный труд[13], построить на своей территории целый ряд современных поселений и величественных соборов, а также смогло побеждать в войне с португальской армией, несмотря на разительное отличие в уровне вооружения и обучения воинов. Иезуиты не стремились европеизировать индейцев, хотя они активно их христианизировали, а также внедряли в их среде передовые технологии. Парагвайские редукции иезуитов прекратили свое существование потому, что они стали серьезной помехой для работорговых кланов испанцев и португальцев, которые из-за неприкосновенности «республики» лишались огромных прибылей.

Если не считать этого удивительного примера, по своей продолжительности и самостоятельности гораздо более убедительного и весомого, чем прожектерские построения утопистов (фаланстеры фурьеристов, американская коммуна Оуэна) или общины религиозных сектантов[14], то «христианский социализм» оставался по большей части теоретическим и идеологическим явлением без серьезных практических и политических последствий. Наиболее ярким образом эта идеология получила развитие во Франции XIX в., сначала у позднего Сен-Симона, в его последнем труде «Новое христианство» (1825), породившем целую школу последователей, а затем у аббата Ламенне, который придал данному направлению общественной мысли законченный характер. Римские папы неоднократно осуждали эти идеи, что не мешало «католическим социалистам» их проповедовать и даже избираться в парламент. Тем не менее, в целом данное течение служило питательной почвой для радикального социализма, поскольку рабочие из организованных социал-христианами кружков, разочаровываясь в практической пользе этой идеологии, отходили от нее, а зачастую и от церкви.

Впоследствии христианско-социалистическая идеология пустила глубокие корни в левых движениях по всему миру, она и сейчас занимает видное место в Социнтерне. Представители этой идеологии нигде не пришли к власти, хотя в некоторых случаях можно говорить о близости к ней ряда ведущих политических лидеров (Мартин Лютер Кинг, Уго Чавес, Рафаэль Корреа). В целом можно сказать, что на сегодняшний день христианский социализм потерпел историческое поражение, если сравнивать его с социализмом марксистского типа, христианско-демократическими, «центристскими» и «правыми» идеологиями.

Часть Вторая. СОЦИАЛИЗМ, КОТОРОГО ЕЩЕ НЕ БЫЛО

ИСТОРИЧЕСКАЯ СЛУЧАЙНОСТЬ

В генезисе социализма на Западе есть загадка: непонятно, почему христианский социализм так долго и трудно прокладывал себе дорогу и в итоге оказался относительно периферийным идейным явлением. Почему те ветви социализма, которые стремились сохранить и отстоять традиционные ценности (к примеру, «феодальный социализм» в духе Томаса Карлейля и «Молодой Англии»), быстро отшумели и сегодня фактически забыты – а вместо них социализм интернационалистический, безбожный и материалистический узурпировал даже само право именоваться социализмом? Почему именно радикальный социализм Маркса обрел огромное влияние и послужил возникновению грандиозной советской цивилизации?

Возможным ответом на этот вопрос является специфика развития Запада после Реформации, когда произошло своеобразное взаимопроникновение двух традиций – иудейской и христианской, и возник эмбрион так называемого «иудеохристианства» Нового времени, являющегося на деле религиозной фикцией или фальсификацией (с ним иногда отождествляют «протестантскую цивилизацию», но без достаточных оснований)[15]. Возникший в эпоху Просвещения гибрид двух традиций означал не новое религиозное направление, но взаимную аннигиляцию двух религий, двухсторонний отказ иудеев-ортодоксов и христиан-католиков от духовной сущности, которая хранилась в их общинах, храмах и синагогах и замену его неким остаточным морально-этическим субстратом, к тому же достаточно размытым.

Европейский иудаизм в XVIII в. претерпел не менее глубокий раскол, чем сама Европа в эпоху Реформации, в результате этого раскола обозначились два крайних полюса: запирание «полноты веры» в религиозном изоляционизме (хасидская революция консерваторов-харизматиков), и еврейское «просвещение», гаскала, создавшая все предпосылки для «исхода» огромного числа людей из религиозной традиции в формирующуюся светскую цивилизацию модерна, их ассимиляции и усвоения ими новоевропейской («иудеохристианской») идентичности как замены иудейской ортодоксии[16]. Огромное количество иудеев отказались фактически от своего Бога для того, чтобы внедриться в современную цивилизацию и чувствовать себя в ней равными европейцам людьми[17]. В первую очередь они рекрутировались, конечно, в капиталистический уклад, но последние волны этой «эмиграции из иудаизма», вкусившие плодов Просвещения и современной науки уже в середине XIX века, пополнили как раз социалистическое движение – хотя бы по той причине, что наиболее завидные места в капиталистическом хозяйстве были на тот момент распределены.

Все это вместе – христианская и иудейская секуляризация – было высвобождением огромной социальной энергии, выпусканием драконов, одним из которых, наиболее яростным и кровожадным, оказался именно революционный социализм, вобравший в себя самые бедные и обездоленные группы эмансипирующихся «иудеохристиан».

Человек раннего модерна, разуверившись в Боге-Троице и в Боге-Яхве, не остановившись на философском деизме, уходил в крайности атеизма, секуляризма либо гностического и оккультного знания, повторяя и превосходя в своем свободомыслии опыт радикальных средневековых сект, вроде катаров и альбигойцев. В истоке этого процесса находились салоны и общественные кружки, в которых собиралась «нейтральная элита» Просвещения, и куда был открыт доступ людям разного происхождения и разных вероисповеданий. Де факто это были две большие группы: просвещенные коренные европейцы и «маскилы», то есть «просвещенные евреи».

По мере втягивания в процесс «секуляризации» третьего сословия новобранцы принимали на вооружение все боле радикальные и революционные доктрины. Социализм ассоциировался у них с избавлением от уз общины и рода, от старой веры, отход от узконационального интереса и переход к интересам общечеловеческим. Передовым отрядом распространения этого мировоззрения стали «тайные общества» на Западе[18].

Осип Мандельштам в автобиографическом сочинении «Шум времени» на примере своего отца со свойственной ему художественной зоркостью описал этот дух «просвещенного еврейства» в его отщепенстве по отношению к собственной традиции: «По существу, отец переносил меня в совершенно чужой век и отдаленную обстановку, но никак не еврейскую. Если хотите, это был чистейший XVIII, или даже XVII век просвещенного гетто где-нибудь в Гамбурге. Религиозные интересы вытравлены совершенно. Просветительная философия претворилась в замысловатый талмудический пантеизм. Где-то поблизости Спиноза разводит в банке своих пауков. Предчувствуется — Руссо и его естественный человек. Все донельзя отвлеченно, замысловато и схематично. Четырнадцатилетний мальчик, которого натаскивали на раввина и запрещали читать светские книги, бежит в Берлин, попадает в высшую талмудическую школу, где собрались такие же упрямые, рассудочные, в глухих местечках метившие в гении юноши; вместо талмуда читает Шиллера и, заметьте, читает его как новую книгу; немного продержавшись, он падает из этого странного университета обратно в кипучий мир семидесятых годов (…) и в перчаточной мастерской, и на кожевенном заводе проповедует обрюзгшим и удивленным клиентам философские идеалы XVIII века»[19].

В результате просветительского проекта возник классический западный буржуа, капиталист. И уже довольно скоро за ним на сцену истории вышел и идейный социалист. Основные черты предшественника – его космополитизм, его равнодушие и пренебрежение к отечеству, церкви, общине, из которой он вышел, его меркантилизм и прагматизм – все это было унаследовано от ублюдочного папаши капитализма его не менее ублюдочным сынком – социализмом революционного толка. Социализм того же Маркса строился по образу и подобию капитализма, со всеми его родовыми пороками[20]. Социализм марксистского типа навсегда сохранил в себе эти пороки – фактически он предложил заменить мамонопоклонство и узкий эгоизм капиталистов на потребительство и стадный эгоизм пролетариев, отвоевывающих свой кусок общественного каравая.

