Выступление на девятом заседании философского собора «Великое русское исправление имён».
Следует оттолкнуться от слов Андрея Коробова-Латынцева относительно тотальной мобилизации как юнгеровского концепта и перейти от собственно модели Юнгера, которая очевидна и в каком-то смысле не требует самостоятельного углубления. Юнгер крайне эксплицитный мыслитель, очень афористичный. Он высказал всё, что хотел, в своих работах. Даже комментарии к ним не представляют большого интереса, настолько он говорил ясно то, что хотел сказать.
В стотомном сочинении Хайдеггера есть один из томов, который представляет собой перепечатку труженика Юнгера с заметками Хайдеггера на полях. А вот это очень интересно, потому что тут мы видим юнгеровскую мысль, помещенную в многомерную и ментальную интеллектуальную вселенную Хайдеггера. И если обратиться к идее тотальной мобилизации Юнгера в хайдеггеровском ключе, то мы получим экзистенциальную теорию мобилизации.
Читая тезис о тотальной мобилизации в контексте Хайдеггера, мы получаем следующее: тотальная мобилизация является переключением режима экзистенции. У Хайдеггера есть два режима экзистирования Дазайна: подлинное и неподлинное. Когда Дазайн, то есть наше человеческое присутствие, мыслящее присутствие в мире, задаёт вопрос о том, что такое бытие, обращается к своей сути и сталкивается лицом к лицу со смертью, (именно смерть является главным экзистенциалом Дазайна, именно перед лицом смерти Дазайн экзистирует в полной мере), то он экзистирует аутентично. Это можно назвать и тотальной мобилизацией на экзистенциальном уровне и тем, что я называю пробуждением. Это тоже, в принципе, в духе классической философии. Оно не может происходить без соприкосновения со смертью просто потому, что это всегда состояние нахождения лицом к лицу со смертью. С этого состояния и начинается философия, жизнь, культура, искусство, потому что нет произведений искусства, литературы, философии, вообще нет жизни, которая не вытекала бы из этого принципиального пробуждения, из акта хотя бы мгновения аутентичного экзистирования Дазайна. Поэтому, если так понимать тотальную мобилизацию, то речь диет о том, чтобы общество переключило режим существования от непробужденного, неаутентичного – в аутентичное.
Пример отношения к СВО сегодня просто проводит «водораздел» между двумя типами экзистирования: аутентичном и неаутотентичном. Те, кто внутри СВО, те, кто призван на фронт, неважно в тылу или непосредственно на линии соприкосновения с врагом, экзистируют аутентично. А те, кто отворачивается, поворачивается спиной к СВО, к этой войне, те экзестируют неаутентично. Поэтому одни мобилизованы, другие—нет. Одни пробуждены, другие спят глубоким сном. Это их не освободит от прилетов, от смерти. Но это их освободит от того, чтобы они повернулись к смерти лицом. Вот этот прилет, который получают спящий, он приходит со спины, потому что спящий обычно бежит от нее, а тот, кто пробужден, тот получает удар прямо. Это его судьба в каком-то смысле, может быть, очень страшная.
Таким образом, мы имеем дело с довольно конкретным состоянием. Ницше об этом говорил, когда был на фронте и видел пробужденных людей. Он думал, что они такими останутся, и с удивлением обнаружил, что, когда война закончилась, люди снова заснули. Воины заснули, герои заснули, люди, которые пробудились, опять заснули: это временное состояние, но это бесценное состояние. Это состояние экзистенциальное.
