Русский мировоззренческий канон открыт для иных культур, он не замкнут на собственные этноязыковые особенности, а обращен ко всеобщему. Русское мировоззрение нацелено на осмысление универсальных философских проблем, таких как: сущность человека, его отношение к бытию; структура и характер бытия, и место в нем человека; закономерности познания; смысл, содержание и направленность истории; жизнесмысловые и ценностные проблемы (счастье, красота, смерть, страдание, добро и зло) и др. Все эти, и многие другие, проблемы, ставились и решались на протяжении столетий, и Россия открыта к выработке своих собственных и в то же время наследованию мировых философских традиций.

Россиеведение: проблема целостности

Однако, подход к этим традициям, способы их усвоения и осмысления глубоко национальны – это не простое следование одних философских построений за другими. Существуют «внутренние» традиции, которые не провозглашаются, о них «молчат», поскольку они органическим образом вызревают в пределах данной традиции, определяются национально-историческими особенностями. Данное «молчание» следует понимать в том смысле, что ни один, даже самый выдающийся философ не вправе заявить: «Вот традиция, которую я основал». Традиции – это результат длительного осмысления философской культурой самой себя, это предметная и проблемная область самосознания национальной философии.

Русская философия в ее истории является историко-философским отечествоведением, она отражает и прочитывает российскую реальность. В этом заключается неповторимость русского мировоззренческого канона, его отличие от инонациональных философских традиций. Речь, разумеется, идет не о статическом понимании, которое предполагало бы существование некой равной самой себе философской модели, воспроизводимой с неименным постоянством. Такой философии никогда не существовало. Интегральная версия русского мировоззренческого канона представляет его в виде целостной картины, отражающей все главнейшие этапы и оттенки русской мысли. Важно подчеркнуть, что такое истолкование русского мировоззрения предполагает его понимание не как прошедшего, а как продолжающегося феномена философской культуры.

Развитие русского мировоззренческого канона характеризовалось перерывами постепенности и попытками восстановить утраченное, о которых В.В. Зеньковский писал, что «в истории, как и в природе, если и бывают «скачки», и перерывы, то они не отменяют прошлого, – и чем резче и сильнее эти скачки, тем яснее вырисовывается позже возврат к прошлому, восстановление целостного исторического потока». Он подразумевал, прежде всего, Октябрьскую революцию и две Мировые войны, которые нанесли серьезный урон целостности исторического потока отечественной культуры.

Эмигрантской ветви русской философского канона принадлежит важная заслуга в отстаивании этой целостности, в постановке целого ряда проблем, недоступных для обсуждения в советское время. К их числу относится осмысление роли православия в развитии русской духовной культуры и национального самосознания русского народа, постановка вопроса об основных чертах русской нации и об исторической судьбе России.

Философы «первой волны» эмиграции при всем своем критическом отношении к проводимой в СССР культурной политике проявляли поразительный оптимизм, уверенность в том, что духовный путь России не будет предан забвению.

Обращенность к русскому канону интеллектуальной истории оказалась не столько «вынужденным уходом» эмигрантского сознания от действительности, сколько главным источником вдохновения. Именно эта черта историзма составляет сердцевину размышлений вокруг главной темы творчества философов-эмигрантов – «русской идеи». История «Золотого Киева», особенности русского средневекового сознания, поставившего вопрос о судьбе русского народа и его месте в мировой истории, образование Киево-Могилянской и Славяно-греко-латинской академий, других духовных школ, а затем и университетов, судьбы раскола, идеологические дискуссии времен Петра I и Екатерины II, споры славянофилов и западников, декабрь 1825 г. и февраль 1861 г., феномен русского философского кружка, «кряжевой тип» семинариста-нигилиста, зарождение и развитие «русского социализма», специфика консерватизма и либерализма в России, нравственные искания великой русской литературы ХIХ в., русский религиозный ренессанс начала ХХ в., культурно-этические характеристики русской нации – вот только некоторые из самых различных исторических фактов и событий, философских и социальных явлений, образов и символов, вмещающихся в понятие «русская идея».