То, что социализм как идеология вырастал в контексте «иудеохристианской» парадигмы, означало, что он ни иудейский, ни христианский, ни ветхозаветный, ни новозаветный, а как будто «нейтральный». Фактически, мы имеем дело с исторической случайностью, которая сделала социализм идеологией, воспроизводящей в вывернутом наизнанку виде капиталистический мир в его отщепенстве от всякой иерархии, кроме иерархии финансового богатства (у марксистов на место денег встало «материальное производство», в конечном счете, тот же самый божок материальных благ, взятый не в ипостаси накопления, а в ипостаси удовлетворения первичных потребностей, то есть потребления).

Эта историческая случайность объяснялась тем, что должен был выдвинуться и победить социализм, соответствовавший идеалам Просвещения, а именно: «нейтралитету» по отношению к религии, отечеству и этнокультурному происхождению. Это была грандиозная и весьма ревностная иллюзия «общечеловечности» Просвещения. Именно поэтому другие ветви социализма (религиозный социализм, феодальный социализм, общинный и национально-государственный социализм, в том числе русское христианское народничество) должны были быть оттеснены на обочину – они усиленно выдавались носителями нового мессианства за нечто устаревшее и даже морально постыдное, поскольку не соответствовали современному «благородству» – благородству «общечеловеков». Секрет успеха радикального социализма был в том, что он легко усваивался молодежью и нес в себе мощный ниспровергающий заряд, тогда как другие виды социализма не были столь нигилистическими, они предполагали ограничить лишь олигархический капитал, но не желали уничтожать окончательно весь «старый мир», подорванный буржуазными революциями – этот «старый мир» был дорог им, поскольку это был их дом[21].

«ВЫСОКИЙ СОЦИАЛИЗМ» – РЕЛИГИОЗНЫЙ, НАЦИОНАЛЬНЫЙ, ОБЩИННЫЙ

Западноевропейский социализм в его революционном изводе представлял собой гремучую смесь идей, отобранных «нейтральной элитой» пост-христиан и пост-иудеев как основа идеологии, нацеленной не только на уничтожение капитализма, но и изживание всех остатков и пережитков феодализма. Отринув свои религии, эти социалисты построили на их месте горячую харизматическую квази-религию, завернутую в упаковку науки и идеологии. Коммунизм стал для них одновременно точным прогнозом и истовым пророчеством, но для реализации прогноза и пророчества требовался не Бог, а революционная партия, призванная возглавить революционный класс. По сути, это означало, что функция Божества в этой квази-религии принадлежала самим революционерам, которые должны были стать «творцами истории». Самообожествление революции – яркая и поразительная черта, которая безусловно роднит ее с наиболее радикальными из гностических сект.

В таких условиях «высокий социализм» не смог состоялся. Состояться помешало ему то, что в идеологическом мейнстриме к идее социальной справедливости были искусственно приклеены такие, в сущности, не свойственные историческому «социалистическому началу» принципы как:

1. Интернационализм, изначально подрывающий и порочащий мысль о социализме как идеологии национального суверенитета (патриотической идеологии).

2. Воинствующий атеизм, представлявший собой иудеохристианский секуляризм, который, как «собака на сене», не подпускал к социализму никакую религию.

3. Экономический детерминизм, который принципиально занижал и примитивизировал возможности социального развития (в этом пункте марксисты а во многом и анархисты унаследовали буржуазный меркантилизм).

4. Материализм как редуцированная метафизика, – «вера только в то, что можно пощупать руками и упование только на то, что можно употребить» – мировоззрение, предвосхищающее расчеловечивание западной цивилизации и подстегивающее данный процесс. В наиболее радикальном своем – коммунистическом – варианте это учение предлагало также ликвидировать и институт семьи, построив общество с обобществлением жен и детей (и в этом вопросе опять же налицо предвосхищение глобализационной неолиберальной повестки дня)[22].

Причиной совершенной подмены был, конечно же, не сам социализм, а та историческая ситуация, тот глубоко порочный строй, в рамках которого революционные идеологии формировались. Они оказались, как будто, заражены отвратительными бациллами «дикого капитализма», озверевшей эмансипации, против которых сами восставали. Ненависть к капиталу не уберегла социалистов от его разрушительной энергии – напротив, догмой марксизма стал принцип «чем хуже, тем лучше» – чем быстрее и глубже произойдет процесс разложения общества, его социальная поляризация, атомизация, отчуждение от всех старых социальных ценностей, тем быстрее грянет очистительная революция.

Величайший исторический парадокс заключается в том, что, понимая роль и значение того «взрыва», который произошел в результате взаимной аннигиляции двух религиозных традиций в Западной Европе, невозможно отрицать, что Россия во всей этой драме была не причем. Она не принадлежала западной цивилизации, она не участвовала в Реформации и Просвещении, она не создавала радикальные теории, – но, тем не менее, основной удар марксистского социализма приняла на себя именно Россия. При этом она умудрилась не погибнуть как империя и цивилизация, но переработала сброшенный в нее ядовитый продукт жизнедеятельности чуждой цивилизации в нечто удобоваримое и даже убедительное для всего человечества.

Мог ли состояться иной русский социализм? Безусловно, до конца XIX века в русской интеллигенции гораздо более авторитетным, чем марксово учение, был социализм народников. Его обычно трактуют однобоко, как идеологию террористов, однако, к народникам по праву можно отнести значительную часть консервативного и даже либерального лагерей. Достаточно сказать, что к «христианским народникам» знатоки вопроса относят императора Николая II[23]. Наиболее разработанным русский общинный социализм предстал в работах Герцена, который называл русскую общину монадой, «клеткой огромной ткани, именуемой Россия». Социализм грезился ему в качестве общероссийского союза общин, представленных в народном государстве посредством Земского собора как республиканского парламента. Его идеи имели продолжение, причем, не только в левом, но и в «правом» формате. Речь идёт о социал-эволюционистах народнического толка (В. Воронцов, И. Каблиц, С. Кривенко, В. Пругавин и др.). Их обычно называют «либеральными народниками», однако, в историографии, существует и такое определение – «монархическое народничество». В 1870-е годы они пришли к выводу о надклассовости русского самодержавия, в противоположность революционному народничеству, утверждавшему, что монархия служит «господствующим классам». Народники-монархисты выступали против бюрократизма и буржуазного перерождения самой монархии, за создание всероссийского народного земства.

Марксисты выступили с резкой критикой народничества, указывая на неизбежность разложения старого крестьянского уклада. При этом они долгое время утаивали те оценки самого Маркса, которые тот сделал в последние годы жизни, опираясь на собственное прочтение уже разгоревшегося тогда русского спора об общине. В «Письме в редакцию “Отечественных записок”» он акцентировал внимание на том, что специально изучил русский язык и большое количество материалов, и в результате пришел к выводу, что продолжение движения по пути разложения общины и установления капиталистических порядков означает для русских не что иное как упустить «наилучший случай, который история когда-либо предоставляла какому-либо народу»[24]. В своем «Письме Вере Засулич» он признавал, что знакомство с русской литературой и периодикой заставило его развить и уточнить свой подход к общине: «На Западе дело идет о превращении одной формы частной собственности в другую форму частной собственности. У русских же крестьян пришлось бы, наоборот, превратить их общую собственность в частную собственность. (…) Специальные изыскания, которые я произвел на основании материалов, почерпнутых мной из первоисточников, убедили меня, что эта община является точкой опоры социального возрождения России, однако для того, чтобы она могла функционировать как таковая, нужно было бы, прежде всего, устранить тлетворные влияния, которым она подвергается со всех сторон, а затем обеспечить ей нормальные условия свободного развития»[25]. В набросках к этому письму, сохранившихся в рукописи, Маркс утверждает мысль, прямо противоположную Плеханову и Ленину: «Чтобы спасти русскую общину, нужна русская революция. (…) Если революция произойдет в надлежащее время, если она сосредоточит все свои силы, чтобы обеспечить свободное развитие сельской общины, последняя вскоре станет элементом возрождения русского общества и элементом превосходства над странами, которые находятся под ярмом капиталистического строя»[26]. Вопрос, в понимании Маркса, стоял уже не о том, чтобы пройти путем Западной Европы – разложения традиционного хозяйства, – но о том, чтобы поставить сельскую общину в «нормальные условия развития», направить всю мощь государства на ее поддержку. Капиталистическая аренда на английский лад противна сельскохозяйственным условиям России, полагал Маркс, а происходящее после 1861 года разрушение русской общины является не следствием неумолимых законов истории, а злой волей правящих классов.

