Сталин был словоцентричным человеком. Даже сталинские хулители, если потрудятся проявить хоть какую-то объективность, признают его книгочеем, в чьей обширной личной библиотеке тома испещрены подчёркиваниями и заметками на полях. Невозможно отрицать в Сталине знатока современной ему художественной литературы и полиглота, в юности писавшего стихи на грузинском, владевшего после учёбы в духовной семинарии древнегреческим, латынью и церковнославянским, а позднее при необходимости общавшегося с иностранцами на немецком без переводчика.
Статьи, речи, ответы на письма Сталин писал всегда сам. Иногда привлекал для консультации специалистов в нужных областях, но никогда не обращался к тем, кого бы сейчас назвали «спичрайтерами». Устный и письменный язык Сталина конкретен, чёток, меток. Не метафоричен, но афористичен. Достаточно вспомнить его расхожие выражения: «Хорошая жизнь даром не даётся»; «Идея сильнее оружия»; ««Кадры решают всё»; «Я не грузин — я русский грузинского происхождения!»; «Победа никогда не приходит сама — её обычно притаскивают».
Русский язык был особым предметом размышлений Сталина: он осознавал историческое значение русского языка, его бытийную глубину и выразительные возможности, чувствовал огромную государственную ответственность перед ним. Русский язык постоянно требовал осмысления, сбережения, создания научных институтов и творческих союзов.
Несправедливым будет утверждать, что Сталин стремился прослыть лингвистом. Единственная его работа, посвященная сугубо языку – «Марксизм и вопросы языкознания», — носила реакционный характер, была написана после обращения к Сталину группы лингвистов-академиков по поводу ситуации, сложившейся в советском языкознании за время тридцатилетнего засилья, так называемого, «нового учения о языке» Н.Я. Марра, подавившего все иные воззрения на язык.
Тогда, в 1950 году, Сталин инициировал в газете «Правда» научное обсуждение «марризма», предоставив слово и его критикам, и его апологетам. Сталин и сам в определённый момент выступил в этой дискуссии, предварительно глубоко погрузившись в суть вопроса. Вождь понимал, что не удивит профессиональных лингвистов своими суждениями. В начале своей статьи он сразу сделал оговорку, что «не языковед» и рассуждать о языке может лишь с тех марксистских позиций, с каких рассуждает в других гуманитарных дисциплинах. Но при этом Сталин осознавал, что в данном случае важно не что сказано, а кем сказано, что он берёт на себя роль своеобразного третейского судьи, хоть и открыто критикует марризм по ряду позиций. Но всё же слово Сталина в первую очередь оказалось выражением государственной позиции по вопросам языка.
И тем не менее «Марксизм и вопросы языкознания» вызвали тогда восторженный отклик в научной среде. Например, В.В. Виноградов и Р.И. Аванесов говорили о рождении особого «сталинского языкознания», о том, что «И.В. Сталин создал стройную теорию марксистского общего языкознания». Причина такого восторга не в стремлении получить какие-либо преференции, угодить вождю, а в том, что публикация сталинской работы развязала лингвистам руки: дала возможность вновь заниматься историей языка, сравнительным языкознанием, заступилась за дореволюционное филологическое наследие. За всё то, что тридцать лет изживалось Марром и его горячими последователями.
Но сегодня, говоря о сталинском языкознании, важно не столько проследить эволюцию суждений Сталина о языке или проанализировать его ключевую лингвистическую работу, сколько взять на вооружение опыт той эпохи, в которую государственный лидер был по-настоящему озабочен проблемами языка. Той эпохи, когда существовала выверенная государственная языковая политика, государственная воля в решении языковых вопросов, когда язык формировал образ будущего.
Теперь этот опыт особенно ценен, потому что мы оказались в схожей исторической ситуации. Какие бы параллели ни напрашивались – с 30-ми, 40-ми или 50-ми – очевидно, что мы возвращаемся на свой особый путь, возвращаемся к державному строительству, восстанавливаем преемство со всеми победоносными эпохами, испытывая при этом небывалое внешнее давление, ведём военное противостояние, в котором вопрос защиты русского языка — ключевой.
