О перерождении демократии
Наталия Нарочницкая
Никогда еще в мире не говорили так много о демократии, не клялись ей в верности. Ей присягают вместе с Библией и даже на Библии, не замечая явного противоречия между иерархичностью христианской системы ценностей и «культурой, питаемой страстью равенства». Именно так охарактеризовал Франсуа Фюре нашу «Эпоху», в которой изначально благородное желание излечить пороки общественного неравенства извращается до всепоглощающей страсти уравнять все — грех и добродетель, красоту и уродство, правду и ложь, сделав политкорректным лишь ценностный релятивизм и даже нигилизм.
Еще недавно главными признаками демократичности общества и государства были гарантированные законом права личности внутри страны, определенные конституцией и законами демократические способы перехода власти и, наконец, гарантированные международным правом принципы демократического поведения государств на международной арене, уважение суверенитета других государств и невмешательство во внутренние дела.
В последние годы окончательно обнажились глубокие изменения в толковании всех этих аспектов. Почти тоталитарный диктат в Европе лево-либертарных идеологов и объявление «неполиткорректными» консервативных и христианских суждений о морали, гуманитарные интервенции при переходе в ХХI век, поощрение «самопровозгла-шенными» учителями демократии целой серии «оранжевых» революций, которые во всем мире еще двадцать лет назад именовались бы государственными переворотами, вмешательство иностранных участников в конституционные процессы внутри стран — все это свидетельствует о глубоком кризисе самой концепции демократии, об очевидном распаде ее классических интерпретаций.
Взгляд на историю зарождения, взлета, расцвета и упадка различных земных идей построения «царства человеческого» обнаруживает закономерность: как только идея превращается в клише для узаконивания политической респектабельности, инструментом для достижения экономических и политических интересов, она деградирует, превращается в нечто иное. Вырождаются и носители этих идей — как целые общества, так и отдельные авторитеты. Великие либералы прошлого, подобно христианским мученикам, всходили на эшафот за идеалы. Их последователи в XXI веке утверждают, что в мире уже нет идей, за которые стоит умирать. Лица и манеры, повадки и поведение, наконец, общая культура нынешних лидеров западных «образцовых демократий» дают повод усомниться в прогрессе человечества и вспомнить слова Талейрана — «целые народы пришли бы в ужас, если бы узнали, какие мелкие люди властвуют над ними». Если в эпоху подъема и расцвета демократической идеи под ней понимали воплощение в праве и законе народного волеизъявления, то нынешние учителя демократии пришли к полной противоположности — к легитимации под флагом демократии внеправовых и неконституционных механизмов перехода власти. Это ли не кризис правового государства?
Именно поэтому давно назрела необходимость серьезной и глубокой дискуссии о смыслах и ценностях, о сути и внешней стороне демократии, об эволюции ее толкований, о нетождественности нынешнего либерализма и демократии. Демократия в ХХI веке становится предметом политического шантажа, вмешательства во внутренние дела суверенных государств, фарисейских манипуляций. Все чаще это сопровождается идеологическим начетничеством, сравнимым с самыми забавными и удручающими образцами коммунистического доктринерства. Разве не похожи на тезисы отчетных докладов съездов КПСС хрущевских времен слова Кондолизы Райс: «По мере того как история уверенной поступью движется к торжеству рынка и демократии, некоторые страны остаются на обочине этой столбовой дороги»?
Все чаще именем будущей демократии обосновывается грубое попрание права и закона как внутри собственных стран, так и в отношении государств в мировом сообществе. Тенденции же более свидетельствуют не о демократии, а о ее подмене «глобальным управлением» со стороны группы стран и некой наднациональной интеллектуальной когорты, утверждающей собственную моральную «кратию» с откровенно робеспьеровским отношением к демосу: «Если народ не поддерживает наши идеи — заменить народ»! �
Интерпретации демократии стали так размыты и одновременно так категоричны, что порождают явления и тенденции, которые еще несколько десятилетий назад сочли бы абсурдными: в христианской Европе запрещается с позиций христианского учения судить о морали, но возникают идеи признания законов шариата. Свобода миграции сделала границы прозрачными, но не это, а информационное общество сделало их призрачными. Философия ограниченного суверенитета, вброшенная неслучайно еще в конце 70-х годов, когда был взят курс на крестовый поход против «империи зла», уже давно настойчиво посягает на основополагающий принцип международного публичного права — суверенность государства-нации.
