Александр Дугин: Иран в ожидании (конца) Света

Иранская цивилизация: пути исследования

Иран не просто страна, а иранцы не просто народ. Это величайшая цивилизация древности и современности, играющая огромную, подчас ведущую, роль в многомерном диалоге культур, который составляет сущность истории мира. Иран — азиатская страна, и её народ, её история — часть культуры Азии. Это значит, что здесь мы имеем дело с чем-то полностью независимым от Европы и её путей, её идентичности и борьбы её Логосов. Чтобы понять Иран или хотя бы конкретно реконструировать его идентичность, необходимо отстраниться от европейского пространства, от евроцентричного взгляда, корни которого уходят в эллинскую цивилизацию, бывшую традиционным соперником и региональным, а подчас и идейным, антагонистом Ирана. В отношениях с Ираном, в противопоставлении себя Ирану формировалась собственно эллинская идентичность, в полной мере давшая о себе знать как раз в эпоху греко-персидских войн, и предопределившая последующее строительство Империи Александра Великого — как передачу имперской миссии Персии. И это отношение к Ирану как к «другому», как к типично азиатской культуре — экстравагантной, экзотической и сущностно «варварской» (в греческом понимании) — не могло не повлиять на общее отношение европейской цивилизации, построенной на эллинском основании. Иранскую историю и культуру традиционно прочитывают европейскими глазами, продолжая базовые установки греков — творцов европейской идентичности.

Любое даже самое искреннее и внимательное применение такого евроцентричного подхода заведомо сделает для нас иранскую культуру полностью закрытой. Это отчасти касается любой культуры, постижение которой требует эмпатии, полного включения, а предварительно — отказа от каких бы то ни было евроцентричных догм. Это подробно обосновали культурные антропологи школы Ф. Боаса, а социологическая традиция и структурная антропология Франции (от самого Э. Дюркгейма и М. Мосса до К. Леви-Стросса) возвели в непререкаемый закон. Но всё же Иран и в этом случае является исключением: эта культура настолько интровертна и закрыта, что она особенно сторонится любого постороннего взгляда, укрывается от него, прячется за стеной непроницаемой холодной вежливости и спокойного самодостаточного безразличия. У иранцев для такого отношения есть достаточно исторических оснований, но многие народы, у которых их было не меньше, не стали столь убежденными и радикальными интровертами, как иранцы. Значит, дело в чём-то ещё, в самой иранской идентичности, которая является закрытой и не склонной к диалогу в своём ядре. Поэтому при изучении иранского Логоса только отказа от евроцентризма и взгляда эллинской традиции на Иран ещё не достаточно. Это необходимое условие, но его соблюдение отнюдь не гарантирует нам успеха. Отправляясь на поиски иранской идентичности, мало отказаться от европейских установок и приготовиться к встрече с экзотикой. При первом прикосновении к Ирану мы, напротив, заметим в нём нечто настолько знакомое, привычное и почти само собой разумеющееся — в языке, культуре, религии и т.д., — что нам грозит другая опасность: увидеть близость там, где она является лишь кажущейся, увлечься формальным сходством, не заметив глубинных семантических сдвигов.

И всё же это быстро опознаваемое родство имеет серьезные основания: иранская цивилизация принадлежит к типу образцовых индоевропейских культур и не просто представляет собой одну из ветвей индоевропейского общества, наряду с европейской ветвью, но сохраняет в неизменном — почти первозданном — состоянии многие символы, фигуры, сюжеты и особенности, которые другие индоевропейские народы утратили. Поэтому столкновение с Ираном — это во многом встреча с собственным индоевропейским прошлым, с нашими общими корнями, с нашей архаикой. В каком-то смысле для осознающего свою индоевропейскую природу европейца встреча с Ираном — это встреча с самим собой, со своей основой. С учетом этих трудностей и с намерением сделать всё от нас зависящее, чтобы справиться с ними, мы можем приступать к знакомству с Ираном. Мы готовы признать, что греческий и построенный на нём в последующие эпохи взгляд на Иран для нас неприемлем; мы предупреждены об интровертности, закрытости иранской культуры и готовы старательно и деликатно в неё проникать снова и снова; мы намерены следовать за нитью индоевропейской общности, нас связывающей, в надежде обрести опыт восхождения к корням и не пугаться столкновением с архаическим ядром своей собственной идентичности.

