РОК-ПОЭМА «ИМПЕРИЯ ЗЛА» КАК ТЕСТ
1.
В 1992 году мне в Москве один товарищ сказал: ты посмотри – это Москва – и ты видишь в этом будущее? и он повел рукой по груде грязи, оборванных интеллигентов, торгующих всем чем ни попадя, моря крыс среди невероятной кучи мусора и нескольких алко-теней сосущих тогдашнее откровение – водку «Абсолют» – а происходило это на площади Белорусского вокзала.
Крушение Империи было настолько наглядным, настолько тактильным, что говорить о будущем означало показать себя полным идиотом. Руины были перед глазами в центре Москвы и крыть было нечем. Не было ни идей, ни программ, ни воли, ни веры – ничего. Кроме странного чувства внутреннего остервенения, злости, смеси отвращения к себе и стране и народу, который своими руками под сладкие трели врагов свернули шею стране. Так внутри рождалась империя остервенения.
Трилогия (поэма идет в трех частях на одноименном диске) вбирает в себя три имперские катастрофы 1917 года, 1991 года, а отчасти – некоторыми штрихами – и более ранние события. Во всех трёх вещах явлена беспросветность наплыва, навала, натиска антиимперских сил – жрущих, рвущих, грызущих тело империи. И это удивительно точный образ мультипликативного антиимперского Зла – когда многие делают ставки на свержение Империи, называя её «Империей Зла». И на ее место приходит другое зло – Царство Руин и Пепла.
Вдрабадан загуляла империя зла,
И пустой мошной затрясла…
Ты гляди, опечатаны двери парткомов!
Мы уже не припомним, кто мы….
Сначала было внутреннее остервенение, озлобление на себя, на своё ничтожество, своё низкопоклонство. Второй этап, после овладения собой, –мы начинаем видеть то зло, что убивает Империю внутри:
Была когда-то нация топориков-косариков,
Урядников, исправников, отцов-полуполковников.
Пришла цивилизация хануриков-бухариков,
Торчков и перехмурников, балдежников, халтурников. («Империя зла 2»)
Это важнейший момент, который очень точно характеризуем момент слома сознания. Показан синтез, который становится способом переработать зло в Доктринальную Империю, которая станет основанием её возрождения во плоти – в России.
Круто, нечего сказать.
2.
Разговор о поэтике рок-н-ролла дело почти неблагодарное, но поскольку мы имеем дело с мыслителем от рок-н-ролла и понимаем, что в поэтике много «изюму», то решили рассмотреть типические черты поэтики Аверьянова на примере «Империи Зла» – как на особой концентрации авторских эстетических решений.
При этом становится понятно, что Аверьянов глубоко берёт все эпохи – а это риск. Слушателю Аверьянова надо привыкнуть к тому, что в произведения нужно будет вслушиваться, вчитываться, а потом уже по душе пройдет волна резонанса. «Империя Зла» – об этом – о тайне крушения и возвращения русской империи.
Итак:
Империя Зла – это мем врагов России ещё со времен последней атаки на СССР – президентства Рейгана начала 80-х. Конфликтная амбивалентность требует разрешения – очень точный и сильный ход, затягивающий интеллект в этот материал.
Мозаика или особый сплав текста? Если взять полотно текста, то обнаруживается сумма фрагментов, знаков, семиотических оттисков, намеков, вплоть до сбивания с толку – тайные стригольники – все поймут о чём идет речь, если контекст последнего века не знает этого термина, идущего от новгородской секты XV века?
Мозаика в поэзии – это крайний риск, который в песне становится незаметен. Но Аверьянов – носитель смыслов, а значит текст в приоритете. Получается, он закладывает панораму в виде манеры Босха, когда все участники изображения составляют панораму. Но видим ли мы эту Босхову панораму у Аверьянова и можем ли её прочитать?
В Москву ушли брательники еще при кукурузнике –
В охранники, в гаишники, в помощники у дворника.
Уже не в подкулачниках – в зятьях да подкаблучниках.
Зато потом племянники вписались в шестигранники.
Если читается, как брательники при кукурузнике, то есть при Хрущеве, вписались в малые сферы труда, но уже читается ли то, как «племянники вписались в шестигранники»?
