Когда мы говорим о нарративе, то это философская категория, которую необходимо знать, потому что понятие нарратива — это некий элемент постмодернистской философии, который строится на структурной лингвистике, на структурализме, на Фердинанде де Соссюре — на структурном лингвисте, разделявшем дискурс и язык. Это очень важно.
Что такое язык? Язык — это все правила. Мы не говорим, мы используем язык, но язык сам себя никогда не говорит, он находится в словарях, синтаксисе — это называется парадигмальный уровень, а нарратив, или дискурс, — это то, что строится на основании языка, его лексики, его синтаксиса, его законов.
Нарративов бесконечное количество. Язык — один.
Когда мы говорим о суверенитете духовном, культурном, цивилизационном — а именно об этом говорит президент В. Путин в своих посланиях — это с каждым днем приобретает все большую актуальность. Речь идет не о суверенных нарративах, а о суверенном языке, на котором можно будет высказать миллиарды суверенных нарративов.
Если язык суверенен, то дискурс будет суверенен. Используя либеральный глобалистский западный европейский язык, можно сформулировать на этом языке суверенный российский дискурс, или два, или три, или десять. Но это для сиюминутных задач, для импортозамещения в рамках нарратива в очень краткосрочной перспективе. И здесь важно, прощаемся ли мы с коллективным Западом и как надолго. Или мы хотим, немножко пустив дымовую завесу суверенных нарративов, вернуться опять к этому глобальному языку.
Я думаю, что элита хочет именно так — поговорить немного, а потом сдать назад, сказать, «ладно мы признаем ваш язык и глобализм, но только не такой, дайте нам в этом место». Это обречено не потому, что мы готовы, а они нет.
Нас вырезали, выпилили из этого Запада очень серьезно, и возьмут нас в этот Запад назад, чтобы разговаривать на одном языке, после того как мы опустимся ниже самых последних пределов и скажем, мы сдаемся. Наше поражение будет условием возврата нас в этот язык. Потому, хотим мы этого или не хотим, понимаем мы это или нет, мы обречены на разработку суверенного языка. То есть Россия — это самостоятельная цивилизация, а не часть западной цивилизации. Не совпадающая ни с какой — ни с восточной, ни с китайской, ни с исламской. Но такая же равноценная, как западная или китайская. Это приблизительно очерчивает структуру нашего суверенного языка, а не суверенного нарратива.
Если мы будем говорить на этом языке, все будет, что мы ни скажем, суверенное. А что значит нарратив в этом смысле — это не только разговоры диктора по телевизору, не только структура образования, не только экспертное сообщество, которое будет вынуждено говорить на этом суверенном языке, это также наша наука, это наша гуманитарная наука сегодня, а естественная — завтра. Потому что естественная наука, как знают самые крупные ученые, такие как Шредингер, Гейзенберг — это тоже язык в естественно-научном представлении.
Поэтому нам нужен цивилизационный язык, но свой цивилизационный язык. Мы говорим не на нем, мы его не знаем, мы говорим сейчас на «пиджин инглиш», на котором строятся наша терминология, наши эксперты, наши айфоны, наши технологии в наших ракетах — это «пиджин инглиш». То есть, если даже эти технологии в России, структура этих процессоров и кодов, увы, взята из другой парадигмы.
Это огромная задача, которая перед нами стоит. Эта задача начинает осознаваться нашей властью.
К этому, как ни странно, народ готов гораздо больше, чем элита. Народ просто не очень глубоко схватывает сверху идущие импульсы, ему сказали «коммунизм» — он что-то свое подумал, сказали «либерализм» — он что-то свое, сказали «патриотизм» — он что-то свое думает, то есть он не так глубоко вживается в эти нарративные игры, как элита, а элита — уж сказали на запад, так это вперед.
Поэтому вопрос о смене языка — к элите.