В изучении иранской идентичности нам понадобятся основные методологии изучения культур, о которых мы говорим в томе, посвященном «Морфологии цивилизаций»[1], но особенно идеи Ж. Дюмезиля, как крупнейшего специалиста по индоевропейскому обществу[2], и гениального философа и историка иранской (шире, исламской) традиции А.Корбена[3]. Учитывая особенность «Ноомахии», мы будем также уделять повышенное внимание ноологическим структурам Ирана: выясняя пропорции, баланс и динамику соотношения трёх Логосов[4], если, конечно, мы сможем их достоверно обнаружить и описать в иранском контексте. Всё это должно привести нас — пусть к приближенному — постижению Логоса Ирана, от его экзистенциальной основы, иранского Dasein’а, до возвышенных метафизических, философских и теологических обобщений и их выражению в иранском историале.

Световая война: границы и тактики

Мы дали этому тому «Ноомахии» подзаголовок «Световая Война и Культура Ожидания» обдуманно и намеренно. С нашей точки зрения, именно формула «световая война» точнее и лучше всего соответствует самой сути иранской идентичности. Оба термина здесь являются ключевыми, и оба несут в себе нечто глубинно и изначально иранское. Иранцы видят бытие как войну, а те силы, между которыми эта война ведётся, как Свет и Тьму. Сами себя они идентифицируют как армию Света, и на этой основе строится всё остальное — религия, политика, история, культура, общество, психология и т.д. Иран и есть пространство Света, то есть сам Свет. И этот Свет ведёт смертельную войну со своей радикальной противоположностью — с Тьмой. Вся семантика иранской культуры строится на ткани этой войны. Всё в ней суть эпизоды, переплетения, моменты, засечки её непрерывной напряженной хроники.

В этом иранская культура не исключение: большинство индоевропейских обществ, а также многие неиндоевропейские организованы на военный лад и на протяжении своей истории непрерывно воюют. Есть и те, где именно воинская составляющая — вторая функция, по Ж. Дюмезилю[5] — преобладает над двумя другими. Но отличие Ирана в том, что война, которая есть судьба персов, мыслится именно как «световая», как «война Света», и это делает её уникальной. «Световая война» в отличие от всех остальных типов войн, не ведётся во имя победы. Это не соревнование и не состязание в силе в борьбе за какие-то конкретные ощутимые плоды — земли, территории, города, стратегические позиции, возможность повелевать народами или обладать ценностями. В этой войне участвуют совсем иные могущества, которые выстраивают принципиально иную симметрию, иную структуру космоса и ценностных систем. Свет иранцы понимают совершенно особым образом — по-ирански. Свет — староиранское *rauxšana, авестийское raoxšna, парфянское rošn (от индоевропейского *louksno,  *leuks) — для иранца есть утонченное могущество истины, своего рода зримое и ощутимое Благо. Свет не имеет никакой функциональности, предшествует любой ценности. Напротив, та или иная вещь обретает ценность в той мере, в которой она причастна к стихии Света. Можно сказать, что иранцы — народ светопоклонников, и это определяет в их культуре и их идентичности всё.

Свет — это творящее могущество. Он первичен и абсолютен. Иранец разных исторических эпох и даже исповедующий разные религии всегда и неизменно согласится с формулой: «В начале был Свет». Это не просто констатация, это исповедание, присяга на верность и даже преображающий обряд. Всё создано Светом, из Света и для Света. Поэтому Свет находится в центре внимания иранца, в его душе, в его мышлении, в его делах и его поступках.

Но будучи первичным могуществом, Свет имеет фундаментального онтологического антагониста. Так как абсолютным началом является наличие Света, то его отсутствие представляет фундаментальный вызов — катастрофу и столь же священное потрясение, что и его наличие. Так как Свет переживается как всё, то его отсутствие или его умаление осознается как экзистенциальный, более того, метафизический удар. Таким образом, Свет становится проблематичным. Его требуется защищать, сохранять, за него следует биться. Это не тавтология: если есть Свет, то есть и Тьма, и фундаментальность Света во многом обуславливает и фундаментальность Тьмы. А это уже есть глубинное основание для онтологии войны, «световой войны». Свет сам по себе есть только в войне, так как его может и не быть. И горизонт отсутствия Света конституируется самим его наличием. Предельная интенсивность проживания Света делает войну с Тьмой не менее интенсивной — но при этом драматичной, резкой, болезненной и обостренной.