Формирование образного сюжета через оттиски участников:
А мы многостаночники, механики, слесарники.
За съём любых наручников – с полтинника до стольника.
Могем мы и напильником. Могем мы и паяльником,
Горячим кипятильником и утюгом-чугунником. («Империя зла 3»)
Ироническая картина деградации рабочего класса до криминального сообщества в катрене – просто великолепно прописано до деталей и инструментов. В том числе по оттискам фигур – их лексике («могём»), или «рабочей» принадлежности (чугунный утюг). Технология показать оттиском полное явление – чтобы его вписать в сюжет вещи – сильный, хоть и рискованный ход. Но таким образом слушатель подводится к важному выводу: твое ничтожное гниение – не просто мелочи твоей душонки, а червоточина в теле Империи.
Внутри катрена есть локальный сюжет, который дает композиционную стяжку – чтобы текст не развалился. Как правило, сюжет имеет зачин – элемент – который развёртывается в выводной тезис, который как раз понятен, хотя и требует подготовки и умения дешифровывать тексты. Короче без культурного оснащения Аверьянова слушать – это значит одновременно поработать. Но как ещё изобразить зло, пришедшее на нашу землю, фактически взявших её в тиски своей гнилью и пороками.
Потомки их хамонники, уродцы, пармезанники,
Народные избранники-то – в бордосском винограднике!
Массовики-затейники, баловники-проказники,
Античные любовники, короче – мужеложники.
Пришейте пересмешника, поющие в терновнике!
Интересно то, что невинные, по сути, блюда – хамон (окорок), пармезан (сорт сыра) стали печатью иного зла, который просто держится на фонемных стяжках в русском сознании превращающихся в клеймо: хамон – Хам, пармезан – мерзость. И, наконец, совсем для своих: пересмешники и поющие в терновнике, связка из разных произведений американки и австралийки – «Убить пересмешника» Харпер Ли и «Поющие в терновнике» Колин Маклау. Как говорится, попробуй раскуси!
«Пришейте» – замена слова «убейте». Убить пересмешника – большой грех – птица имела в тех местах сакральное значение. Но её убивают «поющие в терновнике» – тоже птицы, но мифические, которые ищут самый шипастый терновник, чтобы уколоться о шип для самой удивительной песни птичьего мира в процессе умирания. И несмотря на то, что эти символы-фигуры относятся к самим романам косвенно, в связке Аверьянова получается весьма грозное послание: поющие в терновнике самоубийцы, издающие последний сладкий звук, убейте священного для вас пересмешника – потому что святого у вас больше нет! Профаны и вырожденцы – перекрошите друг друга, убивая свои святости, которые вы давно похоронили.
Крутой мем! Я бы его включил в язык дипломатов, которым часто не хватает осмысленных подготовленных формул, чтобы выразить мысль, сбить с толку противника, и дать ход нашей силе – одновременно.
3.
Поначалу «зафигуривание» поэтического текста раздражает. Мол, нам слушать или дешифровывать? Возникает подозрение, что автор выпендривается, чтобы не сказать яснее. Но, увы, это ступень роста мощного явления. Поначалу от Босха зрителей рвало физически, но сегодня вопрос: А чего у него тут зверинец какой-то? – считается неуместным и делает вопросителя уже дураком: Босха надо читать и задаваться глубинными вопросами: как католический священник и активист Босх сделал такие вещи и его не посадили на кол?
Так и с аверьяновскими вещами. Эта рок-поэма может стать таким же ритуалом, как ритуал принятия ученика в учение: давался текст, в котором было много чего, и как молодой человек себя вел в скабрезных и непонятных моментах, так и принималось решение – брать его учить Мудрости или оставить его гнилье при нём самом. Этакий инициатический незаметный полиграф тех времён.
Так вот «Империя Зла» – для меня такой полиграф: все ли дерьмо я с себя снял, чтобы иметь право разделить дух Империи и перемолоть Зло во Спасение. Если Аверьянов ищет своего слушателя – как соратника, который не требует от него понятностей и внешних красот, а требует воспитания мыслей и чувств, – то поэтика оправданна.