Если подойти к экзистенциальной теории общества (в «Чёрных тетрадях Хайдеггера» эта теория намечена в основных чертах), то можно сказать, что на самом деле Дазайн не является уникальным для каждой личности. Нет Дазайна пробудившихся людей и Дазайна непробудившихся – это один и тот же Дазайн. Но экзистирует либо так, либо иначе. И здесь речь идёт о балансе очень тонком. Когда Дазайн экзистирует более аутентично, пропорции смещаются к пробуждению и общество пробуждается, происходят необратимые перемены в бытии: возникают новая философия, новая культура, новая поэзия, новый образ жизни, новый человек. Речь идёт о значимой части Отечества, просто значимой, неважно элита или простые люди. На мой взгляд, мы находимся в состоянии 50/50, то есть значимое ядро нашего русского общества наполовину спит, наполовину проснулось. Конечно до этого, если мы сравним с состоянием 1990 или 2000 годов, можно было с уверенностью сказать, что общество спит, пребывает в законченно неаутентичном состоянии: истории нет, смысла нет, есть просто тотальное сопение. И если на этом фоне возникают какие-то пассионарии, то они ничего не меняют. Если есть кто-то пробужденный, то он, как Кассандра, говорит о действительности, а общество спит.
А сейчас в этом значимом ядре наполовину произошло пробуждение. И это очень важно. Но оно балансирует на очень тонкой грани. Еще чуть-чуть и мы проснемся. Чуть-чуть не хватит сил – и мы заснем. И это, конечно, отражается на армии, на ходе боевых действий. Это наша жизнь, это жизнь нашего народа, нашего общества сегодня. Это отражается в культуре: любой клип, любое сообщение военкора, любой стих Долгаревой, любая потеря и любое приобретение меняет этот баланс на глазах. Быть или не быть аутентично решает сегодня каждый. В этом отношении у нас есть мобилизация, но она не тотальная. Речь о критической массе. У нас сейчас 50/50. Чуть-чуть просыпаемся — и это видно во всем. Чуть-чуть этот баланс переходит в сон — и снова обрушение, изменение повестки, и все неаутентичное, мы снова погружаемся в глубокий сон. Мы стоим на грани, на фронтире, как Даша говорила, на фронтире между аутентичным и неаутентичным экзестированием. Но тут можно вспомнить, что сам Дазайн по Хаддегеру и есть этот фронтир. На этом фронтире и находится наше бытие. И этот баланс между аутентичным и неаутентичным – это наш фронтир, который отделяет частичную мобилизацию от тотальной. Или включение экзистенциального измерения войны или технического. Есть люди, которые восприняли эту войну как свою войну, а это значит, они пробудились, значит, они тотально мобилизованы. А есть люди, которые, даже участвуя в ней, остаются где-то в стороне, не пускают ее внутрь себя и спят, будучи на передовой.
Фактически мы сейчас имеем дело с наглядным опытом экзистенциальной теории хаддегерианско-героического общества.
А экзистенциальное обоснование вообще не зависит от того, что за война. Если есть экзистенция, то будет ее столкновение со смертью, потому что мы все смертны. И не важно, найдем ли мы ее в Африке, как ее искал Николай Гумилев или в битвах Первой мировой. То есть не война пробуждает, а аутентичное экзестирование ищет этого опыта. И находит его везде. Это очень важно. В таком экзистенциальном обосновании СВО мы ничего не сказали о противнике, и не надо говорить о врагах, потому что, с кем бы мы ни воевали, мы должны были бы говорить то же самое. Потому что в данном случае на той стороне смерть, а на нашей – разговор с ней. Это экзистенциальная теория войны приложима к любой войне, там, где речь идет о пробуждении и тотальной мобилизации.
С кем мы воюем?
Следует поделиться своими метафизическими интуициями. Следует обратить внимание на метафизические экспрессии. С кем мы воюем? То, с кем мы воюем — это очень странное явление. На мой взгляд, за всю нашу историю мы впервые воюем с врагом. То есть с врагом с большой буквы. Впервые против нас стоят те силы, которые с полным основанием, а не метафорическим, могут быть признанными находящимися вне человеческих пропорций, то есть за пределом человеческого.
