Детство — живоносный источник русской литературы. Автор, припавший к нему, не просто пишет автобиографию, а произносит исповедь — трепетную, искреннюю, как та, с которой впервые ощутил через епитрахиль касание троеперстия.
Каждая эпоха рисовала в литературе свой образ детства: «Детские годы Багрова-внука» С.Т. Аксакова, «Детям моим» П.А. Флоренского, «Уроки французского» В.Г. Распутина… Кто-то пытался остановить мгновение, задержать уходящее время, кто-то протянуть родовую нить к потомкам, кто-то сказать позднее «спасибо» друзьям, близким и благодетелям. Но помимо этого у каждого была невыразимая сверхзадача, безотчётное дерзновение разгадать сокровенную тайну детства. Тайну притягательную и пугающую одновременно.
«Никогда не возвращайся в прежние места», — писал поэт Геннадий Шпаликов. Не рви себе душу тем тонким сном, где «мама молодая и отец живой». «Возвращайся, обязательно возвращайся, воплощай минувшее», — напротив, говорит Александр Проханов в своём новом романе «Он». «Будь, как дитя. Будь не только родом, но и всей жизнью, всем сердцем из детства».
Оно рассыпано по всем прохановским книгам. В каждую автор поселил образы мамы, бабушки, погибшего на фронте отца, свою комнату, Тихвинскую колокольню, виднеющуюся из окна. Теперь их вместе с иными насельниками творческого мира автор собрал на ковчеге времени. Он долго строил этот ковчег, сносил туда всё необходимое для долгого пути, знал, что вот-вот наступит потоп. Воды забвения беспощадны, и спастись в них можно, лишь соединив времена и сроки.
Это редкий для Проханова роман от первого лица. Но как ещё напишешь о той поре, где не предстать ещё ни художником, ни воином, ни разведчиком, где не примерить на себя ни масок, ни ролей, ни образов. Если заговорил о детстве, может быть только Я, сторонний взгляд невозможен. Этому Я можно дать иное имя — например, Олег, можно сделать своего героя вещим Олегом, который каждое мгновение ждёт от мира вестей и сам несёт весть миру. Но непременно должно оставаться Я, потому что перед тобой вот-вот предстанет Он.
Детство — благословенная пора, когда тебе сперва всего хватает: утро, весна за окном, комната, залитая солнцем, рядом мама и бабушка. Но ты растёшь не по дням, а по часам, как пушкинский царевич. В привычном мире становится тесно, как в засмолённой бочке. Ты вышибаешь крышку, и мир расцветает перед тобой. Мир — бутон, каждый лепесток которого неповторим. Пространство разрастается: комната — дом — двор — улица — школа — страна. Сперва человек — могиканин, потом — покоритель новых земель, потом ему мало целого мира, мало континентов — и вот он уже держит на ладони земную сферу. Но исток оттуда — из детской комнаты.
Карусель жизни закруживает: каждый день — открытия. Учитель являет на уроке есенинскую Русь. Школьные игры, озорные потасовки пробуждают первый азарт. Соседи по коммуналке, одноклассники, дворовые пацаны открывают многоликость жизни, несхожесть судеб. Драка район на район, стенка на стенку показывает первую жестокость, через которую неожиданно дохнула холодом смерть. Из столицы детство перебрасывает тебя в затаившийся ссыльный городок на Урале и в тихую деревню: здесь иной ритм, иное сердцебиение, жизнь уже подгоняет, не давит пространством, а смиряет, будто покачивает зыбку.
Вслед за пространством ширится и время. Оказывается, мир начался не с тебя, ты не точка отсчёта. Время — пронзающий луч, неудержимый поток. Каждое твоё движение способно усилить его. Ты сажаешь дерево — и натыкаешься на безвестную могилу, невольно тревожишь прах. Отправляешься на охоту — сталкиваешься с немецким танком, увязшим десяток лет назад в русских лесах, в него твой выстрел, он твоя добыча, твой трофей. Идёшь в Большой театр на «Бориса Годунова», и, казалось бы, давно прошедшее оживает, становится неотвратимым грядущим: «буря неслась из царства в царство, и если есть нечто общее в русской истории, так это буря».
Каждая вещь, погружённая в таинственную субстанцию времени, обретает смысл: и книги из домашней библиотеки, и старинный письменный стол, и фетиши, привезённые предками из разных концов света. Ты получил блаженное наследство.