ПРЕДАНИЕ ТРАДИЦИИ
1.
Ключевая философема у Аверьянова – традиция. Традиция достаточно сложная и спорная категория, но здесь мы о том, что именно музыкальное выражение в стиле блюз-рока с балладной ширью и с переходом на русские «былинности», под акустику, пропитывает слушателя традицией сильнее, чем многие тома философии. Эту вещь можно вместо учебника по Традиции и традиционализму преподавать.
Вообще подача учения или идеологемы во все времена было делом проблематичным, поскольку пропаганда живет недолго. Изучено, что один и тот же текст пропаганды, втискиваемый в мозг трижды, вызывает отторжение. И это понятно: примитивный наезд на сознание вызывает естественный блок. Так было всегда. Мозг – тот же желудок с законами сварения и несварения. И в древних времён было понятно – что только искусство может «обогнуть» блоки сопротивления сознания и войти в него.
И вот вещь Аверьянова «Предание» я бы поставил в ряд, не крупных, но очень точных, аутентичных вещей по русскому традиционализму. Причин тому несколько.
«Предание» – очень точное название. Традиция с латыни и есть предание – передача по наследству наследия. Но сразу задается масштаб – это не золотишко в полу и не счет в банке, это передача целого Мира – и тебе нужно ответить на вопрос: ты принимаешь этот мир? Ведь вторая часть традции-передачи – приятие или неприятие её потомками и учениками.
Начнём с того, что это один из самых живописных текстов у Аверьянова. Великолепна подана картина Крылатого Севера, где каждый услышит про то, что он всегда помнит:
С камýшки на кáмушку перепрыгивая,
Похаживает Страж Севера по-над речкам студеной.
Крылатым громом гудит в его колоколах,
Огонь-око гневеет в небесах его.
Изумительно. И втягивает своей прелестью в мистическую картину эпического прошлого, в том числе и через неологические корявости «С камушка на камушку», «Огонь-око», «гневеет». Притом фактически каждый фрагмент несет двойной смысл и образ – высокий и низкий, чтобы сразу раздвинуть панораму от малого до великого – перепрыгивает ребенок, который входит в память, и сам Север – он уже перепрыгивает по горам-камушкам.
2.
«Предание» — одна из вещей, которая обязана петься под акустику с душевными переборами – потому что это один их тех феноменальных случаев, когда текст пятикратно увеличивается по ассоциативным бурлениям, которые содержатся в песне.
Полноводит от того Москва-река,
Каменеет тверже прежнего свет-Москва.
Сходится под нее мать-сыра-земля.
Тяжело земле под Первопрестолищем.
Первопрестолищем – гениальная новация, которая передает величие, но с иронией, чтобы не сорваться на ложный пафос. Сам вид субъекта Традиции – Первопрестолище – невероятный и сильный тем, что сам суффикс «-ище» всё-таки в массовом сознании был связан с былинным Идолищем. И действительно Москва – для многих языческих восприятий это восемьсотлетний Идол – не скрывая это нутро в самом суффиксе. Это – признание, что Традиция принимает и самый тяжкий период жизни Руси – который тоже наше предание! И Москва идет в предание не как город ресторанов и казино, а как Великая Рука Севера, стягивающая пол-мира, и держащая пол-бездны на языке.
Ведь держит он пол-мира в одной руке.
Держит он пол-бездны на языке.
Гениальность вещи часто объясняется тем, что автор идет не ласкать слух, не потрафлять следующему поколению, чтобы он принял традицию, а делает потомку вызов. Многим предание, наследство видится как этакая халява, которую «предки подкинули». Это чудовищный перекос популизма в отношении новых поколений. Мы приучили их к тому, что традиция навязывается – потому что враги Традиции приучили их (и нас) к тому что эта такая мешающая ненужность, а поэтому брать её можно даром. И речь сегодня даже не идет об инициации, когда наследие бралось с боем в страшной конкуренции, идущей на грани жизни и смерти. А вот вещь Аверьянова говорит: нет, друг мой, Традиция – не сладкий тебе пирог, а ещё и Бездна! – в которую придется заглянуть… Потому что Традиция – это не только достижения, но грехи, предательства, кровь наших предков – которые они сумели изжить, в себе победить – и ринуться вперёд.