Редко признают в общем-то очевидный факт: крепостной русский крестьянин владел землей через общину – то есть был мелким землевладельцем, но не в форме частной собственности, а в форме собственности коллективной, общинной. Этим объясняется вековой «социалистический навык» русского народа, полагавшего, что земля Божья и по высшему праву не должна принадлежать человеку-собственнику. Другой малоизвестный факт: после гражданской войны порядка 80% крестьянства вернулось обратно к общинной форме, видя в ней оптимальную форму выживания, гарантию от явной социальной несправедливости: от произвола власти и от рисков скупки земли крупным капиталом. Окончательно общинные отношения были разрушены лишь в ходе коллективизации 30-х годов.

Еще одним важным элементом стихийного русского социализма был опыт старообрядцев, которые, как известно, внесли немалый вклад в революцию начала XX века. Так называемый «капитализм» старообрядческих купцов, с внутренней общинной точки зрения, вовсе не был капитализмом, поскольку сами эти купцы были не вольными частными предпринимателями, а операторами коллективных предприятий, держателями общинных касс – они являлись распорядителями общинного богатства своих единоверцев, почему и наследовали это богатство не их юридические наследники, а общины, которым они принадлежали[27].

Если бы Россия исходила из собственных принципов и устоев цивилизации, она, безусловно, не приняла бы социализм в его столь неорганической связи с атеизмом, экономическим детерминизмом и интернационализмом, какая была свойственна марксизму. Ведь в ее недрах веками создавался и пестовался огромный и своеобразный класс стихийных «социалистов» совершенно другого толка. Если бы их спросили о справедливости, они объяснили бы, что они видят ее в таких формах как церковная община и территориальная община, – а эти формы строились на духовном единстве и историческом родстве. А значит «русский социализм» по своей сущности отрицал бы атеизм и интернационализм. Если бы их спросили об экономической пользе, то они ответили бы, что такая польза легче всего соблюдается в хозяйственной общине и артели. А значит «русский социализм» отрицал бы и саму мысль об экономическом детерминизме. Потому что в общине невозможно отделить хозяйственный уклад от духовного единства, и невозможно представить первое как «базис» второго.

С точки зрения русской социальной истории, произошла подмена, которая переводила высокий пафос социального преобразования на началах справедливости на уровень каких-то мелочных вещей, о чем писал в своем «Свете невечернем» Сергий Булгаков, критикуя марксизм как меркантильно-бухгалтерское, идейно убогое и вульгарное решение огромного религиозного вопроса о смысле жизни человека в обществе[28].

СТРЕМИТЬСЯ К БОЖЕСТВЕННОМУ, ЧТОБЫ ОСТАВАТЬСЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ

В чем объективная правда социализма?

Состоит она в том, что спонтанные процессы в области экономики (свободный рынок, нерегулируемая экономика и т.п.) ведут всегда к резкой поляризации общества, к возрастанию неравенства в этом обществе. Неравенство зачастую приобретает крайне отвратительные формы, возникает эффект вопиющего паразитирования, реакцией на которое является революционный социализм. По формуле российского экономиста Андрея Кобякова, социализм в первую очередь есть система, которая ведет к ликвидации уродливой диспропорции в распределительной сфере. В этом смысле представляет интерес модель так называемого «шведского социализма», в которой государству принадлежали активы, производившие ничтожный процент валовой внутренней продукции, при этом почти 90% производящей экономики относилось к частной собственности. В данном случае наблюдалась парадоксальная реализация социалистического начала – при сохранении капиталистической системы отношений и собственности государство достигало социальных целей через налоговую и распределительную политику[29].

Другой российский экономист Михаил Хазин рассматривает социалистический («красный») и либерально-западный проекты как два способа решения проблемы управления технологическим и экономическим ростом. Красный проект возвращал на место отмененный в ходе Реформации запрет на ссудный процент. Западный проект, напротив, ликвидировал все остальные библейские запреты, провозглашая высшей ценностью «свободу» как право любого индивида их не исполнять. Специфика запрета ссудного процента в красном проекте состоит в том, что там нет частного характера присвоения доходов от ростовщичества. С точки зрения Хазина, «красный проект» сегодня подразумевает возврат библейской системы ценностей, – новый социализм будет сочетаться в странах с преобладанием христианской культуры (в исламских странах будет развиваться исламский социализм и т.д.)[30]. Конкретно возврат традиционных ценностей будет, помимо запрета на частное присвоение доходов от ссудного процента, заключаться в жестких ограничениях на сверхприбыли и в развитой системе социальной поддержки, основанной на консенсусе общества по поводу того, что есть социальная справедливость. (Как видим, «шведский социализм» отвечал двум из трех этих требований, не подрывая при этом основу капиталистической экономики.)

С точки зрения правых, человек по своей природе плох и греховен, а с точки зрения левых человек, напротив, сам по себе хорош и поэтому, перестроив социальный порядок, можно легко совершить скачок «из царства необходимости в царство свободы». Однако опыт реального социализма (не только советского) показывает, что, когда перераспределение благ становится плановым, когда оно встает на систематическую основу, возникает необходимость в аппарате и нормативном начале. Социализм обзаводится бюрократическими механизмами, которые очень скоро начинают сковывать свободу человека и его творческую инициативу. Таким образом, в социализме как строе, основанном на социальных инновациях, действует другое начало, враждебное инновациям как таковым. Это начало развивается постепенно и, в конечном счете, переходит к доминированию. Описанное противоречие представляет одну из главных и трудно решаемых проблем реального социализма.

В общине, на низовом уровне социальная справедливость может осуществляться непосредственно и неформально, за счет делегирования полномочий авторитетному человеку, известному всем и проверенному реальным ходом общинных дел. Но когда происходит институционализация справедливости, то есть на место справедливого человека встает институт, происходит вольное или невольное расчеловечивание справедливости.

Возникает вопрос: как возможно в большом обществе сохранить человеческое измерение справедливости, как добиться того, чтобы справедливость не обращалась в мертвую букву, схематическую социальную привычку, а оставалась живым и действенным принципом? Если бы мы смогли предпочесть справедливости бюрократа и юриста справедливость религиозного характера – не дало ли бы это шансы сохранить на уровне института человеческое измерение? Чтобы остаться людьми и не выродиться в функциональные инструменты государственной машины, нужно оставить включенными начала совести и уникальности религиозного акта. Иными словами, чтобы остаться людьми, нужно ставить планку выше уровня человека – стремиться не к человеческой, а к божественной справедливости.

Вопреки мнениям критиков социализма сам по себе он не является ни святым, ни демоничным строем, «душа социализма» может быть разной[31]. Если бы возвращение системы традиционных духовных ценностей вместе с запретом на частное ростовщичество и ограничение политических возможностей и прав крупного капитала было сегодня возможно – то мы получили бы равновесную идеологическую модель, это был бы социалистический консерватизм или социальный консерватизм как антропологический реализм. В нем человек сам по себе не плох и не хорош; человек принимается таким, какой он есть – и рассматривается не как «материал» для социальных опытов, но как определенная ценность в себе, «образ Божий», существо с потенциалом святости и творческого служения. Социальный строй призван способствовать раскрытию этого потенциала – не «переделывая» человека, не конструируя его из ничего (совокупность общественных отношений как tabula rasa для социального инженера), но опираясь на то, что в нем действительно заложено.

