— Наталия Алексеевна, в последнее время очень остро стоит вопрос о фальсификации нашей истории. Особенно обидны сомнения западных, да и иных наших политиков и политологов в решающей роли Советского Союза, Красной армии в победе над фашистской Германией. Более того! Идею германского нацизма пытаются приравнять к идее коммунизма, и наоборот. Неужели мы даем для этого повод фальсификаторам всех мастей?
— В эпоху холодной войны началась невиданная в век князя Меттерниха и князя Горчакова идеологическая брань, стороны поливали друг друга грязью, а в военных планах подсчитывали, сколько раз мы можем друг друга уничтожить. Но никто никогда не подвергал сомнению роль СССР как главного победителя фашизма. Никто никогда — ни политики, ни политологи не отождествляли германский нацизм с идеей коммунизма, но справедливо с научной точки зрения считали их антиподами. Да и Гитлер сгноил собственных коммунистов в тюрьмах.
Но с горечью могу сказать: никогда бы на Западе не посмели так беззастенчиво менять трактовку истории, если бы первыми в конце перестройки не стали топтать нашу победу наши же собственные либералы. Именно они начали, и этический барьер был сорван.
Раз у нас, в самой стране–победительнице, это стало легитимной дискуссией, то почему же и Западу не воспользоваться удобным случаем и не удовлетворить свой комплекс неполноценности?! Они же вынуждены были быть благодарными нам, нашей жертве, чуждой России за свое освобождение, за свою жизнь, за свою демократию. Еще Данилевский писал: «Запад не признает нас своими… Европа видит поэтому в Руси и в славянстве не чуждое только, но и враждебное начало. Как ни рыхл и ни мягок оказался верхний, наружный, выветрившийся и обратившийся в глину слой, все же Европа понимает, или, точнее сказать, инстинктивно чувствует, что под этой поверхностью лежит крепкое, твердое ядро, которое не растолочь, не размолотить, не растворить, — которое, следовательно, нельзя будет себе ассимилировать, претворить в свою кровь и плоть, — которое имеет и силу и притязание жить своею независимою, самобытною жизнью… Европе трудно — чтобы не сказать невозможно — перенести это. Итак, во что бы то ни стало, не крестом, так пестом, не мытьем, так катаньем, надо не дать этому ядру еще более окрепнуть и разрастись, пустить корни и ветви вглубь и вширь». И дальше он прозорливо предсказывает, что все средства всегда будут хороши.
На Западе споры о пересмотре истории начал немецкий философ, ученик Мартина Хайдеггера Эрнст Нольте. Он косвенно оправдывал гитлеровскую идею и экспансию, обосновывая тем, что идея фашизма родилась в ответ на идею коммунизма. Назвал все события в Европе в период с 1918-го до 1945 года «всеевропейской гражданской войной», что было абсурдом. Но поскольку Нольте презирал и либеральную западную систему, он сам стал изгоем политологии, в которой 50 лет назад было неслыханным преступлением оправдывать нацизм и фашизм. Но его идеи постепенно были взяты на вооружение…
— Идеи немецкого философа были взяты на вооружение и нашими «образованными людьми»?
— Увы! Сначала журналисты, потом депутаты начали писать, что СССР был таким же тоталитарным монстром с аналогичными амбициями. Изменилась и трактовка самого смысла невиданной мировой войны. Война, оказывается, была не за то, чтобы француз остался французом, эстонец — эстонцем, татарин — татарином, поляк — поляком, а не свинопасом или горничной для Третьего рейха, а за американскую демократию. Мол, главный грех нацизма был именно в тоталитаризме, а не в расовой теории и необузданных амбициях подчинить весь мир.
Но тогда все понимали умом или сердцем, что война была за само право остаться в истории нациям с культурой, с прошлым, с настоящим и будущим, с правом выбирать свою судьбу. Быть или не быть! Вот за что была война. А уж демократия, монархия, общество секулярное или религиозное — это был вопрос второй, если не третий. Именно тогда само собой ушло противоречие между коммунизмом и демократией, мир в сознании людей разделился на фашистское чудовище и тех, кто ему противостоял.