В текстах мыслителей русского зарубежья разворачивается россиеведение, образующееся на стыке истории, философии, социологии и богословия. Пореволюционные идейные течения, складывавшиеся в зарубежье, одной из своих главных целей имели воспитание русского патриотического сознания у молодого поколения, оторванного от Родины. Такой подход был выражен в нацеленности на то, что евразийцы называли «россиеведением», Г.П. Федотов – «наукой о России», С. Л. Франк – «русским мировоззрением, понимаемым как некое единство».

Однако, участие русских философов-эмигрантов в западной интеллектуальной жизни в период до II-ой Мировой войны не привело к формированию специального интереса к русской философии среди ученых нерусского происхождения на Западе. Например, попыткой ознакомить Европу с русской философией было издание Б.В. Яковенко в 1929-1931 годах на немецком языке журнала «Русская мысль», в котором публиковались русские авторы. Он же издавал работы о русской философии на чешском и на итальянском языках. Л. И. Шестов, Н. О. Лосский, Ф. А. Степун, Н. А. Бердяев, И. А. Ильин также выступали в различных аудиториях с лекциями о русской философии, но не вызвали на Западе волны интереса.

Russian studies после Победы и Спутника

Массовый интерес к русской философии возникает на Западе только в послевоенный период, после победы СССР в Великой Отечественной войне и, особенно, после запуска искусственного спутника Земли. В результате специальной поддержки правительств западных стран начинаются систематические «русские исследования» (Russian studies), касающиеся, в том числе и русской философии. Формируется разветвленное, влиятельное течение обществознания, ориентированное на исследование интеллектуальной истории России. В научной практике США возникает термин «послеспутниковое поколение», им обозначалось в США поколение ученых, специально посвятивших свою жизнь изучению России и СССР.

Некоторые европейские историки русской философии с сочувствием оценивали рост интереса к идеям русской религиозной философии. Именно с этих позиций оценивал историю русской мысли немецкий философ Вильгельм Гердт, который подчеркивал, что «русская философия – это кровное дело Запада», она важна для всего мира. Особо выделяется книга английского философа Фредерика Чарльза Коплстона «Философия в России. От Герцена до Бердяева и Ленина» (1986). Академическую известность повсюду в мире имеют работы польского историка русской философии Анджея Валицкого. Среди них выделяется опубликованная на английском языке обширная монография «История русской мысли от Просвещения до марксизма» (1979). Высокими литературными и культурологическими достоинствами обладают эссе о русской культуре и философии английского ученого российского происхождения Исайи Берлина («Русские мыслители», 1978). Лучшей западной работой, посвященной истории русской революционной мысли, является монография итальянского ученого Франко Вентури «Корни революции» (1960). И, наконец, нельзя не отметить работы Томаса Шпидлика, ведущего специалиста Ватикана по истории русской религиозной мысли. Он является автором более 20 книг на эту тему. Среди его работ выделяется фундаментальная монография «Русская идея: Иное видение человека» (русский перевод – 2004). В этой книге подчеркивается значение русской религиозной философии как философии сердца – в сравнении с западной философией, где остро ощущается дефицит сердца и любви.

Начало систематических исследований в области россиеведения следует отнести к публичному федеральному акту National Defence Education Act (NDEA) – «Закону об образовании в интересах национальной обороны» (1958 год). Целью закона являлось «укрепление национальной обороны и расширение и поддержка распространения и улучшения образовательных программ, направленных на защиту важнейших национальных интересов». Каждая статья NDEA подкреплялась обширным финансированием, насчитывавшим десятки миллионов долларов.

В результате в США сложилась развитая система стипендий, грантов, институтов, организаций и т. д., касающихся всех аспектов изучения России и СССР. К этому надо добавить поддержку со стороны частных благотворительных организаций, фондов Карнеги, Рокфеллера и т.п. С самого начала реализации NDEA был нацелен на создание развитой организационно-идеологической структуры при американских университетах, на преподавание различных дисциплин и исследования в области Russian studies. К началу 80-х годов в США насчитывалось более 200 русских центров. По русской проблематике ежегодно защищалось порядка двухсот диссертаций.