С точки зрения отечественного историка и мыслителя А.Елисеева, капитализм (торговый строй) символически отражает поврежденную реальность. В космосе и социуме происходит, одновременно, поглощение и отчуждение. Ученые говорят о том, что галактики разбегаются, но они же обнаружили и феномен их взаимопоглощения. Люди атомизированы и отдалены друг от друга, но, в то же самое время, одни индивиды (спаянные в группы) эксплуатируют других – как материально, так и психически.

Отчуждение, утверждает Елисеев, имеет свою метафизическую мотивацию. Здесь налицо отличие западного и восточного понимания христианства: православие настаивает на том, что творящие энергии Бога нетварны и содержат в себе всё Божество. Следовательно, и весь тварный мир причастен Божеству. Каждая «вещь» имеет свой Божественный логос, и ею владеет только Бог. Все остальные виды владения относительны – они могут рассматриваться как некое временное пользование. Отсюда и представление крестьян о земле как не подлежащей частной собственности.

Преодолеть отчуждение и эксплуатацию капитализма необходимо – этот вопрос поставлен справедливо. Но сделать это полноценным образом можно только в рамках общинного строя, возрожденного на новом социально-политическом и технико-экономическом уровне. В области экономики новая общинность выражается в утверждении коллективной собственности на средства производства. И это, несомненно, противоречит привычному для многих дуализму частного и государственного секторов.

Человек должен проявлять себя в равной мере, точнее в равновесии — как труженик, но и как собственник. И в качестве собственника он должен владеть своей долей общественного богатства непосредственно. Такое возможно только в условиях главенства общинной собственности. Именно община позволяет задействовать обе природы человека в полной мере. Таким образом, она «воспроизводит», на символическом уровне, высшую диалектику Божественного и Райского. И в этом символизме проявляется христианский, православный социализм[32].

Итак, христианский, общинный социализм обходит две крайности: либеральное подавление низших слоев общества для остановки развития и сохранения статус-кво (искусственное торможение истории) и радикально-социалистическую ориентацию на бесконечное возрастание власти над природой в расчете на душу населения (экспоненциальный рост мощи человечества, «антропологический взрыв»).

Остановка развития и деградация общества и человека в нем – путь в никуда. Такого рода идеология способна лишь пестовать паразитический класс, который, как всякая монополия, загнивает и порождает уродливые формы культуры и политики. Это строй, где господствуют спекулянты, ростовщики, биржевые игроки, финансовые махинаторы, тунеядцы, оказавшиеся на вершине социальной пирамиды.

Если же общество бурно развивается, возникает опасность того, что происходящий в нем «антропологический взрыв», высвобождение социальной энергии окажутся не направленными, а спонтанными. Разум сам по себе не дает гарантий направленности и управляемости развития – поскольку склонен к самооправданию и изобретению теорий, направленных на уклонение от моральной ответственности и усыпление совести.

Более того, социализм, лишенный четких духовных ориентиров, также вырождается в деспотическо-бюрократическую систему с элементами кастовости и узаконенными неравенством и несправедливостью. Возникает строй, где доминируют бюрократы, партийные функционеры, контролеры, превращающие решение любого социально значимого вопроса в полицейскую практику.

Сегодня, в XXI веке, мы вполне способны представить себе в качестве антиутопии и такой строй, где худшие деградационные тенденции «неолиберального» и «левого тоталитарного» проектов могут совмещаться. Крайности, как известно, сходятся. Собственно, репетицией такого гибридного строя был в XX веке германский национал-социализм, который достаточно органично сочетал буржуазный характер своего социального порядка с предельной заидеологизированностью и сверхконтролем полицейского государства, а все прелести капитализма рантье с «трудовыми армиями» рабочих Третьего Рейха.

Даже если волшебный «эликсир развития» был бы найден и удалось бы закрепить социалистическое начало как ведущее, общество с большой долей вероятности стало бы дрейфовать не в направлении утопического коммунизма Ивана Ефремова, или «Мира Полудня» Стругацких, а в направлении оккультно-гностического превращения человека в постчеловека, «животное-горожанина», как это было предсказано еще отцом русского космизма Н.Ф. Федоровым. Федоров увидел уже в современном ему социализме занижение человеческого предназначения, поскольку социалисты не ставили перед собой задачи превращения «слепой силы природы» «из смертоносной в живоносную»: «Возможно ли, естественно ли ограничить «дело человеческое» охранением лишь правильного распределения продуктов производства, заставляя каждого бесчувственно, бесстрастно наблюдать, чтобы никто не присвоил себе большего против других или же чтобы кто-нибудь не уступил бы чего другим, отказываясь от своего?»[33]

Да, действительно, в социализме как идеале справедливого распределения благ самом по себе недостает слишком многого. Он не дает однозначного ответа на вопрос, ради чего в этой жизни стоит голодать и ради чего насыщаться. И хотя, по выражению одного из христианских социалистов, не стоит пропоповедовать пустому желудку, верно и обратное. Сытость, удовлетворенные базовые потребности не являются сами по себе условием для человеческого развития и совершенствования, очень часто они ведут к противоположному результату[34].

Высказанная Марксом и Энгельсом идея об освобождении человека во имя духовных потребностей, возможно, и не была с их стороны лукавством. Однако, во всяком случае, они очень мало внимания уделили вопросам о том, чем конкретно будет занято человечество после того, как завершится «обратное отвоевывание» его из мира отчуждения. Либо здесь сказалась некоторая их наивность как мыслителей, либо же здесь скрывается тот самый порок социализма, о котором писал Федоров: они действительно не задумывались о целях и смыслах духовного роста человека. Речь идет о подмене прогресса человеческого духа прогрессом социальным, а значит о фундаментальной антропологической ошибке – недооценке человека как активной творящей силе истории и космоса (такая трактовка возможна, и обожествление человека есть обратная сторона презрения к нему)[35].

Социализм исторически может быть реализован на трех уровнях человеческого целеполагания: на уровне базовых потребностей (идеал которого – полный холодильник, развлечения, свободное время без объяснения, зачем оно человеку); на уровне высоких потребностей (идеал – творчество, совершенствование души и ума); наконец, на уровне высших духовных потребностей (идеал – служение, преображение мира, исправление несправедливости, помощь ближним). В этом смысле социализм «ниже пояса» или на уровне желудка может не только не соответствовать, но и противоречить высокому социализму. К примеру, свободное время человека общества будущего, о котором писали марксисты, может быть «убито» в бесплодных играх и фантазиях. В свою очередь жертвенная любовь не склонна к потребительству, а, напротив, аскетична и ищет не свободного времени самого по себе, а любой возможности, чтобы заполнить освобождающееся время своей миссией – своим служением. Поэтому христианский социализм, в отличие от атеистического, способен дать определенную гарантию от этого сползания на низшие этажи ценностей и утраты высокого предназначения человека.

К НОВОМУ УКЛАДУ – СОЦИАЛИЗМУ СООБЩЕСТВ

Сегодня существует весьма влиятельное интеллектуальное течение, которое обосновывает преимущество именно коллективной собственности. В высшей степени характерно, что в 2009 году Нобелевскую премию по экономике присудили американской исследовательнице (экономисту и политологу) Элионор Остром, которая привела обширную аргументацию в пользу социально-экономической эффективности коллективных сообществ. Она исследовала многочисленные примеры общественного регулирования в области пользования лесами, пастбищами, озёрами, подземными водами и т.д. Остром делает вывод, согласно которому будущее принадлежит не глобализации и улучшению частнокапиталистического предпринимательства, оно – за коллективными сообществами (коммунами, деревнями, мелкими городами, кооперативами). Именно в рамках таких небольших, но гибких сообществ возможно наиболее эффективное согласование интересов различных сторон и налаживание самого, что ни на есть, эффективного сотрудничества. (В 2011 году в России была опубликована книга Остром «Управляя общим. Эволюция институтов коллективной деятельности».)