Удручает, что прежде всего приходится полемизировать с нашими собственными воинствующими, оголтелыми «антисоветчиками» — на деле ненавистниками российского великодержавия в любой его исторической форме. Они почему-то обрушивают свой ненавистнический пафос лишь на сталинский СССР, объявляя его воплощением вселенского зла. Были бы добросовестными отрицателями любого репрессивного начала, так отметили бы Робеспьера и Дантона, чьи жертвы на душу населения не превзойдены до сих пор, Кромвеля и других «героев» западной истории, заливших кровью свои страны в революционных и идеологических экспериментах. Но я всегда выдвигаю обезоруживающий тезис: спор о том, плохим или хорошим было наше государство, совершенно неуместен, потому что беда тогда случилась не с государством — политическим институтом, вселенская угроза нависла не над государством, а над Отечеством.
Это разные вещи. Государства во все эпохи несовершенны и греховны, так было и тысячу, и 500 лет назад, и до 1917 года, и в СССР, и в сегодняшней России. Государство греховно, потому что греховны мы. А Отечество вечно. Оно дано нам для постоянного исторического делания. На всех языках Отечество не территория, не страна, а «ланд», земля. Русской землей князья русские клялись, когда еще не было единого русского государства. Угроза, которая нависла над советской страной, на самом деле воспринималась людьми как некое вселенское зло, не противостоять которому независимо от отношения к власти значило обессмыслить все предыдущие стояния за национальную жизнь — и на Чудском озере, и на Куликовом поле, против Наполеона… Русская эмиграция, ненавидевшая советскую власть, на 80% желала победы Красной армии, рассказывал мне Никита Ильич Толстой, выросший в довоенном эмигрантском Белграде.
Нам и европейским народам угрожало перестать быть нациями, стать материалом для чужого исторического проекта — человеческой массой без культуры, без языка, без веры, без образования… Гитлеровский проект — германский нацизм — бросал вызов всей монотеистической цивилизации, потому что в центре была языческая доктрина природной неравнородности людей и наций. Эта доктрина позволяла оправдывать завоевательные планы в отношении территорий, которые никогда не были в орбите немцев. Если бы Германия после Версальской системы просто боролась за сопредельные территории, которые утратила в ходе Первой мировой войны, это ничем бы не отличалось от войн прошлого. Но они провозгласили право завоевывать и превращать в рабов всех. И это философски полная противоположность коммунистической идее, в которой на алтарь всеобщего человеческого счастья и равенства надо было положить все национальное и пожертвовать им.
А в гитлеровской доктрине, германцы, тевтоны — раса господ, а все остальные — раса рабов, подлежащих утилизации по мере необходимости. Отождествление нацизма и коммунизма философски и исторически абсурдно.
Наш фонд с сохранением газетной верстки переиздал статьи американских и британских военкоров времен Сталинградской битвы. Потрясающие репортажи! Британские и американские журналисты восхищены русским духом, героизмом русского солдата. Репортеров и редакторов, читателей в США и Британии не волновало тогда, что армия именовалась Красной. И никакой борьбы тоталитаризма с демократией, ничего скептического, никаких подлых оговорок в статьях и в помине не было, никто эту призму не применял. Наоборот, мы были союзниками, и с каким сопереживанием, восхищением эти корреспонденты писали в лондонской «Таймс», «Нью-Йорк таймс», в «Чикаго трибьюн»! Именем Сталинграда названы площади во Франции, в Италии… И никто не собирается их переименовывать.
— То есть, мы, русские, первыми начали топтать собственную историю?
— Только нам, русским, и в этом наша колоссальная слабость, свойственно, разочаровавшись, топтать свою историю до полного уничтожения. И это особенно черта «российской» интеллигенции. Но Карамзин хорошо сказал об отношении к своей истории: «Все это нами сотворено, а значит наше». Нельзя выбрасывать из истории ни одной страницы. Даже те, что не хочется повторять, надо переворачивать, не глумясь над жизнью отцов. Сначала пламенные большевики действительно рассматривали Россию как хворост для пожара мировой революции, им ненавистно было все, что составляло красоту и сущность русской жизни — иконы, почитание семьи… Все это подлежало разрушению до основания. А пока они это пытались делать, Максимилиан Волошин предупредил:
«А вслед героям и вождям
Крадётся хищник стаей жадной,
Чтоб мощь России неоглядной
Размыкать и продать врагам:
Сгноить её пшеницы груды,
Её бесчестить небеса,
Пожрать богатства, сжечь леса
И высосать моря и руды»…
Это и вознамерилась сделать гитлеровская Германия. Не то ли самое происходило в 90-е, только под улюлюканье и аплодисменты опьяненной «новым мышлением» интеллигентской номенклатуры?
