Такой обычный 37-й
Захар Прилепин
Сидели на днях с моим товарищем — писателем Сергеем Шаргуновым в кафе, клевали свои салаты под пивко.
Говорили про Сергея Удальцова — «левого активиста», которого занесло на Болотную, он заигрался в якобинца, сел в тюрьму. Но из тюрьмы уверенно поддержал «аннексию Крыма».
Потом вспоминали про сталинские оды Мандельштама, которые наши лукавые литературоведы то умалчивают, то стремятся назвать «вынужденными», то ещё какими-то. Глухота, да и только: стихи сильнейшие, удивительные, честные.
(Равно как такие же, во славу Сталина, стихи Пастернака; про Ахматову — не скажем, хотя…)
Сергей вспоминал про своего товарища, сидящего в тюрьме по политической статье, я — про своего (нижегородца Юрия Староверова, моего ближайшего помощника, соратника, занимавшегося многими моими делами и нашими с ним общими делами — политическими, журналистскими, литературными).
Здесь Шаргунов совершенно спокойно, без пафоса и нажима порассуждал в том смысле, что так же вот и сидели в 37-м году (или в 34-м, или в 40-м), в кафе, выпивали, говорили про друзей, сидящих в тюрьме, или странным образом пропавших без вести, или кем-то странным образом убитых, но никакого психоза не было.
— Кто-то возвращался, садился за стол, — сказал Шаргунов без улыбки, — и продолжалось застолье.
Я поразился точности даже не его мысли, а интонации с которой он об этом говорил.
Иллюстрировать слова Шаргунова дневниковыми записями тех давних лет весьма просто.
Вот, навскидку, поэтесса Маргарита Алигер, дневник за 1939-й год, март.
«Потом мы пошли с Женькой (Долматовским — прим. З.П.) и с Кирсановым, который в последнее время очень мил, в кафе «Националь», сидели, пили кофе, читали стихи, но тут пришёл композитор Никита Богословский… почему-то заговорили о крабах. Я вспомнила, что видела живых крабов на витрине одного магазина… Поехали за крабами.
В клубе был вечер Рины Зелёной… После концерта вернулись в Клуб и ели крабов… познакомились и сидели вместе со знаменитым полярником Остальцевым».
Рина Зелёная — та самая, что играла в бильярд с Маяковским и сыграла миссис Хадсон в великой экранизации «Шерлока Холмса» Масленникова.
Кирсанов Семён — «циркач стиха», один из пяти самых известных поэтов той поры.
Долматовский, будущий автор стихов для ставших народными песен «Любимый город может спать спокойно…» и «Я уходил тогда в поход…»
Богословский, будущий автор народных песен «Три года ты мне снилась» и «Спят курганы тёмные».
1939-й год, кафе «Националь», кофе, живые крабы…
У каждого из названных сидит либо друг, либо подруга, либо несколько друзей, у Долматовского вообще отец.
Наши, всегда на взводе, «прогрессивные» оппоненты здесь воскричат: слепцы! вы не видите признаков 37-го (38-го, 39-го) сейчас, и тогда бы не заметили! а мы видим! мы об этом вопиём!
Да ладно, ничего вы не видите.
В киевском кафе так же сидят журналисты и литераторы, крабов едят, или гренки с чесноком, отлично зная, что там пропал блоггер, тут упрятали за решётку журналиста, даже трёх, застрелили Олеся Бузину, а в Мариуполе и Харькове количество исчезнувших в подземельях и пыточных работников пера исчисляется десятками, а в Одессе сгорело заживо несколько поэтов и журналистов.
Но это, конечно же, какие-то плохие люди сидят в тюрьме или сгорели, а хорошие-то на свободе, поэтому какой ещё 37-й год.
Тем более, смотрите, в Киев переехал Виктор Шендерович, и Дмитрий Быков тоже приезжает в украинские города — вздохнуть воздухом свободы.
И на их выступления собираются тысячи людей.
Так же приезжал в Советский Союз, скажем, Андре Жид, и люди думали: нет, всё у нас в порядке, всё у нас хорошо.
И в Киеве так думают, и в Одессе: слушают стихи гостя из фашистской страны и нежно уверены в своей правоте, в своей честности, в своей искренности. Как же у нас может быть всё плохо, когда приехал Жид, тот самый, Андре, и рассказал, что там сумерки, а у вас — свет, у вас — надежда.
Конечно же, в полной мере не воспроизводится 37-й нигде.
Но в истории никогда ничего не воспроизводится в полной мере. У нас не только масштаб репрессий не тот, у нас всего не тот масштаб — строительства, героизма, разрухи, веры, счастья.
Однако всякий раз, когда честные люди надевают честные лица и рассказывают о том, что писатель Горький оправдал Соловки, граф Алексей Толстой был циник, Фадеев врал, а Каверин всё понимал, но молчал, мне всякий раз смешно.
Вы ничего не поймёте, даже если перед вами труп положат с дырочкой в затылке.
Ешьте своего краба.
И мы доедим.