Когда мы воевали с Тевтонским орденом, это были христиане другой конфессии, это были люди традиционного общества. Когда мы воевали с поляками, это были католики, близкая нам культура. У Льва Сапеги даже была идея объединения трёх конфессий, на основании славянской миссии протестантов, католиков и православных. Такие коммунистические, но христианские в любом случае намерения. Когда мы воевали с Наполеоном, мы воевали с достаточно жестким современным буржуазным миром, буржуазным Западом. Это уже серьезнее. Больше вражеского было. Когда мы воевали с Гитлером, это было совсем страшно, потому что там нам не оставляли никакого места в бытии нацистские планы. А сейчас мы воюем с тем, что гораздо страшнее, чем Гитлер. Мы воюем с тем, что называют абсолютным врагом. До этого это были относительные враги. А вот сейчас это враг абсолютный. И такого врага в нашей истории никогда не было. И это все меняет. Что это за враг? Это современный постмодернистский глаболистский Запад, который, в свою очередь, является результатом становления Европы Нового времени. То есть Европа нового времени последние 500 лет шла к Джо Байдену, к Камале Харрис, к Энтони Блинкену. Это результат Мировой истории. Следующие за ними – постгуманистические образования, киборги. Как Донна Харауэй говорила, это ктулуцен, есть помесь между целлофановыми пакетами, осминогами или женщинами, которые живут в такой постапокалиптической тине. Киберфиминизм уже фактически ставит точку на человеческом виде (постгуманизм, трансгуманизм, сингулярность). Последним переходным состоянием от человека к водоросли являются западные глобалистские круги.
И здесь возникает очень интересный момент: эти глобалистские круги разъедаются, распадаются, мы смотрим на их культуры, их культура не стоит, она поскальзывается, они ничего не могут сказать, человечески они вырождаются, трансгендерные парады уже с трудом позволяют понять, с каким видом мы имеем дело.
Там нет каких-то экономических обещаний. Этот мир уже никого не соблазняет. И такое впечатление, что некая сенильная галлюцинация—распадающийся мозг создает какие-то последние картины с Запада и, соответственно, мы, не дошедшие до такой степени, гораздо более традиционны, мы бьемся с этой предельной формой вырождения, и стоит нам только не терять человеческого достоинства и не поддаваться на эту непривлекательную картину, как мы их одолеем. Потому что мы здоровье, а они – болезнь. Мы не такие старые, мы молодые народы, как говорили наши славянофилы. И здесь возникает интересный момент: где-то так мы подходили к этому, мы подходили к началу СВО – стоит нам проявить какую-то доблесть, стойкость и оно само посыплется, потому что эти все гей-парады против нас, против русских сильный мужиков, угрюмых и хмурых, долго стоять не смогут. На деле оказалось всё не так.
У меня именно такое видение, что из-под этой рухляди, распадающегося человечества появился некий клык, некий стержень, лазерный луч чёрного света, черного антисвета, в котором полностью растворилась Украина. И бесполезно говорить о братском народе, потому что его нет. Потому что черный свет, который из-под этой рухляди западной вдруг стал бить, их перемолол. Когда они кривляются и визжат, это уже совсем другое, это уже не народ, это уже не враги. Их просто не существует. Но на их месте стоит враг, просто враг, тот самый, настоящий, абсолютный враг рода человеческого, к которому следует применять только богословские категории. Он оказался чрезвычайно силен. Неожиданно мы, столкнувшись с этой рухлядью, вдруг стали отступать, нас начало трясти, вдруг мы сами оказались в каком-то странном состоянии. Причем мы-то чувствуем себя здоровыми, они, безусловно, больные, вдруг болезнь начинает выигрывать, причем не та дряхлая болезнь, а из-под этих масок прорывается что-то другое. И такое впечатление, что в этой войне с той стороны участвует сила на несколько измерений более жесткая, с более жесткими ребрами, чем предполагалось.