Национальная языковая политика последних лет выразилась, главным образом, в создании Федерального института родных языков народов Российской Федерации и во внедрении в школу предмета родной язык. Но эти, безусловно, благие начинания не имеют какой-либо сверхзадачи и поступательной стратегии. Что именно мы хотим сделать сегодня для национальных языков? Как сохранить их? В чём укрепить? Что для этого сохранения сейчас важнее: составлять словари, собирать фольклор, делать переводы? Учёные и педагоги в растерянности. В итоге большинство мероприятий сводится к этнокультурным праздникам, а преподавание родного языка, если это не национальные республики, лишь даёт дополнительные часы на изучение русского языка.
В сталинскую пору для национальных языков создавались алфавиты, составлялись грамматики, писались учебные пособия. Прежде устные языки обретали кодифицированные нормы, что во многом их и сберегло. Но с течением времени именно Сталиным было осознано главное: государствообразующая роль русского языка, необходимость языкового централизма.
В 1918 году народный комиссар по делам национальностей И.В. Сталин говорил: «Никакого обязательного “государственного” языка — ни в судопроизводстве, ни в школе. Каждая область выбирает тот язык или те языки, которые соответствуют составу населения данной области, причём соблюдается полное равноправие языков как меньшинств, так и большинств во всех общественных и политических установлениях». Через двадцать лет, уже Генсеком, он инициирует постановление ЦК ВКП(б) и Совета Народных комиссаров от 13 марта 1938 года «Об обязательном изучении русского языка в школах национальных республик и областей».
В предвоенную пору русский язык способствовал национальному цементированию, стал общесоветским культурным кодом. Сталин, неразрывно связывавший язык и мышление, стремился к единому мировосприятию народа через язык. Для единения необходимо было, чтобы слова «родина», «дом», «отечество», «мать», «победа» были внятны всем.
Необходима была культурная экспансия русского языка среди коренных народов России, среди народов советских республик, а затем среди дружественных стран всего мира. Неслучайно именно в сталинское правление небывалой высоты достигла наша школа поэтического перевода. Николай Заболоцкий в 1950-е писал: «Советская школа поэтического перевода ныне широко признана не только у нас, но и за рубежом. Можно сказать без преувеличения, что ни одна страна не знала и не знает такого расцвета переводческого дела, какой наблюдается у нас. Теперь мы имеем много талантливых поэтов-переводчиков, у нас есть опыт и основы теории». Весь поэтический мир тогда желал быть сопричастен русскому слову, хотел прозвучать на русском языке.
Лингвистическим и онтологическим прозрением Сталина была остановка в 1934 году латинизации при создании национальных алфавитов. Ещё в XIX веке филолог и миссионер Н.И. Ильминский говорил, что алфавит – это первое, что знаменует религиозную и культурную связь народов. Алфавит первый, визуальный, вербовщик от той или иной культуры.
Отсюда так агрессивно нынешнее стремление наших врагов насадить латиницу на постсоветском пространстве. Отсюда так навязчиво её присутствие в нашей повседневности: в наружной рекламе, на банковских картах, в интернет-пространстве. В этом смысле вербовка букв V и Z как главных символов спецоперации стала нашим контрударом.
Для Сталина укрепление и распространение кириллицы было не просто залогом культурного суверенитета, но и сохранением сакральности русского языка, его преемства в письменности от святых равноапостольных Кирилла и Мефодия. Важно было остаться носителями их заветов «глаголь добро» и «рцы слово твердо».
Ненавязчиво, но планомерно Сталин противостоял и иностранным заимствованиям. Известно его письмо от 1925 года «Всем членам редакции “Комсомольской правды”»: «Хорошо было бы упростить стиль статей в “Комсомольской правде”, обязать сотрудников писать по-простому, короткими фразами, по возможности без иностранных терминов, так, как умел это делать Ильич. В крайнем случае, можно было бы, опять-таки, в виде приложения к “Комсомольской правде”, дать маленький словарчик иностранных слов, или, по крайней мере, в тексте статей давать соответствующие объяснения, если уже нельзя обойтись без иностранных слов».