Теоретическое обоснование идеологии глобализма началось в среде политологов. Так, маститый британский автор Х. Булл уже отделил понятие цельного мирового сообщества от некоего ведущего, избранного и единого в своих целях и принципах «мирового общества», которое составляют только западные страны. Для него только эта «группа государств, сознающая некоторые общие интересы и общие ценности, образует некое общество в том смысле, что они полагают себя связанными в отношениях друг с другом общим сводом правил». Мало кто заметил в этом вызов универсальности принципов международного права. Универсальность ограничена здесь лишь «обществом» западных стран и не распространяется на всю международную систему государств. Только применительно к избранному «обществу» в теории Булла говорится об «уважении к притязанию на независимость», о «согласии в том, что его члены уважают принимаемые соглашения», «сотрудничают в области процедур международного права и соглашаются в принятии некоторых ограничений на применение силы друг против друга, как если бы на остальной мир эти принципы поведения не распространялись!
Такое разделение бросило вызов и признанной издавна универсальности принципов международного права, и изначальному христианскому универсализму нравственности. «Не убий», «не укради» распространяется в отношении любого человека, и нарушивший эти заповеди не может быть оправдан принадлежностью пострадавшего от него к иной системе ценностей. В прошлые века государства считали естественным одинаково придерживаться принятых обязательств в отношении государств самого различного уровня развития и, если шли на разрыв обязательств, то не смели оправдывать это тем, что партнер не достоин соблюдения правил. Нелишне напомнить, что и суверенитет по классическому толкованию всех школ права является не обретаемым качеством по мере приобщения к каким-то или чьим-то ценностям, а признаком государства, по которому его отличают от других публично-правовых союзов. (Г. Гроций, И. Кант).
Инициированная Буллом дискуссия «о легитимности и нелегитимности «интервенции» в зависимости от ее целей» готовила переворот в сознании и доктрину «ограниченного суверенитета». На принцип невмешательства и суверенитет посягала уже сама формулировка вопроса: какую интервенцию следует считать противоправной? Ту, что совершается с целью влияния на внешнюю политику и поведение государства, или ту, что имеет цель заставить его изменить свою внутреннюю систему? В попытке сделать политкорректной саму мысль о праве на «гуманитарную интервенцию», политолог М. Эйкхерст пытался доказать, что в ней ничего нет нового, ссылаясь на использование силы европейскими державами в отношении Турции в XIX веке для защиты христиан от гонений. Он, правда, «опустил» принципиальное отличие сегодняшних «гуманитарных интервенций» без права на сопротивление от официального объявления войны в прошлом. Официальный статус войны является правовым состоянием, регулируемым сводом правил. Он, прежде всего, дает право на оборону и не предполагает дегуманизацию и демонизацию объекта нападения, причем исход поединка вовсе не предопределен.
Предвосхищая времена, когда в обход Устава ООН и всех норм международного права одни государства будут силой принуждать других менять правительство антиконституционными методами, обосновывая это высшими моральными целями, «передовые» теоретики сетовали, что Устав ООН и международное право разработали корпус норм, «запрещающих государствам плохо обращаться с отдельными людьми», но одновременно ограничили право другим государствам применять силу». Однако в 70-80-е годы еще превалировала классическая интерпретация, выраженная авторитетным историком и политологом С. Хоффманом: «При основополагающем принципе суверенности государства интервенция с целью повлиять не на внешнее международное поведение объекта, но на его внутренние дела, безусловно, должна быть расценена как противоправная». Сегодня этот тезис уже полностью отвергается западной школой глобалистики.»Международное право регулирует отношения между государствами, но не между людьми, чему мешает акцент на суверенитете», — сетовал юрист Д. Армстронг на страницах журнала Лондонского королевского института международных отношений (Chatham House) уже в 1999 году. Автор приветствовал «движение за последние 30 лет в направлении того, что может быть охарактеризовано как «мировое право» — «world law», утверждая, что новая «форма права больше соответствует мировому обществу людей, нежели сообществу государств». Заменить международное право -»право между народами», суверенными в своем выборе, на «мировое гражданское право» возможно только, если силой навязать единые критерии и отказаться от национальных правовых систем, ибо каждая зиждется на самобытной философии права, отражающей религиозно-культурные различия в оценке греха и преступления.
Трудно представить себе согласие США подчиниться в своем внутреннем законодательстве критериям чужого, скажем, исламского права, а тем более выдать гипотетическому «международному шариатскому трибуналу» президента, чтобы того судили за адюльтер… Однако сами США совершенно уверены в легитимности МТБЮ — трибунала по бывшей Югославии, который судит гражданина суверенной страны за действия, совершенные в собственной стране, по законам которой они не квалифицируются как правонарушения.