К слову, эти выводы созвучны выводам, которые сделал в свое время выдающийся теоретик русского и мирового анархизма князь Кропоткин, разработавший модель взаимодействия общин-комьюнити. Идеи русского князя встретили заметный отклик в разных странах мира, они крайне популярны и сегодня. На их основе было создано широкое общественное движение за местное развитие — «community development» («общинное развитие»). Под ним понимается развитие территорий силами проживающих на ней людей, объединенных в общину[36]. Данная модель великолепно подходит для «постиндустриального», информационного общества с его горизонтально-сетевыми связями.

Возвращаясь к зарубежной неообщиной мысли, необходимо обратить внимание на исследования доктора экономики, президента американской консультативной фирмы «Participation associate» («Совместное участие») Джона Симмонса и директора Центра изучения собственности работников Кентского Государственного Университета Джона Лоуга, обобщенные в работе «От наемного труда к свободному (производственное самоуправление или «третий путь» в экономике)» – они обратили внимание на то, что в США наиболее успешно и динамично развивались именно те фирмы, которые уделяли большое внимание участию рабочих в управлении и распоряжении собственностью. Опыт подобных компаний убеждает каждый год почти 1000 компаний в США изменить характер владения акционерным капиталом и превратиться в компании с собственностью работников.

По мнению академика С.Ю.Глазьева, высказанному им на круглом столе Изборского клуба, идея социально-христианского синтеза как нового социализма прекрасно подходит к шестому технологическому укладу, где утверждается общество знаний, а прибыль не играет уже той роли, которая была у нее в классическом капитализме. Западный мир, отмечает Глазьев, переходит на отрицательные процентные ставки и создает экономику производства товаров с заранее заданными свойствами, где производитель гибко подстраивается под потребителя, его запросы и финансовые возможности.

Но главное веяние времени – изменение подхода к самой собственности. В США и странах Западной Европы еще с начала 1970-х годов действует «Программа наделения работника акциями» («Employee stock ownership plan», ESOP), призванная всемерно поощрять включение работников во владение собственностью. В основе проекта находятся идеи ученого и бизнесмена Луиса Келсо, выступавшего за «рабочий капитализм». В этом его активно поддерживал сенатор Рассел Лонг, благодаря которому предприятия, участвующие в ESOP, получили серьезные налоговые преференции. Суть деятельности ESOP заключается в том, чтобы не только передавать акции рабочим (для чего был создан специальный траст), но и перейти от принципа голосования акционеров «одна акция – один голос» к принципу «один акционер – один голос». При этом работники не имеют право продавать акции на сторону. Рабочий может стать акционером, не потратив ни единого доллара, а иногда его просто ставят перед фактом, вручая акции, так сказать, в добровольно-принудительном порядке. Вначале компании ESOP действовали, преимущественно, в металлургии и металлообработке, но потом они распределялись более равномерно – по всем отраслям. Сегодня в США функционирует 12 тысяч предприятий, задействованных в ESOP, их работникам принадлежит от 5 до 100 % капитала. Активы данных фирм достигли 120 млрд. долларов, в их деятельности занято 13 % всей рабочей силы страны.

Можно, таким образом, констатировать, что в ведущей капиталистической стране мира складывается альтернативный общинно-социалистический уклад. И вряд ли следует считать простым совпадением тот факт, что социалистические идеи становятся всё более популярными в США. Влиятельнейший Институт Гэллапа провел опрос, в ходе которого выяснилось, что 36 % американцев положительно относятся к социализму. Весьма любопытны данные германского института исследования общественного мнения «Emnid». Согласно им, 88 % респондентов высказались за установление в Германии экономического порядка, принципиально отличного от капитализма. Респонденты согласились с тем утверждением, что капитализм никак не способствует утверждению социальной справедливости, защите окружающей среды и т.д. Приоритетными были названы социальные связи, здоровье и экология. Всё это было поставлено выше преумножения капиталов.

В России проблески такого альтернативного уклада были хорошо заметны в эпоху перестройки, до тех пор, пока искусственно не была утверждена госполитика поощрения перехода кооперативных и народных предприятий на начала обычных акционерных обществ. Большой интерес представляет опыт Магомеда Чартаева (союз собственников-совладельцев «Шухты» в Дагестане). Так же, как и в русской артели, на его предприятии работники являются не наемниками, а собственниками (пайщиками) и не получают зарплату, но сами распределяют по справедливости полученный доход. Зарплата при таких подходах рассматривается как «пережиток» капиталистического типа распределения, а доход – как более зрелая форма присвоения, отвечающая более высокой ступени развития общества[37]. Магомед Чартаев вполне ясно характеризовал свою систему не просто как социальный эксперимент, но как выражение цивилизационной идеи: «Специфика, на которую часто ссылаются, отмахиваясь от нас, действительно есть, но она не в особенности горного климата, не в сельскохозяйственном характере нашего труда и уж подавно не в форме носа наших собственников-совладельцев. Это чисто российские условия нашей прошлой и нынешней жизни, потому наш союз собственников-совладельцев – это наш российский вариант, наш путь в будущее»[38]. Сегодня идеи Чартаева поддерживает такой неординарный политик и организатор, как губернатор Белгородской области Е. Савченко. На встрече с Изборским клубом в 2013 году Савченко, описывая успехи своей модели социально-экономических отношений, апробированной на Белгородчине, признался, что «следующим шагом должно стать внедрение экономической модели собственников-совладельцев, предложенной российским ученым Магомедом Чартаевым. Когда работающий на каждом предприятии человек не только получает зарплату за свой труд, но и выступает как совладелец части созданного им капитала, который будет участвовать в дальнейшем производстве и приносить работнику дивиденды»[39]. Любопытно, что одним из аргументов в пользу такой модели является аргумент от «общины» и от связи поколений – в понимании Чартаева, собственность на средства производства в народном предприятии является производной от труда, который вложили отцы и деды ныне живущих пайщиков. Собственность не может рассматриваться только на горизонтальном уровне – одного ныне живущего поколения. Тем самым, собственники-труженики, помня о предках, помнят и о потомках-наследниках – идея собственности переведена на «вертикальный» уровень. А внешний капитал (инвестор, частник, проводники глобализации) не имеют к этой вертикали никакого отношения.

Безусловно, для создания новой социалистической экономики необходимо провести огромную теоретическую работу. И в этом плане следует обратить внимание на труды шотландских экономистов — Пола Кокшотта и Аллина Коттрелла. В своей работе «К новому социализму» они предложили модель новой социалистической плановой экономики, и сейчас, в связи с этим, говорят уже об особой «шотландской школе». Авторы предлагают ввести автоматизированное, информократическое планирование — с упором на Интернет и киберсистемы. Кокшотт и Коттрелл, в отличие от многих других левых, пытающихся создать новые модели, не отрицают «советскую» модель, но предлагают учесть ее достижения и усилить их за счет информократического начала. В частности, они призывают уделять основное внимание именно конечной стадии выпуска продукции.

Обращает на себя внимание, что авторы считают рынок вполне возможным при социализме, но не в гибридном «китайско-югославско-венгерском» варианте. Рынок включается в систему информократического социализма как элемент одной системы, перенесённый в другую и меняющий свои системные свойства. Авторы очень увлекательно описывают свойства такого «снятого» рынка.

Если подойти к вопросу с учетом реалий информационного общества и наработок современных экономистов, то будущая структура социалистического планирования может выглядеть следующим образом. В стране создаётся Национальный плановый совет (НПС), куда входят представители коллегий экспертов, избранные народные представители, учёные-экономисты. Часть НПС назначается главой государства, часть делегируется различными учреждениями. При каждом местном общинном Совете создаётся свой плановый совет. Кроме того, свои плановые советы создаются в рамках разнообразных проектов. Местные ПС и ПС проектов предлагают НПС свои предложения по составлению плановых заданий. Для этого они могут вступать в разнообразные ассоциации. После широкой (но ограниченной по срокам) дискуссии составляется общенациональный план, в соответствии с которым строятся бюджеты всех экономических проектов.