С учётом нынешней перенасыщенности русского языка иностранными словами весьма своевременны законодательные меры по регулированию употребления иностранных слов в официальной сфере. Нужно соблюсти принцип «разумной достаточности» и, не насилуя русский язык, позволить ему сохранить лишь то количество иностранных слов, которое он способен воспринять, заставив жить их по своим правилам.
Быть может, Сталин включился в дискуссию по поводу марризма лично именно оттого, что увидел в нём угрозу сакральности языка. Отрицавший традиционные языковые семьи, Марр оставлял русский без братьев и пращуров, обрекал на сиротство, убивал его родовую память. Занявший все свои руководящие посты в науке как безоглядный марксист, Марр в итоге свёл язык к надстройке, посчитал его рудиментом и даже объявил, что в будущем человек создаст не только всеобщий универсальный язык, но сможет выражать мысли без помощи языка.
Несмотря на якобы марксистскую парадигму, всё это напоминает структуралистское, глобалистское отношение к языку, когда через него уже не должны рождаться национальные образы мира и тончайшие оттенки смыслов. Язык остаётся лишь инструментом нейролингвистического программирования или поводом для постмодернистской игры.
Марровское профанирование языка Сталин принять не мог. В «Марксизме и вопросах языкознания» он постоянно подчёркивает преемство исторических эпох в русском языке, его консервативность, самобытность, надклассовую сущность: «русский язык остался в основном таким же, каким он был до Октябрьского переворота»; «язык рождён… всем ходом истории общества и истории базисов в течение веков»; «Что касается национальной самобытности русского языка, то она не испытала ни малейшего ущерба, ибо, сохранив свой грамматический строй и основной словарный фонд, русский язык продолжал продвигаться вперёд и совершенствоваться по внутренним законам своего развития».
Сталинская сакрализация русского языка – это продление его единой временной оси, убеждённость в том, что отречение от родного языка, приведёт лишь к потере исторического времени. Это сбережение не просто базового словарного состава, но корней языка «как его ядра», что «живёт очень долго, в продолжение веков и даёт языку базу для образования новых слов».
По этой же причине Сталин реабилитировал диалектологию, сказав, что «некоторые местные диалекты в процессе образования наций могут лечь в основу национальных языков и развиться в самостоятельные национальные языки». В пору Ликбеза диалекты были провозглашены проявлением «народной темноты», деревенского косноязычия, незаслуживающего научного изучения. В сталинскую пору, напротив, всякий диалект – голос из прошлого, звучащее свидетельство минувших веков, когда ещё не было звукозаписывающих устройств. Диалекты — особые приметы языка в прошлом, сбережённые подобно тому, как в облике потомков сберегаются черты предков.
Наверное, только ленивый антисталинист не позубоскалил по поводу мысли вождя о происхождении русского языка от «курско-орловского диалекта». Доподлинно неизвестно, что породило эти слова: оговорка, неверное восприятие чьей-то чужой мысли или что-то ещё. К сожалению, этому, в сущности, пустяку, высказанному в скобках, в одной фразе, исследований посвящено гораздо больше, чем всему, что было сделано при Сталине в диалектологии.
Важно напомнить, что в 1935 году началась работа по составлению «Диалектологического атласа русских народных говоров»: сотни преподавателей и студентов по всей стране собирали для него материал, организовывали многочисленные экспедиции. В 1945 году была запущена «Программа собирания сведений для “Диалектологического атласа русского языка”». После войны среди сожжённых, надорванных трудом сёл и деревень стало особенно важно и дорого сберечь каждое слово, каждый звук живой русской речи.