Создание подобных полидисциплинарных центров было весьма эффективным проектом. Он был нацелен на создание специалиста широкого профиля, обладающего хорошей языковой подготовкой, способного вести преподавательскую, исследовательскую работу, а также осуществлять public relations, работать в различных правительственных ведомствах. Для этой цели и объединились историки, философы, социологи, политологи, литературоведы и экономисты.

Ведущая роль принадлежала историкам. Исторической тематике посвящалась большая часть защищавшихся диссертаций по Russian studies, а также основная масса журнальных статей и монографий. Историки также формировали большую часть состава профессиональных ассоциаций русистов. Крупнейшая из них – Американская Ассоциация Содействия Славянским Исследованиям (American Assosiation For Advancement of Slavic Studies) – научное общество, объединяющее американских славистов. AAASS является организационным центром американского россиеведения. В 60 — 70-ые годы АААSS объединяла около 2400 членов, среди которых около 1500 историков, более 400 политологов и около 300 специалистов по международным отношениям. В нее входил ряд региональных ассоциаций, именуемых конференциями, например «Конференция славистов Дальнего Запада» (в марте 1963 г. насчитывала свыше 400 членов). Ассоциация издавала журналы: ежеквартальный «Славянское обозрение» (Slavic Review); «American Quarterly of Sovietand East European Studies» – официальный орган Ассоциации; а также «The American Bibliography of Slavic and East European Studies. В университете штата Огайо (Колумбус), а именно в Центре славянских и восточно-европейских исследований, до последнего времени находилась Центральная канцелярия Ассоциации, которая выполняла информационные функции. Особенностью современного этапа деятельности этой организации являлось участие в ее мероприятиях российских ученых, некоторые из которых были постоянными членами AAASS.

В начале 1980-х годов в основу деятельности Центра была положена комплексная «славянская и восточно-европейская программа», в реализации которой участвовали пятьдесят семь квалифицированных специалистов. Она включала научные исследования и преподавание в области экономики, финансов, географии, истории, журналистики, истории искусств, права, лингвистики, философии, музыки, политических наук, психиатрии, психологии и социологии. Центр осуществлял программу подготовки специалистов высшей квалификации (магистров), способных читать университетские лекционные курсы «Русская история», «История русской цивилизации», «Введение в изучение Советского Союза» и др.

«Русский центр» в Колумбусе обладал более мощной материальной базой, чем обычные гуманитарные подразделения, поскольку получал специальные дотации из многих источников. Выпускники университета с дипломом бакалавра или магистра по Russian studies имели существенные преференции в трудоустройстве по сравнению с иными гуманитариями, так как могли работать не только в университетах, но и в правительственных структурах, СМИ и др.

Для журнала «Коммунист» мной, в своё время, была написана статья, в которой анализировалось состояние русских исследований в американских университетах начала 80-х годов и делался вывод о том, что среди советологов, наряду с примитивными антикоммунистами, существует немало квалифицированных ученых. Высказывалась мысль о том, что сама по себе идея полидисциплинарного изучения России представителями различных гуманитарных специальностей в специальных исследовательских институтах заслуживает внимания, поскольку в СССР ничего подобного не существовало. Добавим, ничего подобного не существует и до сих пор. Статья не была поддержана тогдашним главным редактором журнала «Коммунист» философом Р.И. Косолаповым, который, очевидно, считал, что в условиях идеологической борьбы акцент следует делать на крепость и резкость выражений, а не на внимание к явным достижениям противника.

Вклад русских исследователей

Разумеется, подобные учебно-научные подразделения возникли в университетах США не на пустом месте, но благодаря интеллекту русских, по происхождению, ученых. Очень значительную, если не сказать, ведущую, роль сыграли работавшие в США эмигранты. Такое влияние не снилось прежней эмиграции и объясняется сложившимся международным положением.

Быстрое развитие Russian studies в условиях холодной войны привело к тому, что выходцы из русского зарубежья формировали значительную часть кадрового состава в исследовательских центрах, на радиостанциях, вещающих за «железный занавес» – Радио Свобода, Голос Америки, ВВС. Идеи русских мыслителей стали интерпретироваться и распространяться в западном информационном пространстве в невиданных объемах. Огромной популярностью пользовался многолетний цикл радиопередач о русских мыслителях на всемирной сети радиовещания ВВС, подготовленный И. Берлином, выдающимся популяризатором идей Л. Н. Толстого, В. Г. Белинского, А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского, М. А. Бакунина и др. В 1979 году материалы этих радиопередач были изданы в виде отдельной книги, впоследствии переведенной на многие языки.