Твой род рассеян в веках: иссечён войнами, разрознен лихолетьем. Молокане, возмечтавшие по млечному пути дойти до царствия небесного, тифлисские купцы, выпускники немецких университетов. В твоём роду и топор революционера, убивший прадеда, и пионерский галстук, что повязал маме Троцкий, и дед, сгинувший с Белой армией, и золотое Евангелие, по которому молилась бабушка, и отец, погибший под Сталинградом. И всё замкнулось на тебе, истерзанный род нашёл в тебе пристанище. Вышептал, уберёг, взлелеял тебя как последнюю надежду. Теперь только ты способен его продлить. Ты — носитель жизни великой.
Но помимо времени и пространства есть нечто надмирное, к чему детство особенно чутко. Надмирность таится в природе, где всё живое взаимосвязано. Убил птицу — сократил собственный век. Спас мотылька — словно отмолил грех.
Надмирность в первой любви, в трепете перед красотой, перед юной женственностью, в чистоте и целомудрии прикосновений, признаний, в мучительной разлуке: «только влюблённый может понять истинную природу вещей». Позже каждую любовь, случившуюся в жизни, пожелаешь наделить подобным. Возмечтаешь, чтобы каждая любовь была первой любовью.
Надмирность в связи сына с погибшим и вечно живым отцом. Сыновняя жизнь — выкликание отца из небытия, отвоёвывание его. Каждая война сына станет продолжением отцовской войны, каждый бой — надеждой оказаться в одном окопе и уберечь, заслонить отца от роковой пули.
Надмирность в материнской любви, что приучает тебя ходить по светлой стороне, открывает глаза на красоту, добро и благородство. За это вечное материнство Бог прощает людскому роду многое: «Земля, исполненная злодеяний, ненависти, разрушений, давно бы погибла, если бы не любовь матерей. Любовь, данная людям Господом с первого дня творения».
Надмирность в первых молитвах, в бабушкином благословении. В первом, кажется, случайном, но на самом деле промыслительном посещении храма. В видении дерева, что выросло внутри заброшенной колокольни. Захочется уподобиться этому дереву: взрасти под ничем не одолимой защитой.
Всё это — временное, пространственное, надмирное, такое разрозненное, разноликое и противоречивое — тебе предстоит собрать воедино, примирить. Белых и красных. Тленное и вечное. Жизнь и смерть. Страсть и смирение. Великие жертвы и великие деяния: «Всю жизнь меня рвёт на части память об истреблённом роде и преклонение перед великим, спасшим страну вождём. Так и уйду с разорванным сердцем».
Пока всё интуитивно, гадательно, но детство — конспект будущей жизни, домашнее задание на долгие годы. Это, по Алёше Карамазову, те счастливые воспоминания, которые пойдут нам во спасение. Детство — книга снов, золотая мечта, сказка, где ты спешишь за путеводным клубком и нить его не истончается.
Но мир разбегается, распадается, пестрит перед глазами, как на русском лубке или на картине барочного художника, которую увидел в роскошном альбоме из семейной библиотеки. Нужна собирающая линза, кристалл, способный пропустить через себя яркие лучи. И таким фокусом детства становится друг.
Он сильнее, задорнее, решительнее. Он так не схож с тобой. Но это ты сам: через друга ты постигаешь себя. Будешь смотреться в зеркало, любоваться лишь своим отражением — не избежишь участи Нарцисса. А в друге — не только ты, но и твоё окружение, твоё время.
Эта первая дружба — очень острая, чуткая. Она неотделима от ревности. Но не той, что жаждет безраздельного обладания человеком, а той, что близка к ревнованию, ревнительному отношению, радению за друга. Именно ревность выделяет человека из прочих, говорит: «Ты — мой друг, потому что я увидел в тебе — себя, а в себе — тебя. Будем же верны друг другу».
И дружба пройдёт огонь, воду, медные трубы. Покажется, что она одолеет и боль, и страх, и голод, и холод. Но неожиданно верность обернётся вероломством. Дерёшься с другом, бранишь его, а чувствуешь, что бранишь и побиваешь себя. Не злоба и ненависть и даже не предательство причина тому. Просто ты вырос: в детстве, в его пространстве, в его заботах тебе уже тесно. Вырос и твой друг. Возрастание у каждого своё: со своей дорогой, высотой и скоростью. Теперь ваши отношения — это ницшеанская звёздная дружба: холодное сияние двух удалённых друг от друга светил.