И тут же перевод вещи в мистический ряд – когда мощь Руси не объяснить словами, можно только длинными чувствами. Для этого почти-магические пассы о тугой памяти очень точно передают ощущения того, как возвращается ощущение почвы, пропитанной памятью о «поведьях старорусских»:
Если есть еще у русачка душа,
Хоть бы самая распоследняя,
Распропитая и растленная,
Но он помнит тугой памятью
О каких-то смутных преданиях,
О каких-то поведьях старорусских.
Фрагмент о том, как почва-традиция-земля-рода возвращает к памяти многих. Именно такие вещи возвращают падшую память и ставят в строй Традицию в Настоящее. То есть Традиция ставит память на режим Вечности – когда нет прошлого, есть вечная традиция, которая сегодня и сейчас. Если же я трушу сегодня, то это память об отце, на орудия которого на Балатоне шла 6 армия врага и он был тогда смертником, и все-таки выжил. И эта память вытряхивает меня из окукла страха и двигает на нынешние амбразуры. Традиция становится твоим личным зовом и вызовом.
3.
Приятие Традиции – не приятие подарка, – а выход на битвы. С русской традицией бьётся насмерть тот, кто понимает её силу и сам пестует свою традицию – насылая на нас все возможные бедствия, вплоть до сатанизации:
Все, что мог сатана, все выделывал,
Чтобы перервать нежное предание,
Чтобы растянуть жилы белые,
Распустить наши жилы чулые…
Но не гибнет почему-то Русская Земля…
Концовка поистине великолепна. Нет пафоса, нет дешевого восторга – а есть мощный вопрос с косвенным утверждением – не гибнет Русская земля, но почему?
Это вопрос для каждого слушателя – и ученика! – и ответ: потому что Традиция становится субъектом нашей реальности, потому что она становится боевым нервом, стискивающим наше сегодня с вечным вчера как вечно настоящим Завтра.
Надо отметить использование белого стиха – потому как белый стих предполагает эпичность, которую при этом удержать можно только музыкой либо переходом к музыкальности. Даже в простом прочтении, без музыки, белый стих поётся.
Вещь написана в 1996 году, являясь частью большого эпического произведения тех лет «Свои колокольни». Это год, в моём понимании, пик падения страны и Русской Катастрофы в лице Ельцина, когда антирусский режим утвердился, укрепился, Ельцин выиграл, пусть сомнительно, выборы.
И вот эта песня про Традицию, которая вста пред лице ворога твоего…
О ЧЕТКОЙ АРТИКУЛЯЦИИ
1.
Мы уже намекали на то, что Аверьянов отступает от артикуляционных принципов рок-н-ролла – когда половина звуков слов отдаётся в пользу мелодизации и мистификации – когда слушатель не понимает слов, но додумывает их, фантазируя до полной немочи. Причин такой артикуляционной политики много, но среди них – уйти от текстового начала вещи. Почему? Да потому что там может быть и часто оказывается полная ахинея, которая диффамирует музыкальную часть рок-композиции.
Вот гениальная по гитарному драйву тяжелая вещь «Черной субботы» – «Параноид» («Параноидальное расстройство»). Оззи Озборн её делает так, что даже английские слухачи не смогут выявить простодушный до изнеможения текст, идущий на грани полной чуши, никак не связанный с музыкальным драйвом.
Здесь риффы — на уровень апокалипсиса, а текст на попурри про любовные страдания под веселую балалайку. Куда девать плохой текст, чтобы никто не услышал? Правильно – спеть так, чтобы артикулирование было контрартикуляцией – сведением на нет фонем. И что делает Оззи? Он выдает абракадабру, которой никто в наши времена не озадачивался. В 1975 году меня, ошеломленного рок-звуком, совершенно не интересовало, о чём он поёт. А сегодня интересует!
Сегодня дешифрованы все тексты. Но во многих случаях лучше бы не было этой дешифровки! – падение Параноида было качественным: под такую сильную партию такой дешёвый текст просто мрёт, как муха в паутине. Такой ошибки «Дееп Перпл» делать не стали, — тексты заморачивали, удаляя их от жизненных сюжетов.