Быстро развивавшиеся американские Russian studies имели преимущественные стартовые возможности в сравнении европейскими исследованиями. Если иметь ввиду двух выдающихся историков русской философской и богословской мысли, переехавших в США во время и после II-й Мировой войны, а именно Георгия Петровича Федотова и Георгия Васильевича Флоровского, то планка философского россиеведения в их лице была настолько высока, что опережала мировой уровень на десятилетия. Опубликованные в США монографии Г. П. Федотова, посвященные богатству русской средневековой религиозной духовности были совершенно новым словом. Они явились первыми, в своем роде, исследованиями русской философско-богословской мысли ХI — XVII веков. Аналогичные работы М. Н. Громова, а затем В. В. Милькова появились в России лишь в начале 90-х годов.

Значительные заслуги принадлежали выдающемуся богослову и религиозному философу Г. В. Флоровскому, который работал в Колумбийском, Гарвардском и Принстонском университетах. Всемирно известный польский историк русской мысли Анджей Валицкий, искренне и глубоко привязанный к русской культуре, считает Флоровского одним из самых выдающихся мыслителей всего ХХ века, а встречу с ним – важным событием своей жизни. Главное произведение Флоровского «Пути русского богословия (1937) было первой интерпретированной историей русской духовной культуры с беспрецедентным охватом материала – от Крещения Руси до ХХ века включительно. Никто из его предшественников не создавал столь обширной картины развития русской мысли, причем рассмотренной в контексте духовной культуры, не только отечественной, но и европейской. Флоровский опубликовал свою книгу раньше других обобщающих историй русской мысли, опередив Бердяева («Русская идея», 1946), Н. Лосского («История русской философии», 1951, на английском языке), В. Зеньковского («История русской философии», т. 1-1948, т.2-1950). По своей историографической и источниковой оснащенности книга Флоровского превосходит их работы. Бердяев в своей книге акцентировал, главным образом, вопрос о существовании у России собственных национальных, духовно-метафизических интересов и анализировал их с точки зрения авторской интерпретации последнего этапа русской мысли XIX – начала ХХ столетия. Николай Лосский не создал систематически-целостную картину развития русской философии, но сделал выборочное освещение. На первый план он выдвинул анализ построений, конгениальных собственной философии идеал-реализма. Зеньковский дает лишь краткий обзор русской философии до XVIII века, считая этот период «прологом к русской философии».

Флоровский опередил современные ему научные представления о генезисе русской философско-богословской мысли и рассмотрел ее существование в Х — XVII веках не как пролог, а как первый ее полноценный период, имеющий значение фундамента для всего здания русской культуры, включая богословие, философию и литературу. Эта позиция Флоровского находит свое подтверждение на современном этапе исторического россиеведения, где значительные новые результаты достигаются на основе исследования рукописных материалов, реконструирующих структуру и типологию русской средневековой мысли.

Флоровский, своим подходом к истории русской философской мысли, констатирует наличие универсальной методологической проблемы, на которую наталкивались с самого начала становления истории русской философии создатели ее целостных истолкований. История западной философии, как наука, существует синхронно с появлением философии: первые философы были и философами, и историками философской мысли. Наличное же существование русской философской и первые опыты ее истолкования разделяют целые столетия. (Как известно, первой книгой на эту тему была работа архимандрита Гавриила, опубликованная в 1840 году). Отсюда вытекает необходимость для историка русской мысли быть не только философом, но также археографом, специалистом по древним рукописям, лингвистом, специалистом по истории и богословию. Для убедительного доказательства самого наличного бытия древнерусской философской мысли надо обладать полидисциплинарными познаниями, что в полной мере было присуще Г. В. Флоровскому.