Экскурс в историю обоснования современных «гуманитарных интервенций» под флагом защиты прав человека показывает, как давно готовился сначала в теории, потом в правовом сознании поворот от классических толкований основополагающих идеалов — суверенитет, правовое государство, демократия, свобода выбора, мнений, совести. Наверное, исследователи политических процессов еще проследят, каким образом всего лишь одна из форм общественных отношений, действительно много давшая миру и в свое время привлекательная по сравнению со многими иными, вдруг стала единственной непререкаемой истиной в общественном сознании, почти тоталитарно нетерпимой к иным. Предстоит также выяснить, на каком основании некоторые участники международных отношений посчитали возможным взять на себя роль самопровозглашенного «перста указующего», который узурпировал все составные части разделения властей: они сами назначают правила, сами оценивают их выполнение и сами карают. Характерной чертой современной общественной жизни стала огромная роль, которую общественное сознание придает деятельности частных объединений и групп — пресловутых НПО, неправительственных организаций. Причем этот тип объединений, изначально возникший естественным образом в областях профессиональной деятельности, частных интересов или по конкретным вопросам, приобрел новый импульс в информационном обществе. Существует много неполитических НПО, и они действительно являются институтами гражданского общества, структурами самоорганизации граждан в разных сферах жизни и деятельности. Но особая категория НПО претендует на роль судей в вопросах мировоззрения всего общества и государственной политики. Это явный выход за пределы гражданского общества в политическую сферу государственной жизни. Парадокс нынешней «демократии» в том, что для претензий на такую роль от НПО почему-то не требуется никакого проверенного мандата — демократически измеренного уровня общественной поддержки.
Пора дать политическую и научную оценку тенденции перерождения НПО из институтов гражданского общества в субъектов политической деятельности, что полностью меняет интерпретацию самого понятия гражданского общества. Этим термином всегда определялась существующая независимо от политической системы государства разветвленная сфера реализации разнообразных частных интересов граждан. Сужение, ограничение сферы частных интересов почти до семьи, которая оставалась не подвластной политико-идеологическому давлению государства, всегда считалось признаком тоталитарного общества, что доказывает: гражданское общество — это не политика!
Сегодня разница между институтами гражданского общества и участниками политических процессов намеренно стирается, что давно должно было бы стать предметом анализа с точки зрения политологии. При этом НПО наделяются ролью идеологических арбитров, выносящих суждения вовсе не по частным вопросам, а по вопросам идеологии и мировоззрения, политической организации общества, деятельности конституционных институтов государства. Но если партии, классические участники политической сферы, периодически доказывают свой авторитет участием в выборах и демонстрируют через приобретенные голоса уровень общественной поддержки, то есть имеют демократический мандат на предложение своих идей всему обществу, то НПО, занимающиеся политической деятельностью, почему-то не обязаны доказывать свое право на учительство.
Многочисленные НПО без демократических признаков массового доверия стали вдруг отождествляться с vox populi и претендовать на роль общественного обвинителя времен тоталитарных судебных процессов, чего никогда не могло быть в прошлом. «Сегодня демократия стала условием sine qua non легитимности», — утверждается в документах организации «Хьюман Райтс Уотч». Можно представить, какой обузой не только для тех, кто бомбит чужие столицы без объявления войны, но и для идеологов насильственной либеральной унификации мира стал Устав ООН. В его установочной главе I «Цели и принципы» утверждается отнюдь не демократия как идеал, которая вообще не упоминается, а суверенное равенство всех участников международных отношений, то есть монархии и республики, общества индуистского, исламского, христианского и секулярно-либерального — такого, какого захочет народ, осуществляя народовластие. Еще Монтескье, один из отцов-основателей демократии и либерализма, утверждал, что при демократии народу никто не имеет права мешать принимать и плохие законы. Но, похоже, условием легитимности становится вовсе не сама демократия — подлинное массовое волеизъявление в правовых конституционных процедурах, а зримое, тиражируемое электронными СМИ революционное нарушение всех и всяческих демократически принятых законных механизмов.
Воплощением этой разрушительной работы стали подготовка и осуществление так называемых «оранжевых революций». [См. сборник статей "Оранжевые сети от Белграда до Бишкека" (СПб: Алетейя, 2008), подготовленный Фондом исторической перспективы по заказу российской неправительственной организации Институт демократии и сотрудничества (Париж)]. Сценарий этих переворотов почти всюду одинаков, манипуляции общественным сознанием и идеалами демократии одновременно виртуозны и примитивны. Роль пресловутых «институтов гражданского общества» в процессах политических манипуляций очевидна. Экономическая и социальная база для такого рода технологий — типична для стран переходного периода.
Аналитикам и дипломатам, журналистам и политологам и, прежде всего, представителям властных структур и действующим политикам, без сомнения, необходимо знать, с помощью каких приемов, в ходе каких процедур в Белграде и Косове, Киеве и Тбилиси шаг за шагом подменялись конституционные механизмы передачи власти. И все это — при прямом участии и аплодисментах мирового «общества», того самого избранного круга, которому, по теории Булла, только и позволено иметь суверенитет…
Аналитические записки, апрель 2013