Аверьянов отходит от этой рок-традиции на прямо противоположную сторону, что означает одно: текст должен не просто нести, но и донести смыслы. А значит звуки и слова должны быть четко сартикулированы для связок сложных текстов.
Да, американские исследователи давно поняли, что артикуляция в рок-тексте – это сжатие музыки и привлечение к восприятию головы. А это для них лишнее! Зачем голова, если рок-н-ролл только для ног!
2.
Аверьянов сделал выбор в пользу смысла, а значит текстовой доминации и педантичной подачи смысла. Но в этом есть очередная засада. Если делать ставку на смыслы, то песня должна их сформулировать, а значит обречена быть законченной по правилам текстостроения: герой, рамочная композиция, рефрены и – главный риск – логика при развитии сюжетного смысла – при сужении его. Это значит любой разбитной состав слов и образов не проходит. Точнее, не входит в будущее и не остаётся в истории. Возьмём вещь явно талантливой Янки Дягилевой 90-го года, «Мы гуляли по трамвайным рельсам». Смысл вещи в рефренах:
А с портрета будет улыбаться нам железный Феликс
Это будет очень долго, это будет очень справедливым
Наказанием за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам
Справедливым наказанием за прогулки по трамвайным рельсам
Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам
Нас убьют за то, что мы с тобой гуляли по трамвайным рельсам
Но сюжета никакого нет: юный антисоветизм конца 80-х сегодня не смотрится – нет образного ряда. То есть вещица лозунговая, примитивная. В этом смысле антисоветский «Шестой Лесничий» Кинчева, конечно, войдет в классику русского рока. А песенка Янки нет. Только для совсем-юных-фанатов.
Одна из причин ставки на артикуляцию – интеллектуалоёмкость текстов и смыслов, лексика которых просто непоэтична. Если их не сартикулировать, то не прочитается. И не прослушается. Вот вещь «Абъекция», где шесть (!) почти непонятных слов, и слов явно непоэтического свойства. Непоэтичность их объясняется просто размером слов. «Фундаментализм» для поэзии и песни просто пощечина:
Я раньше чтил Святую Инквизицию,
Любил во всем сакральную традицию.
Вменялся мне глухой патернализм
И беспросветный фундаментализм.
Это ещё если не выделять почти вызывающее – беспросветный!
Как делать непоэтические слова поэтическими, а тем более музыкальными? Заменить нельзя, – смыслы исчезнут. Поэтому вариант один – намеренно выявить их поэтическое начало и ввести как ироническое, смешное, а потом уже умное. Ну и конечно взять в поддержку ритмизированную версию гитарной бравуды (не бравады – а бравуды). И тогда возникает интересный эффект, что после фундаментализма дикие штаммы эсхатологизма и пассеизма, трайбализма идут как интеллектуальный стёб особенно при последнем аккорде – неопофигизма. Это очень грамотный ход спрятать умственность и серьёзность замысла в иронии и бит-стёбе. Эту вещь как раз можно рассмотреть именно как подход – все термины выговариваются и выпеваются как на уроке дикции.
Критикам такого решения можно напомнить, что артикуляционная техника не нова. Высоцкий – самый артикулирующий автор. Мало кто отметил, но практически все тексты Высоцкого, кроме ранне-блатных, где ему приходилась идти на стилевые искажения, слышатся до последней буквы, несмотря на хрип. Это говорит о том, что Высоцкий осознанно нёс именно смыслы. И выпевы он допускал только тогда, когда не было риска затуманить слова:
Жираф большо-о-о-ой – ему видней!
Влюби-и-и-и-и-лся в антилопу!
И противоположный пример – предельной артикуляции, когда трудная даже для устного произнесения опытным оратором строчка с двумя йотами Высоцким произносится как школьником на уроке дикции:
Не подследственный, ребята,
А исследуемый я!
Так что Аверьянов вполне следует высоцкой традиции в ставке на системную артикуляцию. И этот подход, несомненно, даст большую живучесть творчества в исторической гонке за приоритеты в отечественном рок-н-ролле.