Как застарелый предрассудок Флоровский оценивал концепцию Петра Чаадаева о «роковом выборе» для Руси ее христианизации по образцу «жалкой Византии», главным результатом чего было, согласно Чаадаеву, последующее отделение «нецивилизованной» России от цивилизованной Европы. В противоположность этому, основываясь на своих обширных познаниях в области византологии (которыми Чаадаев не обладал), Флоровский уже на первой странице «Путей…» утверждал, что «в X-м веке Византия вовсе не была в упадке. Напротив, это была одна из эпох византийского расцвета и возрождения. И более того, в Х-м веке Византия была, строго говоря, единственной страной подлинно культурной во всем европейском мире».Выступал Флоровский и против принижения кирилло-мефодиевской традиции, благодаря которой Русь получила Библию в славянском переводе. В противоположность Г. Шпету, он пишет, что для русской культуры это отнюдь не было «ошибкой или неосторожностью», якобы явившейся тормозом для культуры. В действительности славянский перевод ближе к греческому оригиналу, чем распространенный на Западе латинский вариант перевода Библии: «Славянский язык сложился и окреп именно в христианской школе и под сильным влиянием греческого церковного языка, и это был не только словесный процесс, но именно сложение мысли».

Постановка вопроса о кризисе русской культуры отнюдь не снимается автором «Путей…». Однако, речь должна идти именно о кризисе культуры, а не о «кризисе бескультурности» или «невегласия» (по Г. Шпету). Анализ данного кризиса разворачивается у Флоровского в целую методологическую программу, получившую название «неопатристического синтеза». Византийский фундамент, столь плодотворный для «пробуждения русского духа», породивший выдающиеся произведения «русского эллинизма», созданные Иларионом Киевским, Климентом Смолятичем, Кириллом Туровским и другими книжниками Киевской Руси, в московский период постепенно размывается, происходит «забывание о греческой старине, то есть об отеческом прошлом». «Кризис византинизма» и «выпадение из патристической традиции» роковым образом преследует русскую мысль на протяжении всех последующих столетий, во время Раскола, в период распространения «православных псевдоморфоз» при Петре Великом, а также и уже во время существования развитой философской традиции.

Необходимо заметить, что высокая планка, заданная работами Г. Федотова и Г. Флоровского, практически неизвестными в СССР, далеко не была характерна в целом для работ западных авторов второй половины ХХ века. Однако, несомненно то, что вплоть до начала 90-х годов прошлого столетия западным россиеведам принадлежала монополия в области историографии русской религиозной философии ввиду практического отсутствия в СССР соответствующих трудов, посвященных философии В. С. Соловьева, славянофилов, Н. Я. Данилевского, К. Н. Леонтьева, Н. Бердяева и русскому религиозному ренессансу начала ХХ столетия. Более того, исследования по русской религиозной философии рассматривались в качестве приоритетных, поскольку могли быть в качестве различных вариантов христианского социализма и «идеалистического либерализма» интерпретированы как «русские альтернативы марксизму».

Такова, вкратце была концепция американского автора Дж. Ф. Патнэма. Рассматривая социально-философские построения С. Н. Булгакова и П. И. Новгородцева, Патнэм критикует установки догматического марксизма, устанавливающие прямую связь между философскими воззрениями и классовыми буржуазными установками. Редукционизм «базисно-надстроечной теории», будучи применен к анализу воззрений самого Карла Маркса, также отнюдь не обнаруживает последовательного выражения «классовых интересов» в философии марксизма. Равным образом, существует множество интеллектуальных течений, в которых бесполезно было бы искать какое-либо воплощение классовых интересов. С этой точки зрения, «философский персонализм» Новгородцева и «христианский социализм» вовсе не были выражением какого-либо классового редукционизма, но, напротив, выступали в защиту «политической свободы, социальной справедливости, экономического изобилия, совершенствования личности».

От сочувствия – к критике

Особенностью современного этапа историко-философского россиеведения стал переход от комплиментарного изложения идей русских религиозных мыслителей к критической оценке их содержания. В настоящее время центр зарубежных исследований русской философии переместился в Европу, а интенсивность русских исследований в США заметно снизилась. В 1983 году Конгресс принимает закон о «Советско-восточно-европейских исследованиях и обучении» (Soviet-Eastern European Research and Training Act of 1983). Это был последний публичный федеральный закон, нацеленный на регулирование Russian studies. После распада СССР русские исследования были переданы в ведение Госдепа в качестве грантовой локальной программы, которая не выдерживает никакого сравнения с NDEA.