Неаутентично они выглядят, либерализм их захватил, разрушилось все человеческое, они готовятся к мутации последней, передают свою последнюю власть ИИ. Но откуда у них столько сил? Это не их силы. Когда смотришь на них, то они с трудом говорят, но, когда надо врать, то вдруг их мелкие трели, жалкие, недочеловеческие, становятся бешеной симфонией. Она становится музыкой сфер. То есть мы имеем дело с очень серьезным феноменом, который означает переход человеческой цивилизации на одно измерение ниже. Мы думали, что это дно, но, оказывается, нет. Под дном есть что-то еще. То есть с обратной стороны, от материи, от развала, от ничто, с обратной стороны ничто кто-то живет. И это всплытие инфернальных пейзажей, которые обнаруживаются сейчас, совершенно меняют всю карту этой войны. Мы имеем дело с нечеловеческим фактором, который проявляет себя очень жестко. И просто наши нормы там — здоровые мужики, братская солидарность, не утраченные этические чувства, любовь к родине,—разбивается о такой риф, острый, черный, его подтянули из-под земли.
И мы оказываемся в очень интересной ситуации: чтоб победить эту мощь просто нормой или сохранением чего-то человеческого в нечеловеческой стихии мы просто не можем. Потому что мы просто будем раздавлены. Во-первых, мы обнаружим, что этот черный луч проникает в нас, что он действует не только снаружи, но и изнутри, он парализует штабы, он гипнотизирует центры принятия решений, он действует со всех сторон на нас и фактически пробудившиеся люди оказываются как между молотом и наковальней. Человеческое сопротивление со всеми его целями оказывается в очень сложной ситуации, зажатое между этими клещами черного цвета изнутри и извне. Здесь к экзистенциальному пробуждению добавляется еще одно фундаментальное измерение. Война становится по-настоящему эсхатологической и метафизической, потому что, если мы имеем дело с ним, с настоящим врагом, то победить его сами по себе, без Божьей помощи, мы не можем. Нам нужен кто-то еще, кроме нас самих, кроме наших подвигов, нашей мобилизации, и этот кто-то ещё способен растворить этот невероятно черный кристалл.
Когда мы говорим о предательстве или неадекватных решениях или непробужденности общества, это всё верно, но это неправильные слова. Что-то здесь гораздо серьезное и глубокое таится, в этой войне есть мистерия, настоящее таинство. Есть экзистенциальный характер, а есть еще вертикальный характер. Я несколько сделал публикаций, высказываний на эту тему: многие люди живо отзываются, многие это чувствуют, но, конечно, последние формулы этой метафизической картины пока еще не отлились. И слова Даши, её мысли о фронтире тоже пойдут на помощь, потому что на Украине мы думали, что боремся с врагами, а мы оказались в аду. Это фронтир между миром и адом. И к этому мы точно не были готовы: чтобы воевать с адом, нужны какие-то другие методы. Этот франтир не только экзистенциальный, но ещё и метафизический, и эсхатологический. В этом эсхологическом фронтире происходит практически расчленение, расслоение всех на эти два лагеря. Одни в эту воронку чёрного цвета втягиваются и там просто пропадают, потому что разговаривать с врагом или с западными людьми уже невозможно. С украинцами стало невозможно уже с 14 года, с ними что-то произошло очень фундаментальное. Нельзя сказать, что это пропаганда. Когда они стали прыгать, что-то произошло с ними, то есть кто-то в них вошел. С этого момента они вообще переключили режим экзистирования на метафизически невменяемый. Но и западные люди утратили все ориентиры. Они все под этим лучом.
Тем не менее, те, кто выстояли, сейчас озарены каким-то светом. От людей, которые могут позволить себе критиковать Байдена или поставки оружия режиму Зеленского, идет свет. Они это высказывают аккуратно и осторожно, но это уже не просто позиция гражданская или геополитическая – это вообще что-то другое, то есть все приобретает характер мистерии. Всё это очень важно обсудить именно с людьми, которые мыслят и находятся на войне, потому что здесь очень важны обе части, обе формулы: быть там, на фронтире, непосредственно и приобрести возможность к глубокому осмыслению происходящего. Настоящая философия рождается там, где она становится тотальной, а если она просто рассуждение, за которым ничего не стоит и за которое ничего не заплачено в жизни, то это не философия. Поэтому Ницше говорил, что книги надо писать своей кровью в прямом и переносном смысле.