Структура «световой войны» определяется иранским пониманием творения. Как и платоники, иранцы полагают началом вечный мир световых идей, умные огни, которые своей мощью формируют более плотные тела. Но если вечный мир чистого Света не подвластен Тьме, то нижестоящий мир тел (жизни, движения) отчасти подвластен. Это и определяет пространство войны: это вся жизнь, всё существование, всё наличие окружающего мира. Сам мир есть творение Света, на которое покушается Тьма. Свет ведёт войну с Тьмой в мире и сквозь мир. Этим и определяется семантика сущего: на вопрос — что есть? —иранец прежде всего ответит: война. То, что есть, это и есть война, и смысл существования открывается только тогда, когда оно помещено в контекст этой великой войны.

Силы в этой войне принципиально неравны, но это очень непростое неравенство. Дело в том, что между Светом и Тьмой в иранской мысли существует очень тонкая и не прямая симметрия. Свет и Тьма и не равновесны (как в чистом дуализме), но о Тьме нельзя и сказать, что это просто умаление Света (как разрешили бы эту проблему неоплатоники — в том числе и христианские). Свет первичен, и он способен творить. Поэтому всё вообще создано из Света и есть в своей сути Свет. Тьма не может сотворить ничего. Но… Тьма может испортить многое, почти всё. Это касается только мира телесного, жизненного, до области чистого Света Тьма не достаёт, но в промежуточном мире противостояние развертывается драматическое и абсолютно серьезное. Дело в том, что в мире тел Тьма в определенные периоды может одерживать верх. В каком-то смысле Тьма даже сильнее Света. Её силы полностью сосредоточены на битве в мире тел, тогда как силы Света участвуют в этом промежуточном мире по касательной — их родина не здесь, но в чистом мире духа, вечности. Поэтому силы Света не так ангажированы в битву и, кроме того, ограничены в тактике боевых действий: никогда и ни при каких обстоятельствах силы Света не могут отступить от законов истины, чистоты, дара и справедливости — даже тогда, когда этого требуют соображения победы. Если армия Света сделает хотя бы один жест, аналогичный низменным  стратегиям армий Тьмы — пусть из самых высоких побуждений — она перестанет быть армией Света и превратится в свою противоположность. Поэтому у сил Света связаны руки: на каждую выходку Тьмы они обязаны отвечать только честно и в духе истины. Возможности для применения военной хитрости, что просто необходимо на войне, отсутствуют. Это приводит к тому, что силы Света часто проигрывают. Злоба, коварство, ложь и подлость в борьбе за телесные вещи сплошь и рядом побеждают. Армиям Света приходится отступать, а также попадать в плен и даже гибнуть.

В этом и состоит сущность «световой войны»: победа в ней не может быть достигнута любой ценой. Армия Света должна всегда быть армией чистого духа, чистой мысли, армией Идеи. Поэтому складывается парадоксальная ситуация: световое могущество, способное создать мир, не способно его защитить перед силами Тьмы, рвущимися его испортить. Вернее способно, но до какого-то момента. Когда армии Тьмы пускают в ход все приёмы низких стратегий, лжи и обмана, армии Света оказываются подчас бессильными — они не могут и не хотят отступить от чистоты собственной природы. Так этика войны и победы постепенно перерастает в метафизику мученичества и свидетельствования. Лучше проиграть вместе со Светом, чем выиграть вместе с Тьмой: это главное правило «световой войны»; наиболее важен не результат, но стойкость в утверждении истины и твёрдое следование её законам.

В иранской культуре «световая война» не может не закончиться победой сил Света, но эта победа будет достигнута только после того, как исполнится мера испытаний. Воины Света — души людей, точнее, души иранцев — спускаются с небесной Родины и ведут борьбу против воинов Тьмы: не для победы, а для справедливости, просто потому, что по-другому не хотят и не могут. Победа же есть печать, поставленная под полнотой деяний тех, кто мыслит и действует на стороне Света. Иранцы ожидают её, стремятся приблизить, верят в неё, но знаю, что торопить её приближение нельзя. Чашу «световой войны» надо испить до конца. Иначе победа будет откладываться снова и снова.