В 30-е годы стало ясно, что мировой революции не будет, а будет мировая война, прежде всего против еще шатающейся от потрясений и раздираемой распрей России. И в ней нечего рассчитывать на пролетарскую солидарность братьев по классу — они, одетые во вражескую форму, будут одержимы не вселенским равенством, а мировым господством. И выиграть можно только с опорой на свою историю и деяния предков. С исторической свалки вернулись имена Александра Невского, которого «красная профессура» называла классовым врагом, Кутузова, Суворова…
Отец мой рассказывал, как на глазах менялась идеология в самом отношении к истории. Отцу в 1917-м было 11 лет, он учился в гимназии. По словам отца, 20-е годы были хуже 30-х, хотя брат его сгинул в 30-е годы. В 20-е годы и гибло не меньше — только без процессов и обличительных речей «вышинских», просто увозили и расстреливали гимназисток, архитекторов… Но именно в 20-е годы шло тотальное глумление над всей историей и культурой дореволюционной России, что попытались почти возродить их наследники и внуки — нынешние постсоветские западники. (Дай им волю, они своих лагерей понастроят). Царей Мейерхольд в своих постановках изображал давящими блох и испражняющимися на сцене. Как вам его девиз — «эстетический расстрел прошлого»?! Во время Пасхи комсомолки и комсомольцы ходили, неприлично «облапившись», что тогда было шоком, и с плакатами: «Парни и девки, любитесь сколько угодно!», «Долой капиталистическую власть родителев!»
В 30-е годы началось возвращение истории. Это обеспечило восстановление элементов традиционного национального самосознания. Когда напал внешний враг, чтобы не просто отнять часть материального достояния, а лишить вообще права на историю, взыграло национальное чувство, прибитое на время классовым интернационализмом. Пролитая за Отечество кровь в Великой Отечественной войне в какой-то мере очистила нас от скверны братоубийственной Гражданской войны. Была соединена вновь, казалось бы, разорванная навек нить русской и советской истории! Вообще, любой народ сражается за Отечество, когда нападает внешний враг, какие бы символы ни были на знаменах. Каким бы ни было наше государство в те времена, война была Великой, Отечественной и Народной… Я это знаю и по рассказам своей мамы — партизанки, молодой учительницы, которая, будучи связной партизанского отряда на оккупированной территории, не боялась в погребе своего дома полгода прятать еврейскую семью. Мама была арестована, прошла тюрьму, фашистский концлагерь, бежала, награждена медалью…
Наша неизбывная вина в том, что именно наши отечественные ниспровергатели в своей ненависти к великодержавной России и СССР — то есть всех ее формах (идея революции им-то близка, помните «Детей Арбата» — «не тех арестовывают», не тех расстреливают, а других надо и можно!) — первыми начали топтать наш жертвенный подвиг. Тем самым открыли шлюзы для давно копившегося ревнивого отношения к нашей победе. Нельзя глумиться над собственной историей. Надо со смирением думать над истоками, как взлетов, так и падений и распада. В 90-е мы совершили грех библейского Хама. Нам за это кара сегодня.
В последнее время всему миру вновь явлена наша государственная воля и честь, что вызывает на Западе недоумение, зависть и даже истерику. Недавно таксист в Париже с завистью сказал мне «У вас самостоятельный правитель — прямо скала, а у нас…». И махнул рукой. А владелец маленькой гостиницы во французской провинции подарил мне бутылку вина со словами: «Подарили бы нам годика на четыре вашего Путина, мы бы вам его вернули, он научил бы нас, как стоять на своем, а не слушаться Брюсселя». Я была растрогана.
— Наталия Алексеевна, в учебниках моего школьного детства и студенческой юности всегда чётко уточнялось, в какой конкретно исторический период мы живём, какое общество строим или собираемся построить. А сейчас? В какой общественно-политической формации мы живём?
— Все термины из прошлого — капитализм, «капитализм с человеческим лицом», социализм… — устарели. Мир очень изменился. Теория Маркса, которая в свое время очень много дала миру и науке, как любая теория, исчерпала себя как программа. Часть его прогнозов совершенно неприменима к сегодняшнему дню. Смешно говорить, например, о постоянно увеличивающейся доле пролетариата и его диктатуре. Этот класс в развитом мире в подавляющем меньшинстве и доля его сокращается. Диктатура 20 процентов над 80?