Для того, чтобы сделать систему суверенных нарративов, необходимо установить параметры этого суверенного языка. Какие эти параметры? У нас совершенно другое представление о человеке. В каждой культуре, в каждом языке существует свой человек. Существует человек исламский, существует человек китайский, западно-европейский — это такой постгендерный, переходящий в искусственный интеллект, в мутанта, в киборга. Оселок трансформации и освобождения. Он освобождается от всех форм коллективной идентичности — в этом его цель, его задача — перестать иметь религию, нацию, общность, потом пол, а завтра — принадлежность к человеческому роду, и это и есть программа западно-европейского языка.
У китайцев вообще все по-другому. В исламской традиции — тоже, потому что это отношения индивидуума с Аллахом, и все остальное он не понимает ни как свободу, ни как человека — это совсем другая антропология во всем этом миллиардном исламском мире. Они формально могут соглашаться с западными какими-то моделями, но в реальности они либо не понимают, либо перетолковывают, у них есть свой язык, он очень глубоко укорененный. У нас в Поволжье и на Северном Кавказе его продолжают продвигать. Поэтому они обладают иммунитетом по отношению к Западу. В Индии, Африке, Латинской Америке — тоже свой человек.
Нам нужно представление о русском человеке, обоснование русского человека, а это — Достоевский, это наша философия, это Флоренский, это славянофилы, это Соловьев, это и Бердяев, но русский человек, во-первых, конечно, соборный — это самое главное. Не индивидуум. Для нас человек — семья, род, народ, отношения с богом, личность. Не индивидуум, но личность.
На этом наше присутствие в ЕСПЧ заканчивается, потому что у нас расхождение относительно базового понятия человека. Для ЕСПЧ и либеральной западной идеологии права чела — это индивидуум, для нас — нет, с точки зрения суверенного языка.
Вы представляете, как меняется наука о человеке, то есть гуманитарные дисциплины, после того как мы меняем базовую составляющую? Считай, всё по-другому, переписывай все учебники социологии, антропологии, политологии, психологии на русский манер.
Да, у нас этим занималась наша философия в конце XIX — начале XX века. Но нам надо сформировать представление о русском человеке, который будет отличаться от остальных — и сразу другой язык.
Второе — это представление о мире. Это самое сложное. Нам кажется, что-что, а естественные науки универсальны. Ничего подобного, они западноцентричны. Этот космос, с которым мы имеем дело, был внедрен и интегрирован в наше сознание, начинается с Нового времени на Западе, игнорируя все другие картины мира.
Русский космос похож на средневековый европейский — и совершенно не похож на современный Запад. Русский космос другой, начиная даже с Федорова или с Циолковского, наши исследования наиболее интересные и авангардные в естественно-научных дисциплинах, они отталкивались от принципиально других интуиций о структуре реальности.
Если в гуманитарной сфере мы берем нашу философскую традицию, выбрасываем все либеральное, весь либеральный язык, ставим русского человека в центре, то получаем новый язык. А в физических науках эта задача гораздо более сложная — здесь мы только в начале, и нам предстоит большая работа.
Ну и, конечно, действие — глагол. Если говорить о языке, то мы совершенно по-другому понимаем действие, нежели западно-европейская традиция. Это скорее аристотелевский праксис, а не технэ. Это философия общего дела Сергея Булгакова, потому что русские делают не так, как делают все остальные. Нам подходит аристотелевское представление о том, что практика — это есть результат свободного творчества господина, а не техническое исполнение чьего-то поручения. В этом главная идея философии хозяйства, значит, и экономика у нас другая. Значит, и наука у нас другая, и практика. Значит, у нас в действии существует не прагматически утилитарное, оптимизаторское, а этическое измерение, то есть мы что-то делаем для какой-то этической цели. То есть мы сделаем, например, потому что, это хорошо, чтобы сделать лучше, прекраснее, чтобы сделать справедливее.
Сменить нарратив перед лицом фундаментальных вызовов, с которыми столкнулась наша страна, без смены языка будет невозможно.