В этом — базовая структура иранского историала. Его-то мы и постараемся описать в данной работе.

Свет и Иран

Идея световой войны является чисто иранской, и в ходе нашего обзора основных аспектов иранского Логоса мы в этом убедимся. Равно как идея войны неразрывно связана с самой основой иранской культуры. Но между этими двумя членами выражения «световая война» в их отношении к сущностной идентичности Ирана есть, тем не менее, определенное качественное различие. Сочетание «световая война» является иранским исключительно, и там, где мы встречаемся с подобным выражением или его аналогами, мы смело можем говорить о прямом или косвенном иранском влиянии. Это касается воздействия иранской культуры на некоторые направления эллинской философии и религии (Гераклит, Пифагор, Платон и т.д.), на иудаизм, позднее (после походов Александра Великого), на эллинизм, и наконец, на христианство, иудео-христанство, включая бесчисленные средиземноморские ереси и синкретические системы (гностицизм, митраизм, манихейство и т.д.), где существует тематизация битвы «сыновей Света» с «сыновьями Тьмы», и наконец, на ислам. Если мы применим здесь теорию «культурных кругов», что «световая война» должна считаться главной характеристикой иранского культурного круга.

Однако если «световая война» в целом является исключительной чертой этого круга, а темы Света и войны совокупно глубоко укоренены в иранской идентичности, следует задаться вопросом: а по отдельности эти два понятия — Свет и война — могут ли считаться уникально иранскими или таковым является только их сочетание в нерасчленимом концепте? Совершенно очевидно, что война не может быть взята как исключительное достояние иранского культурного круга, так как эта традиция свойственна практическим всем индоевропейским народам, причем некоторым в бóльшей степени, нежели иранцам (например, индоевропейским народам Турана, Евразии), а кроме того, и вне индоевропейского контекста самые разнообразные этносы и культуры отличаются истолкованием войны как основополагающего для общества концепта. Этносоциология и антропология считает доминацию воинских ценностей, то есть культуру войны, отличительной чертой всех кочевых народов[6]. Коренные индоевропейцы относились именно к этому кочевому типу, но это никогда не составляло их исключительной особенности, так как к этому же типу относились и многие другие этнические группы и целые цивилизации — от Восточной Евразии до Центральной Африки. Поэтому война не может быть рассмотрена как эксклюзивно иранский концепт.

Остаётся выяснить то же самое относительно концепции Света, по крайней мере в том смысле, в каком он взят в иранской религии и философии, шире, в культуре. И вот здесь мы сталкиваемся с неожиданностью. Несмотря на то, что на первый взгляд, мистика Света и почитание Света как божественной манифестации должны быть чем-то универсальным и распространенным не менее, чем воинственные ценности, всё оказывается более сложным. Конечно, почитание Света и небесных светил, в частности, солнца, солярные культы, распространены среди самых разных народов и культур, но после проведения обширного компаративного анализа в области истории религий мы приходим к выводу, что нигде мистика Света не играет той же фундаментальной, центральной и основополагающей роли, как в иранской традиции. Свет как метафизический принцип, стоящий в самом центре теологии, а соответственно, и ритуальной практики (что огрубленно и не точно называется «огнепоклонничеством»), является чисто иранской идеей, и все средиземноморские культуры, религии, философские и мистические учения, где он выходит на первый план, имеют прямо или опосредовано иранское происхождение, то есть относятся к  иранскому культурному кругу.

Однако здесь следует сделать уточнение. Свет является иранской идеей в том смысле, в каком он напрямую сопряжен с концептом «световой войны». Это понятие складывается не из двух самостоятельных моментов — война (универсальное — по крайней мере для кочевых культур) и Свет (чисто иранское), но первично по отношению (по меньшей мере) к Свету. Иранский Свет — это воюющий Свет, это Свет войны. Иранский Свет и есть война, её корень. Поэтому иранцы понимают войну не как материальную или психологическую битву, не как героическое состязание в доблести, и не как способ захвата ресурсов, но как следствие Света, как форму его экзистирования. А следовательно, война здесь становится чем-то особенным, и на сей раз собственно и исключительно иранским, поскольку она не нейтральна (как война в универсальном социологическом измерении), но заведомо полярна — у иранцев всякая война есть война Света, за Свет или против него.