А что же в России, славящейся своими артельно-общинными, кооперативными и социалистическими традициями? У нас тоже есть народные предприятия (НП), статус которых прописан в соответствующем федеральном законе 1998 года. Согласно ему, работникам НП должно принадлежать не менее 75 % акций, причем отдельный работник может иметь не более 5 %. Голосование здесь, как и в случае с ЕСОП и Мандрагонской федерацией, построено по принципу — «один акционер – один голос». Продажа акций возможна только между акционерами, либо работник продаёт их всему предприятию. При этом каждый новый работник наделяется акциями автоматически, при поступлении на работу.

Система весьма демократическая, и всё это прописано в законодательстве. Однако, самих НП в России крайне мало – всего несколько десятков, и занято на них всего 42 тысячи человек или 0, 001% от общего числа занятых в производстве товаров и услуг.

Еще с 1990-х годов НП были поставлены в крайне невыгодные условия. «Закон о народных предприятиях» был принят в 1998-м году, однако принят был не сразу, первоначально он был отклонён Б. Н. Ельциным, который решил, что закон нарушает Конституцию. Закон согласовывали очень долго, потом всё-таки приняли, но с очень большими ограничениями, благодаря которым НП не приняли массового характера. Так, НП можно создать только посредством преобразования такой коммерческой организации, в которой работникам принадлежит более 49% уставного капитала. НП не могут быть созданы на основе государственных и муниципальных унитарных предприятий. Сам закон был принят в конце 1990-х годов, когда в России осталось очень мало акционерных обществ, в которых акции оставались бы в распоряжении трудового коллектива (сказалась грабительская приватизация).

Принцип эффективности народного предприятия крайне прост. Там, где собственность принадлежит всей общине тружеников, доходы распределяются между всеми, что обеспечивает высочайшие заработки. А они в свою очередь резко повышают покупательную способность населения, в результате чего промышленность получает мощный импульс развития[40].

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

На XVIII Всемирном русском народном соборе Святейший Патриарх Кирилл огласил концепцию, которая явилась итогом долгой работы и размышлений о ценностях, которые лежат в основе жизни России. Он назвал пять таких ценностей, это: вера, справедливость, солидарность, достоинство и державность. По крайней мере, три из пяти этих принципов напрямую являются ценностями христианского социализма, хотя и два других принципа (достоинство и державность), если вдуматься, также отвечают данному идеологическому синтезу.

В соединении христианства с лучшими чаяниями справедливости, общественного развития и общественной собственности, которая не уничтожила бы, но ограничила бы собственность частную – шанс породить небывалый доселе социализм: религиозный, национально-суверенный, общинно-семейный, нацеленный на углубленное внутреннее совершенствование личностей, а не их нивелировку в многомиллиардном «человейнике».

Христианский и общинный социализм сегодня мог бы предложить проект общества с высокой степенью мотивации своих членов, без разрушения семьи, без обобществления воспитания, при этом с развитым образованием и социальным обеспечением. Это социализм без уравнительности, но и без неконтролируемого разрастания дистанции между богатым и бедным слоями. Социализм без насильственного обобществления, но с доминирующим укладом общественной собственности (государственной, но не только государственной, а также кооперативной, артельной, партнерской, акционерной, муниципальной и прочими ее видами) – то есть социализм сообществ.

Христианский социализм, «высокий» социализм – способ построения гармонии человека с космосом, с природой, с живым миром и с социальным миром. Эта гармония зиждется на выстраивании отношений с Богом как высшим Регулятором мироздания. В этом смысле обуздание рыночной стихии посредством планирования и обуздание инновационной и экспансионистской энергии общества посредством религиозных запретов и идеалов обладает высшим символизмом. Оно символизирует творение оформленного мира «вещей» из бесформенного хаоса первоматерии.

Социальная история не предопределена, фатализм в этом отношении не уместен, и все разговоры о едином и неизбежном пути развития для человечества недобросовестны и противоречат фактам. Социальные технологии и возможности проектирования более справедливой реальности – неотъемлемое свойство человеческой природы, его сознания. Скрытые возможности социальных технологий, их потенциал задействованы пока в незначительной мере. Но потенциал этот очень велик и значим для людей, доказательств чему много – при этом опыт СССР едва ли не самое поразительное доказательство этому. Однако, советский опыт был во многих отношениях односторонним и базировался на фундаменте такого общества, которое было еще не готово реализовать в себе данный потенциал. Тем не менее, поколениям наших дедов и отцов многого удалось достичь.

Говоря о православном социализме сегодня, мы видим два глубинных пласта российской истории – тысячелетнюю православную традицию и опыт социалистических отношений, выразившийся в традиционной русской общине, и как необычайный эксперимент – в советском государстве и обществе XX века. Оба эти пласта опыта драгоценны для нас в XXI веке, и нам не стоит «делать между ними выбор». Такой выбор навязывается нам извне – и мы этим выбором никому не обязаны.

Наш путь – сочетание и синтез лучшего и проверенного опыта наших предков.

[1] Многие критики революционного социализма справедливо указывали на то, что в нем предлагались весьма радикальные задачи, такие как: отмирание государства, семьи, религии, иерархии в обществе – однако, реальный социализм не только не выполнил этих задач, но по целому ряду направлений обеспечил движение вспять, к традиционным ценностям, и в чем-то оказался даже более консервативным, чем классический консерватизм XVIII – XIX вв. Этот факт сегодня служит одним из оснований нового идеологического синтеза – между социалистами и консерваторами-традиционалистами.

[2] Эта проблематика получила глубокую разработку в большом проекте Изборского клуба, посвященном идеалам справедливости (см. журнал «Изборский клуб» 2015 №№ 6, 7).

[3] Одним из недостатков таких обзорных концепций «предыстории социализма» стало смешение идей социализма и коммунизма в некий неразличимый идейный бульон – при этом социализм лишался самостоятельной сущности, превращаясь в придаток идеи коммуны, как полного и радикального обобществления всего имущества, труда, жилища и других социальных функций. Поэтому в предшественники социализма записывали и катаров, и беггардов, и таборитов, и «богемских братьев», и анабаптистов, и классическую монашескую общину, и религиозные секты Нового времени (как это делал Карл Каутский).

[4] В русской общине среди большого числа форм мягкой кооперации особо выделяется такой феномен как «помочи» (или «толока»), встречавшийся в крестьянской среде еще и в 60-е годы XX века. Выполняемые в помочах работы могли быть крайне разнообразны – пахота, сельскохозяйственные постройки, кладка печей, рытье колодцев, рубка дров, гнутье полозьев, пряжа и т.п. Имели место: поочередные помочи – исполнение определенной трудоемкой работы всеми общинниками у всех по очереди; помочи нуждающимся – исполнение необходимых аграрных и домашних работ для тех крестьян, которые по какой-либо причине не способны были самостоятельно справиться с обычным годовым кругом работ; и некоторые другие их виды. Чаще всего помочи для бедных, вдов и убогих осуществлялись без сколько-нибудь существенного вознаграждения, «для ради Христа». Общины помогали восстановить жилище и хозяйство погорельцам, оказывали поддержку попавшим в беду своим членам. Помочи воспринимались в традиционном крестьянстве как своеобразный синтез труда и праздника: труд осуществлялся не для себя, а для других, граница между трудом, игрой и ритуалом также была размытой, нестрогой. При этом участник помочей знал, что и он сам впоследствии может рассчитывать на помощь односельчан. (Подробнее об этом см.: Аверьянов В.В., Венедиктов В.Ю., Козлов А.В. Артель и артельный человек. – М. 2014. – С. 123-129.)

[5] Иногда, несмотря на древность большинства этих феноменов, этому можно найти некоторые подтверждения и на уровне теоретическом – например, в «Книге правителя области Шан» Гунсунь Яна (IV в. до н.э.).

[6] Шафаревич И.Р. Полн. собрание сочинений в 6 томах. Т. I. – М., 2014. – С. 476-478.