80% населения так называемого западного мира — это вовсе не рантье, предсказанные Марксом во второй половине XIX века, а люди, работающие в самых нужных областях, рождены научно-технической революцией, когда наука стала непосредственной производительной силой общества. Программисты, инженеры, врачи, адвокаты…
Сказать, что мы живем при каком-то капиталистическом строе, тоже нельзя. Но гримаса звериного капитализма 90-х осталась травмой в сознании общества. Государство сейчас все-таки много делает, но это не системно. Именно настоящего социального государства мы пока не построили. То, что в новую Конституцию внесен большой блок социальной сферы, очень важно. Это юридическая рама, обязывающая государство снизу доверху по-настоящему выстраивать социальное государство, тем более в стране, где и до кризиса большая часть населения жила, прямо скажем, небогато, а сейчас обнищала.
Вообще, христианский мир стоит на пороге какого-то нового «-изма». ХХ век преподнес нам два эксперимента с идеями эгалитаризма — уравнительности всего и вся. Мы ее реализовывали с энтузиазмом и излишней радикальностью в материальной сфере. Безусловно, добились немалого. Но выявились и непреодолимые в рамках идеологии ограничения, которые лишали стимула к развитию и сковывали человеческие возможности. А на Западе эгалитарная идея развивалась больше в нравственно-философской сфере. Запад и пришел к постмодернистской философии — вытеснены великие духовные и культурные основы и ценности — вера, честь, долг, целомудрие, семья… За эти ценности великие европейцы готовы были отдать жизнь, а сейчас это все померкло на задворках жизни. Обесчещенная Лукреция захотела умереть? Какая ерунда! Верная жена ничем не лучше неверной, «право на сексуальность» (это из одного феминистического документа) — право человека! — твердят феминистки и ЛГБТ, а возражать им уже неполиткорректно. Им надо освободить индивида от любого традиционного порядка вещей — религиозного, национального, нравственного, национально-культурного, а теперь уже и биологического, человек волен поменять и свою богоданную природу. Красота и уродство, грех и добродетель — все условно… Извращение поднято на флаг, претендуя на равенство в достоинстве с нормой… Где грань между правдой и ложью, добром и злом? Зло уже кричит о себе как равное добру.
Европейские консерваторы едины со мной в таком пессимистическом взгляде. Но только в России можно спорить на эти темы. На Западе же сейчас вообще все меньше свободы мнений и суждений, которой мы — советские интеллигенты — в 60-70-е годы завидовали. Постмодернистская философия овладела командными высотами в образовании, культуре, информации, управлении, проявляет черты нового тоталитаризма и все повадки своего недавнего оппонента — советского идеологического аппарата. Это неприятие любого инакомыслия, политический остракизм для оппонентов, манихейское деление мира на вселенский прогресс и темный недемократический «Мордор».
Но история без нравственного целеполагания — это и есть философия «конца истории». Если нет грани между грехом и добродетелью, добром и злом, то исчезает нравственный выбор, который был нервом творчества и великой европейской литературы, где герой — воплощенный долг. К чему сегодня монологи Гамлета и Макбета? Зачем гибли мученики за Веру, Отечество?
Но нелишне вспомнить судьбу Римской империи. У них была демократия, у них был форум, у них было римское право, Колизей, термы, виадуки, водопровод… Но они погрузились в гедонизм — жизнь как источник наслаждения, плоть с ее пороками встала над духом… И римлян завоевали варвары, которым не нужна была ни демократия, ни термы, ни виадуки, ни водопровод…
Возвращаясь к вашему вопросу об «общественно-экономической формации», об «-изме», то давно думаю об этом. Мне кажется, должен быть построен «христианский социализм». Не такой социализм, при котором мы жили, с его ограничениями и запретами и распределением сверху по идеологическим критериям скудного блага, что мало побуждает. Хотя и оттуда можно и нужно взять немало хорошего — неслучайна сейчас оправданная ностальгия по ряду тех социальных механизмов. Меня еще в 90-е изумляло, как можно было, восстанавливая неотъемлемое право человека на собственность, на возможность заработать и даже разбогатеть, не заявить о нравственной раме: честный производительный труд есть долг перед Богом и людьми, одно из высших предназначений человека? В середине XIX века признанный западник и крупнейший русский историк К.Д. Кавелин предупреждал о том, что только сейчас начинает осознавать атеистическую экономическую мысль: «Личная собственность становится началом гибели и разрушения, когда не будет умеряема другим организующим началом».
В любом обществе одновременно идут как процессы разложения, так и процессы созидания и оздоровления. Какое возобладает? Все в наших руках. В Конституцию можно записать все, что угодно, но страна будет такой, какими будем мы.