Более того, сам Свет — как иранский концепт — есть момент атаки, удар, разрыв, откровение и преображение. Свет есть вторжение Иного в это. Свет не есть измерение этого, это — нечто, исходящее из Иного. Именно это позволяет основать на нём метафизику, религию и культ, поскольку понимание Света как вторжения (а это и есть световая война) предполагает введение дуальной парадигмальной топики, то есть трансцендентности. Таким образом, Свет берётся как религиозное явление исключительно тогда, когда мы имеем дело с базовой примордиальной парой — это и То, имманентное и Трансцендентное. А дуализм, как известно, и есть отличительная черта всего иранского.

Итак, Свет, выводимый из световой войны в контексте метафизического дуализма или своего рода «дуалистического монотеизма», есть явление чисто иранское.

Ожидание: структура иранского времени

Второй подзаголовок данного тома «Культура Ожидания» также является принципиальной чертой именно иранской идентичности. Впервые это выражение «культура ожидания» (farhangī intizōr) автор услышал от современного великого аятоллы Хусена Нури Хамадани во время беседы в священном для шиитов городе Куме. С его помощью аятолла объяснял глубинную сущность того, что представляет собой, по его мнению, современный шиитский Иран. Но, на наш взгляд, это понятие является более широким и объёмным, определяющим иранскую культуру с древних времён и на всех этапах её истории.

Ожидание представляет собой основу иранского понимания времени. Ожидание — не один из модусов времени, это — его сущность. Время и есть ожидание, оно имеет смысл и бытие как ожидание. Эта мысль является фундаментально иранской. Именно в иранской традиции ожиданию придаётся фундаментальное значение. В зороастризме ожидание имеет самое развитое и детальное обоснование. Это — ожидание Спасителя, который приходит в конце времен. Но и фигура Спасителя (Саошьянта) и его ожидание становятся понятными только в контексте световой войны. Иранский Спаситель — это предводитель армии Света в последней битве световой войны и финальный Победитель армии Тьмы. Поэтому ожидание имеет совершенно конкретное содержание: это — ожидание Победителя, но истолкованного в оптике Света. Спаситель — это световая сущность, световой Спаситель.

Культура ожидания, таким образом, предопределяет вектор существования, ориентированного как участие в световой войне, направленное на финальную победу Света. Именно это наделяет время смыслом и значением.

Если мы сравним эту идею значения времени в парадигме световой войны с религиозными культурами окружающих Иран обществ, мы (с некоторым удивлением) обнаружим, что нигде время, история не имеют такого метафизического значения, как в Иране, а там, где имеют (как в случае иудаизма и христианства), то это является результатом прямого влияния Ирана. Ожидание является столь же иранским явлением как и Свет, как и световая война. Культуры циклического времени или общества, основанные на онтологии вечности, не имеют глубинных онтологических оснований для построения фундаментальных эсхатологий. Ожидание есть всегда ожидание конца. Поэтому эсхатология, учение о конце времён есть не просто одна из версий линейного времени, но сама сущность такого времени, его исток. Время становится линейным тогда, когда у него появляется конец, и когда этого конца общество начинает ждать. Конец времени первичнее, чем само время, поскольку конец — это объект ожидания, и именно ожидание конституирует время как онтологию и, соответственно, как нечто важное и значимое. Время как история есть развернутая эсхатология, и история в своих истоках и есть ожидание.

Поэтому чисто и исключительно иранское учение о конце света, финальной битве, последнем Спасителе (Саошьянте) и о реставрации мира (всеобщее Воскресение, Фрашокард) есть предпосылка появления линейного времени и истории. Таким образом, история — это продукт не иудейской и не эллинской (а также не вавилонской и не египетской), но иранской цивилизации, так как метафизически эсхатология ранее других, полнее и основательнее всего разработана именно в зороастризме. Причём в иранской традиции эсхатология обоснована всей метафизикой Света, концептом световой войны, принципиальным драматическим дуализмом двух начал, развёртывающимся вдоль ясно выделенной семантической оси. Эта ось и есть время, и поэтому время — производная от световой войны. Оно создаётся стихией войны и практикой активного ожидания. Культура ожидания создаёт время как явление. И исток этого явления — иранский Логос.