[7] Wittfogel K.A. Oriental Despotism: a Comparative Study of Total Power. – Yale University Press, 1957

[8] Артамонов В. И. Психология от первого лица. 14 бесед с российскими учёными. — М.: Академия, 2003. — С. 24.

[9] Сорокин П. Современное состояние России // Новый мир. 1992. № 4. – С. 196.

[10] Плеханов Г.В. Наши разногласия // Соч. Т. 2. М.–Л, 1925. С. 306.

[11] Всплывающая империя. Доклад Изборскому клубу под ред. В.В.Аверьянова – Изборский клуб № 2 (26) 2015. – С. 33.

[12] По выражению современника Сталина святителя Луки (Войно-Янсенецкого), «очень многое в программе коммунистов соответствует требованиям высшей справедливости и духу Евангелия». «Я тоже полагаю, — свидетельствовал святитель, — что власть рабочих есть самая лучшая и справедливая форма власти. Но я был бы подлым лжецом перед правдой Христовой, если бы своим епископским авторитетом одобрил бы не только цели революции, но и революционный метод» (Лисичкин В. Лука, врач возлюбленный. — М.: Издательский совет Русской Православной церкви, 2009. – С. 125-126). Сближение Церкви и социализма в эпоху 40-х – начала 50-х гг. вовсе не было тактическим союзом, заключенным ради победы в войне – некоторые малоизвестные высказывания в черновиках и записных книжках Сталина свидетельствуют о более глубоком стратегическом замысле.

[13] Иезуитская республика ежегодно реализовывала 184 тонны парагвайского чая (матэ) и около тысячи тонн хлопка, превосходя в этом всех конкурентов в регионе (данные приведены в сочинении: Xavier Charlevoix. Histoire du Paraguay. Paris, 1757).

[14] Обращает на себя внимание, что всевозможные фаланстеры и коммуны образовывались как «островки» посреди обычного мира буржуазных и семейных отношений и, в конечном счете, стремились в экономическом плане паразитировать на большом социуме. Парагвайский опыт показателен в том отношении, что это был самодостаточный «большой социум», обеспечивавший себя сам (религиозная социалистическая автаркия).

[15] «Иудеохристианством» в XX веке стали называть некий консенсус на уровне «общих ценностей», триумф которого, якобы, произошел в современных США – этот подход повлиял на доктрину политкорректности.

[16] Механизм этого исхода, его возникновение в недрах европейского еврейства описано Я. Кацом, показавшим симметричность тех ролей, которые сыграла каббала для европейского гуманизма и Просвещение для еврейской гаскалы (Кац Я. Традиция и кризис. – М., 2010).

[17] Болезненность и сложность этой ассимиляции и трансформации идентичности глубоко переживались в еврейской культуре. В качестве примера можно привести анализ у Х.Арендт образа еврея-парии в европейской культуре (Арендт X. Скрытая традиция: Эссе. ‑ М., 2008. – С. 57-93).

[18] «Атеизм», вопреки иллюзиям советских консерваторов, вовсе не был конечной станцией процесса секуляризации, он был промежуточной остановкой на пути «освобождения» от религии. Специфика СССР состояла в том, что его централизованный аппарат образования формировал новое массовое сознание, «застрявшее» на станции атеизма. Все это не помешало постсоветским массам за какие-то несколько лет перестройки обратиться к банальным суевериям, примитивному неоспиритуализму и магии (процесс обращения к традиционному православию и исламу в 90-е годы был гораздо более трудным и длительным).

[19] Мандельштам О. Стихи, проза, воспоминания, материалы к биографии. – М., 1990. – С. 118.

[20] Все ранние работы Маркса служат ярким подтверждением этому: пролетариат у Маркса «вылеплен» капиталом и отражает в себе основные идеи и особенности капитализма, его породившего. Так же и идея «Интернационала» прямо проистекает из буржуазного космополитизма. Пролетариат должен покончить с миром капитала – но и в этой роли «могильщика» он повторяет буржуазию, которая в свое время «похоронила» дедушку-феодализм. Любопытна аргументация Маркса в «Манифесте Коммунистической партии»: «Но вы, коммунисты, хотите ввести общность жён, — кричит нам хором вся буржуазия». Что же отвечает на это Маркс? Вместо того, чтобы объяснить, в чем его положительный взгляд на семью и отношения полов он заявляет: «Впрочем, нет ничего смешнее высокоморального ужаса наших буржуа по поводу мнимой официальной общности жён у коммунистов. Коммунистам нет надобности вводить общность жён, она существовала почти всегда. Наши буржуа, не довольствуясь тем, что в их распоряжении находятся жёны и дочери их рабочих, не говоря уже об официальной проституции, видят особое наслаждение в том, чтобы соблазнять жён друг у друга. Буржуазный брак является в действительности общностью жён. Коммунистам можно было бы сделать упрёк разве лишь в том, будто они хотят ввести вместо лицемерно-прикрытой общности жён официальную, открытую». Точно так же отвечает Маркс на упрек, что коммунисты «хотят отменить отечество, национальность». Он говорит на это: «Рабочие не имеют отечества. У них нельзя отнять то, чего у них нет. Национальная обособленность и противоположности народов всё более и более исчезают уже с развитием буржуазии, со свободой торговли, всемирным рынком, с единообразием промышленного производства и соответствующих ему условий жизни. Господство пролетариата ещё более ускорит их исчезновение». Таким образом, Маркс мечтает узаконить и ускорить все разрушительное для человека и человечества, что принес с собой капитализм.

[21] Секулярное еврейство делало свой выбор в пользу радикального социализма, добавляя к радикализму и нигилизму революционной европейской молодежи свою пассионарность. Революционный социализм был ценен для них потому, что он отрицал «старый мир» Европы не только по причине его недостатков, но и потому, что он давал выход их энергии освобождения от вековой «еврейской униженности», от жизни без своего государства, от духоты гетто – в их ментальности отрицание религии, отечества и общины стали обязательным элементом (ведь они, призывая отказаться от всего этого европейцев, уже отказались от этого в отношении самих себя: от своей веры, от своего утраченного отечества и от безжалостно отринутого ими кагала).

[22] Нигилистический социализм представлял собой нечто вроде «перевернутого гностицизма». Гностики полностью отрицали материальный мир, а радикал-социалисты требовали сокрушить практически все организационные формы этого мира – от государства до семьи. В их оптике мир необходимо было низвести до уровня какого-то гомогенного целого – образа изначальной материи (первичного небытия). Это целое и вставало на место Бога, ради него и уничтожалось многообразие мира. И в этом радикальные социалисты, на удивление, близки к плутократии, финансово-олигархическим магнатам. Последние также стремятся к разрушению многообразия мира, но уже посредством абсолютизации глобального рынка, стирающего национальные и этнокультурные отличия, подчиняющие и растворяющего государства. (Кстати, неслучайно то, что многие ультралевые радикалы тесно сотрудничали с западными плутократиями. Ярчайший пример такого сотрудничества – Л.Д. Троцкий, бывший в феврале-мае 1918 года горячим сторонником войны с Германией на стороне Антанты.)

[23] Лосский Н.О. Характер русского народа // Условия абсолютного добра. – М., 1991. – С. 285.

[24] Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М., 1961. Т. 19. С. 120.

[25] Там же. С. 250–251.

[26] Там же. С. 410.

[27] См. об этом статью В.Пыжикова в журнале «Изборский клуб» (2016 № 2).

[28] Булгаков С.Н. Свет невечерний: Созерцания и умозрения. – М., 1994. – С. 315-316.

[29] Иными словами, было найдено хитроумное решение: капитализм как «курица, несущая золотые яйца» сочетался с социалистическим государством, реализующим идеалы справедливости и поддержки беднейших слоев.

[30] Обратим внимание, что исторический «красный проект» взял на вооружение либеральную идею «свободы» и эмансипации от религиозных и авторитарных запретов, и то, о чем говорит Хазин – это скорее умозрительный «красный проект», которого в действительности еще не было.