Письменность, корни слов, диалекты – всё это обращение к священной русской истории, соотносимое с восстановлением патриаршества и с фильмами об Александре Невском и Иване Грозном. Всё это драгоценный материал державного строительства. А ещё — язык писателей. «Современный русский язык по своей структуре мало чем отличается от языка Пушкина» — скажет Сталин в 1950 году. А до того, в 1937-м, на государственном уровне, всенародно отпразднуют 100-летний день памяти Пушкина. Пушкин станет главным советским поэтом. Советская пушкинистика сделает множество открытий. Поэт соединит собой имперскую и советскую эпохи России. Все вновь станут пушкиноцентричны, пушкиноязычны.
Язык Пушкина и других русских классиков требовал осмысления. Особой отраслью в русистике стало исследование языка художественной литературы. Над изучением самобытных писательских стилей трудились целые отделы Института русского языка, созданного в 1944 году. Не только у филологов, но и у простых читателей вызвали подлинный интерес работы В.В. Виноградова «Язык Пушкина» (1935), «Стиль прозы Лермонтова» (1941). Художественная литература была воспринята как лаборатория языка, писатель – как носитель чуткого слуха, способного уловить каждый отзвук русского слова. Писатель уподоблялся золотодобытчику, которому ведомы золотые жилы ещё неоткрытых возможностей языка.
Именно сталинская эпоха оживила языка после нескольких лет революционного новояза, грозившего сделать русский язык сухим, казённым, номенклатурным. Вечной музыке русского языка в таких рамках оказалось тесно. Сталинской эпохе важно было писательское многоязычие, писательское разноречие, дорога была интонация и Маяковского, и Шолохова, и Твардовского, и Платонова, и Булгакова…
Сегодня на государственном уровне утрачено понимание роли писателя как созидающего язык. Пожалуй, только в национальных республиках продолжают осознавать, что любой народ жив, пока жив его язык, а язык, какое бы ни было на нём наследие в прошлом, нуждается в слове современного писателя, в постижении этого слова. У нас до сих пор как следует не изучен лингвистами язык Бондарева, Распутина, Белова, Шукшина, Трифонова, Солоухина, Личутина, Крупина, Проханова… Всё, что звучит в отдельных диссертациях и на камерных конференциях, требует обстоятельного, масштабного продолжения на уровне целых исследовательских институтов, требует должной огласки и популяризации, требует обсуждения в университетах и преподавания в школах.
Растерявшиеся после введения ЕГЭ и до сих пор не пришедшие в себя, учителя не могут понять, ради чего они теперь преподают школьникам русский язык. Ради того, чтобы ученики набрали необходимое количество баллов на экзамене? Или ради того, чтобы они вперемешку с пиктографией высказывали свои небогатые мысли в соцсетях и мессенджерах?
В сталинскую эпоху такое учительское понимание было. С самого первого класса. Вот слова из «Методического руководства к букварю» А.И. Воскресенской (1948): «Любовь к труду, участие в труде взрослых, уважение к старшим, любовь к знанию, дружба и товарищество, любовь к родине и великим людям нашей родины, любовь к родной природе — вот тематика нашего букваря». А ещё – ум, чуткость, ответственность, собранность – всё, без чего невозможен достойный человек.
На преподавание русского языка тогда бросались все силы. Всё устремлялось к русскому языку в школе: учительский труд, академическая наука, литературное творчество, наследие предков. Всё ради прекрасного человека. Ради могучего Отечества. Нерасторжимость человека и Отечества – главный итог сталинской языковой политики.
Теперь, восприняв этот опыт, мы можем преумножить и утвердить его, сказав открыто о том, о чём Сталин говорил потаённо, будто приберегая главное на следующее десятилетие своего правления, которого ему не было дано.
В «Марксизме и вопросах языкознания» Сталин словно не приговаривает самого желанного слова. Язык, по Сталину, не надстройка, не базис и даже не орудие мысли. Это нечто надвременное, сверхсоциальное и сверхполитическое, что явно неизъяснимо в категориях марксизма. «Язык – это откровение» – хочется прочесть между сталинских строк.