И всё же друг что-то навсегда подарит тебе. Оставит саженец, из которого разрастётся самое плодоносное дерево в вертограде твоей жизни. Покажется, что ваши судьбы обрели параллельные сценарии, но друг незримый, с каких-то пор безвестный, всегда будет где-то рядом, пойдёт по следу, станет прикрывать, вызывать огонь на себя и однажды примет удар, нацеленный в твою сторону. Отныне ты проживаешь и его жизнь. Где был он — там уже ты. И мир по-прежнему в фокусе. Мир ждёт твоего изъяснения, твоего слова.
Если человек стал писателем, то это детство взлелеяло его таким. Детство крутнуло калейдоскоп так, что сложилось именно писательское звёздное небо. Детство подарило ту уединённость и тишину, в которых впервые расслышалось «вещее слово». Детство подарило тревоги и радости, родившие первую фразу, первый образ. Детство возложило на тебя недетскую миссию: «Писатель — разведчик. Он незаметно живёт среди людей, наблюдает, выведывает, а потом пишет книгу — отчёт о разведке». Детство даровало тебе твою эпоху, где была писательская завязь. Родись поколением раньше или позже — и с литературой бы разминулся.
Эпоха торжества генералиссимуса Победы, его золотой звезды над миром, где в московских школах из бедноты взрастала новая аристократия духа, где на месте каждого разрушенного города взрастал город-сад. И здесь же, рядом, вскоре прощание с генералиссимусом как прощание с грандиозным будущим. Оттого случилась давка на улицах Москвы, оттого неудержимо было стремление в Колонный зал Дома Союзов ко гробу, что хотелось углядеть это уходящее грядущее, понять, где оно притаится, на какой континент, в какую страну переселится.
Порождённый детством писатель выполнил перед ним свой сыновний долг: сотворил второе рождение детства — написал о нём книгу. Время сделало круг от весны к весне: и в романе — от первомайской демонстрации до похорон вождя; и в жизни — от таяния снегов до новых весенних ручьёв. Вспомнивший детство родился, прожил жизнь и воскрес, как в стихотворении-прологе к роману:
Весной, когда лазурь затрепетала,
Когда от солнца засверкали дали,
Он стал, как вешний лёд прозрачный, талый.
И в нём бесшумно радуги играли…
Из той лазури в сад спустилась птица.
Она была невиданной расцветки.
Её увидел мальчик светлолицый.
Искал в саду на опустелой ветке.
Реальность и роман, как большой и малый круг кровообращения, мировращения. Один учебный год и вся жизнь. И в жизни, и в романе наступает весна священная.
Знаково, что сегодня авторы вновь обратились к теме детства, семьи, рода: «Он» Проханова, «Совдетство» Полякова, «Моя родословная» Чванова. Писатели будто закликают детство в жизнь как чистоту, искренность, бескорыстность, свет, счастье. Нынешним детям, да и не только им, этого не хватает. Без подлинного детства душно, смрадно. Без него — мрак и уныние.
Андрей Платонов однажды сказал: «Жизнь сразу превратила меня из ребёнка во взрослого человека, лишая юности». А теперь жизнь норовит из рождения, минуя детство, выбросить человека в ничто, в пустоту, в колумбайн и группы смерти. И оттого нынешние писатели, интуитивно или осознанно, стали вдыхать детство в мир, наполнять и расцвечивать им нашу повседневность. Нужно вернуться к детству, словно к первому дню творения, чтобы исправить все лукавые пути, чтобы избежать и соблазна, и братоубийства, и предательства.
Жизнь, в которой нет детства, заставляет думать каждого: «Есть только Я и больше ничего. Остальное не имеет смысла». Жизнь, одухотворённая детством, говорит нам: «В Я ты осознаешь лишь себя — крошечного, неполного, одинокого; в Ты — ближнего; в Он открываешь мир и рассказываешь собеседнику о сокровенной тайне мира».
«Он» — впервые произнёс Адам, когда заговорил с Евой о Боге. Он — радость, сила и спасение твоё.