[31] В качестве примера демонизации социализма можно привести работу Игоря Шафаревича «Социализм как явление мировой истории», в которой он приходит к выводу, что в основе этой идеологии лежит «инстинкт смерти», стремление человечества к самоуничтожению, что она пессимистична и нигилистична по своей сущности. Социалистическая идеология, говорит Шафаревич, стремится редуцировать человеческую личность к ее самым примитивным, низшим слоям. В подтверждение своей гипотезы о социализме как утопии Нарцисса и Орфея Шафаревич приводит аргумент из области демографии: таково «падение рождаемости среди индейцев гуарани в государстве иезуитов в Парагвае, заставлявшее иезуитов применять разнообразные меры давления на индейцев в надежде увеличить прирост населения. Естественно предположить, что и драконовские законы против абортов в государстве инков были связаны с падением там рождаемости: государство обычно принимает подобные меры с целью затормозить сокращение населения. Наконец, не следует ли поставить в один ряд с этими явлениями и то, что русские, бывшие в начале века самой быстрорастущей нацией Европы, сейчас едва ли поддерживают свою численность?» (Шафаревич И.Р. Полн. собрание сочинений в 6 томах. Т. I. – М., 2014. – С. 611-612).

[32] Иногда задают вопрос о том, как можно утверждать православный (или христианский) социализм в обществе, значительную часть которого составляют верующие нехристианской религии и атеисты. Однако, ответ на это вопрос гораздо проще, чем обычно думают. Говоря о православном социализме, мы имеем в виду не социализм с хоругвями и с обязательной молитвой перед едой в общественных столовых. Речь идет о реализации православных архетипов в снятых определениях. Христианский характер общественного строя должен быть не декларативным и не пропагандистским, но опредмеченным, переведенным на уровень понятных любому человеку ценностей, таких как милосердие, справедливость, приоритет служения над потреблением, а творчества над стандартизацией жизни и мн. др.

[33] Федоров Н.Ф. Собр. соч. в 4-х томах. Том 1. – М., 1995. – С. 56.

[34] Одно из наиболее ярких произведений, где это обосновывает – очерк Ф.М.Достоевского «Спиритизм. Нечто о чертях», в котором он пишет: «Вы, конечно, понимаете, что наука человеческая еще в младенчестве (…) Вдруг бы все знания так и свалились на человечество и, главное, совершенно даром, в виде подарка? Я спрашиваю: что бы тогда сталось с людьми? О, конечно, сперва все бы пришли в восторг. Люди обнимали бы друг друга в упоении, они бросились бы изучать открытия (а это взяло бы время); они вдруг почувствовали бы, так сказать, себя осыпанными счастьем, зарытыми в материальных благах; они, может быть, ходили бы или летали по воздуху, пролетали бы чрезвычайные пространства в десять раз скорей, чем теперь по железной дороге; извлекали бы из земли баснословные урожаи, может быть, создали бы химией организмы, и говядины хватило бы по три фунта на человека, как мечтают наши русские социалисты, — словом, ешь, пей и наслаждайся. «Вот, — закричали бы все филантропы, — теперь, когда человек обеспечен, вот теперь только он проявит себя! Нет уж более материальных лишений, нет более заедающей «среды», бывшей причиною всех пороков, и теперь человек станет прекрасным и праведным! Нет уже более беспрерывного труда, чтобы как-нибудь прокормиться, и теперь все займутся высшим, глубокими мыслями, всеобщими явлениями. Теперь, теперь только настала высшая жизнь!» И какие, может, умные и хорошие люди это закричали бы в один голос и, может быть, всех увлекли бы за собою с новинки, и завопили бы, наконец, в общем гимне: «Кто подобен зверю сему? Хвала ему, он сводит нам огонь с небеси!»

Но вряд ли и на одно поколение людей хватило бы этих восторгов! Люди вдруг увидели бы, что жизни уже более нет у них, нет свободы духа, нет воли и личности, что кто-то у них всё украл разом; что исчез человеческий лик, и настал скотский образ раба, образ скотины, с тою разницею, что скотина не знает, что она скотина, а человек узнал бы, что он стал скотиной. И загнило бы человечество; люди покрылись бы язвами и стали кусать языки свои в муках, увидя, что жизнь у них взята за хлеб, за «Камни, обращенные в хлебы». Поняли бы люди, что нет счастья в бездействии, что погаснет мысль не трудящаяся, что нельзя любить своего ближнего, не жертвуя ему от труда своего, что гнусно жить на даровщинку и что счастье не в счастье, а лишь в его достижении. Настанет скука и тоска: всё сделано и нечего более делать, всё известно и нечего более узнавать. Самоубийцы явятся толпами, а не так, как теперь, по углам; люди будут сходиться массами, схватываясь за руки и истребляя себя все вдруг, тысячами, каким-нибудь новым способом, открытым им вместе со всеми открытиями. И тогда, может быть, и возопиют остальные к богу: «Прав ты, господи, не единым хлебом жив человек!» (…) О, разумеется, черти в конце концов возьмут свое и раздавят человека «камнями, обращенными в хлебы», как муху». (Достоевский Ф. Дневник писателя. – М., 2010. – С. 258 – 260.)

[35] Так полагал Л.А. Тихомиров, хорошо знавший лево-радикальную идеологию изнутри. Он писал по этому поводу: «По Оуэну, стоит только изменить внешние условия — и человек начнет роковым образом изменяться. Эта материалистичность, уверенность в “производности” человеческой личности из внешних условий доведена, наконец, до полного завершения в учении Маркса, который принял за аксиому (никогда не доказанную им), будто бы человек и его общественность суть создание условий добывания пищи. (…) Если это воззрение выразить прямо и смело, то должно сказать, что личности совсем не существует. Это настоящая философия человеческого ничтожества». (Тихомиров Л.А. Критика демократии. – М.,1997. – С.311.)

В то же самое время вопрос о личностном минимализме волновал и народников. Например, Н.К. Михайловский обвинял марксистов в фаталистическом понимании роли личности. Он же считал личность движущим мотивом исторического развития, делая особый упор на её нравственном содержании. Социализм, в оптике Михайловского, должен был означать «торжество личного начала, при посредстве начала общинного».

[36] В своё время Кропоткин разработал концепцию, согласно которой взаимопомощь является основой существования человека. Именно благодаря взаимопомощи человек выжил и развивался. И её основой, базовой ячейкой была община – локомотив развития с древних времен. В этом пункте он находился в русле как народнической («левой»), так и славянофильской («правой») русской общинной политической традиции. Особенностью же его учения было то, что он обращал очень пристальное внимание на экономическую сторону общинности, местного развития, и дал в этом плане убедительное обоснование деятельности всех «комьюнити» в мире.

По выражению исследователей В. Дамье и Д. Рублёва, «предлагаемая Кропоткиным система экономических отношений далека от рыночной системы, (…) это не централизованное планирование, а своего рода децентрализованное, основанное на прямой демократии и системе «заказов», поступающих снизу, непосредственно от потребителей».

[37] Махоткин А. Г. Преодоление капитала. СПб.: Серебряный век, 2006.

[38] Чартаев М. Союз собственников-совладельцев. Выход из тупика // Анализ систем на пороге XXI века: теория и практика. Материалы международной конференции. Т. 1. М., 1996. С. 186.

[39] Изборский клуб. 2013. № 7. С. 35.

[40] Это представлялось очевидным уже на примере дореволюционных русских артелей, которые были тесно связаны с общинным укладом, происходили из него (А.И. Герцен называл артели «передвижными» общинами). В целом, по подсчетам исследователей, в эпоху классической русской артели артельщик по своим заработкам был в среднем примерно вдвое более успешен, чем наемный работник (см.: Аверьянов В.В., Венедиктов В.Ю., Козлов А.В. Артель и артельный человек. – М. 2014. – С. 640-641).