Во времена СССР западные авторы писали о русской религиозной мысли зачастую вполне сочувственно, видя в ней альтернативу коммунизму. Но потом они пришли к выводу, что она ещё более опасна. (В конце концов, марксизм родился не в Китае и не в Индии, а представлял собой новейшее достижение европейской философии.) Об этом пишет, например, в своей докторской диссертации голландский ученый Эверт Ван Дер Звеерде.

Сегодня можно наблюдать на Западе резкий критицизм в адрес антизападнического содержания оригинальной русской философско-политической традиции. Это отчетливо прослеживается в монографии Джеймса Биллингтона «Икона и топор» (2001). Учитывая то, что Биллингтон занимал высокий пост в администрации США, являясь директором Библиотеки Конгресса, можно считать его позицию выражающей официальную точку зрения. Биллингтон критически высказался против того, что он назвал «новой формой авторитарного национализма» в России, который проявляется во внимании постсоветского поколения российских ученых к религиозным, консервативным учениям, связанным с православием и укреплением российской государственности. По мнению Биллингтона, внимание к этим течениям в России ведет к провалу российского «демократического эксперимента». Нежелательным Биллингтон считает растущее в России внимание к евразийству. В нем он находит «стародавнюю, замешанную на панславистском самомнении, идею о том, что Запад пребывает в состоянии окончательного упадка, а Россия – на подъеме».

На самом деле евразийство выступило с самого начала своего появления против панславизма. Оно вовсе не сводится к какому-либо примитивному антизападничеству. Напротив, в экономической области программа евразийцев, например, у ведущего евразийского специалиста по экономике П. Н. Савицкого, является как раз именно «прозападной», направленной на всемерное развитие рыночной экономики. Другое дело, что идеи рыночной экономики Савицкий совмещал с идеями государственного регулирования.

В этой связи явно несостоятельным выглядит тезис французской исследовательницы евразийства Марлен Ларюэль о «евразийском империализме», который якобы стремился лишь узаконить масштабы Российской империи в пределах Евразии. Представляя евразийцев русскими националистами, взявшими на вооружение средневековую идею «Москва – Третий Рим», М. Ларюэль ничего не говорит о том, что данная идея вовсе не являлась русским изобретением, а распространялась по всей средневековой, в том числе, католической Европе, как идея Roma Aeterna (Рим вечный). В Европе на роль третьего Рима претендовал также Краков, а в России – не только Москва, но и Псков. Нельзя не отметить и противоположную тенденцию, проявляющуюся в связи с современным ростом дехристианизации европейского сознания. Озабоченные этим процессом представители западных церковных кругов обращают свои взоры на Россию и русскую религиозную мысль. Особо надо выделить работы упомянутого выше католического кардинала Томаша Шпидлика, ведущего специалиста Ватикана по истории русской религиозной мысли.

Сворачивание масштаба западных Russian studies, связанное, прежде всего, с распадом СССР, завершением холодной войны — противостояния между коммунизмом и капитализмом, еще более ускорилось после начала специальной военной операции на Украине. Это касается прекращения участия иностранных ученых в российских научных проектах, публикации в российских научных журналах и др. По имеющимся сведениям, зарубежными университетами было разорвано в одностороннем порядке более 100 договоров о сотрудничестве с Московским университетом. По контрасту следует отметить противоположную тенденцию роста научных связей с университетами КНР. Примером чего было недавнее избрание в иностранные члены РАН по отделению философии и права известного в России профессора и переводчика текстов русских мыслителей Чжан Байчуня.

В настоящее время, в условиях нагнетания всеобщей русофобии невозможно ожидать повторения масштабов прежних Russian studies. Тем не менее, нельзя не заметить, что благодаря американской деловитости, помноженной на беспрецедентные финансовые вливания, их результативность была очень велика. Ничего подобного в самой России, к сожалению, создано не было. И американский опыт заслуживает критического изучения и применения на практике – в интересах России, её самопознания.