Стенограмма экспертной встречи
«СОВРЕМЕННЫЙ КОНСЕРВАТИЗМ В РОССИИ – НЕКЛАССИЧЕСКОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ»
(20 мая 2009 года в Институте динамического консерватизма)
В дискуссии приняли участие от Института – Виталий Аверьянов, Андрей Кобяков, Егор Холмогоров, в качестве гостей: Наталья Андросенко, Ярослав Бутаков, Дмитрий Володихин, Маринэ Восканян, Александр Елисеев, Максим Калашников, Константин Крылов, Аркадий Малер, Александр Михайловский, Сергей Пыхтин, Михаил Ремизов, Сергей Сергеев, Андрей Фурсов и др.
Виталий Аверьянов:
Дорогие друзья! Вы сегодня фактически находитесь на первом внутреннем мероприятии нашего нового Института, который мы по традиции назвали Институтом динамического консерватизма. Вы знаете, что такая традиция была заложена – когда мы начали делать Русскую доктрину, был создан центр одноименный. Теперь мы растем, изменилось имя, появились более амбициозные планы.
Мы пригласили вас для того, чтобы обсудить актуальную тему, над которой практически каждый из присутствующих работает уже много лет. Все острее встает вопрос о том, как соотносятся классика и не-классика в современной консервативной идее, в том числе в консерватизме политическом, идеологическом. Мы приглашаем вас поговорить о том, как нужно сегодня относиться к классике, к признанным классикам, являемся ли мы сами представителями классического мировоззрения – не в смысле «живыми классиками», я не это имею в виду – а представителями мировоззрения классического типа.
Мне подсказывают, что первое мероприятие Института было вчера, правда, не внутреннее, а публичное, проходило не в наших стенах, а в Музее имени Пушкина и было посвящено А.С. Пушкину как мировоззренческому явлению нашей национальной традиции. Это мероприятие было очень интересное, в нем приняли участие пушкинисты, философы и историки, которые изучают литературу как явление идейное и мировоззренческое. И большинство выступающих сошлись на том, что Пушкин был консерватором, хотя спорным остается вопрос о том, каким он был консерватороМ.
Егор Холмогоров:
Есть один бесспорный факт – Пушкин был молодым консерватором…
Виталий Аверьянов:
«Младоконсерватором»…
Константин Крылов:
Это действительно так, поскольку эстетика у него была не консервативной, а взгляды вполне консервативными…
Виталий Аверьянов:
Это во-первых, а во-вторых, конечно, Пушкин просто не дожил до тех лет, когда его можно было бы по праву назвать «не молодым» консерватором или человеком. В этом смысле он ушел тогда, когда было нужно по его призванию.
Но Пушкин – это тема вчерашней конференции. Продолжая тему Института динамического консерватизма, я должен сказать, что Андрей Кобяков является председателем правления нашего Института, я – директором. Егор Холмогоров также уже влился в нашу структуру. Сегодня мы попытаемся, памятуя о таком удачном формате как Консервативное совещание 2005 года, создать новый формат экспертных встреч, который соберет в себе лучшие черты наших старых опытов. Давайте попробуем внимательнее слушать друг друга и отнестись друг к другу по-дружески и одновременно по-новому. Давайте поставим еще раз вопрос о возможности интеллектуального, идейного и духовного союза между представителями консервативной волны. При этом если просто посмотреть в лица сидящих здесь и вспомнить, что мы делали в последние годы, то будет ясно, что мы очень разные. И наши идейные оттенки, и направления зачастую не совпадают…
Андрей Кобяков:
In pluribus unum
Виталий Аверьянов:
Поэтому, когда мы говорим о неклассичности консерватизма, мы и это имеем в виду. Сегодня это некая ментальная губка, которая впитывает живые соки из среды, в которой мы живем. Консерватизм для нас, тех, кто учредил новый Институт – это такая мембрана, отсеивающая вредное и берущая полезное для нашей национальной традиции, развитие которой, как мы надеемся, мы будем определять в XXI веке.
Андрей Кобяков:
Мне очень отрадно приветствовать вас в этом зале. Этот стол собрал на первое мероприятие Института самых близких нам по духу людей, с которыми мы не первый год делаем общее дело. Здесь мы попробуем с одной стороны воспроизвести клубную атмосферу, которая связана со свободным высказыванием идей, обменом мнениями между людьми, которые по большому счету едины в главном. С другой стороны, в этих экспертных встречах присутствует и проектное начало. Сегодняшняя тема посвящена уточнению консервативного дискурса в России исходя из самих сущностей нашей цивилизации и принимая во внимание тот сложный, поворотный, бифуркационный момент, который переживает не только наша страна, но и весь мир. Поэтому то проектное начало, о котором я сказал, является необходимостью для нашего ответа на вызовы времени.
Егор Холмогоров:
Последние две-три недели неожиданно вдруг вызвали какой-то всплеск интереса к теме консерватизма. Очень неожиданно, спровоцировано это было достаточно, казалось бы, мелким фактом в виде документа, жанр которого определяется кем-то как статья, кем-то как программный манифест, кем-то как донос по инстанциям, принадлежащий некоему господину Кралечкину. Честно говоря, до того момента я как-то почти о нем ничего не слышал. Но тут была мощная заявка, что там вот слишком много у нас стало на полках разных консервативных авторов, слишком много у нас разных там немцев, подозреваемых в разном там сотрудничестве с властями Третьего Рейха или еще чего такое. Это не хорошо, с этим надо категорически бороться, потому что это легализация фашизма, нетолерантности, ксенофобии там чего-то еще, и чего-то еще. Понятное дело, что, в общем, это вызвало достаточно негативную реакцию и в интеллектуальной консервативной среде, и в среде академической. Потому что, в общем, главный мессидж там был не столько в том, что было запретить интеллектуалам эти темы обсуждать, сколько о том, чтобы делегетимизировать соответствующий дискурс, как допустимую тему в России академических исследований. Одна из любопытных претензий, скажем к Александру Фридриховичу Филиппову было: «а вот что у него гранты по Юнгеру, а вот как вот может такое быть, что вот по Юнгеру, и вдруг гранты, не статья, а гранты, а надо, что бы была статья уголовная».
На самом деле это мелкое событие оно как бы вызвало какие-то разные теории вплоть до конспирологических. Я слышал, например, даже такую версию, что вот власть, в связи с тем, что произошли какие-то перемены в высших слоях и т. д., она решила отказаться от всякого консервативного державного дискурса, но при этом пытается сохранить лицо. И сделают так: заявят, что это как бы виноват не «кровавый режим», что называется, а это виноваты злые консерваторы, которые проникли к рычагам интеллектуального влияния и заставили власть так думать, так делать и т.д. Соответственно по этому поводу их изгонят и воцарится новая волна либерализма. В общем конспирологическая версия интересна, но это конечно не так, что можно увидеть по факту и по многим самым разным событиям, индикаторам, соображениям и т.д. Скорее наоборот – имелся очень интересный обратный эффект. Вот все эти события спровоцировали дополнительную волну интереса к консерватизму…
Аверьянов:
А, может, Кралечкин – это тайный консерватор?
Холмогоров:
Вряд ли, вряд ли. Это слишком сложно.
Аверьянов:
Дело в том, что эта статья очень невразумительно написана. И когда я прочитал ее, то стал искать, а где там корень. А корень все-таки – это вышедшая несколько ранее статья Анашвили в журнале «Пушкин». Вот Анашвили предложил более понятную статью, из которой явствует, в которой, что называется, черным по белому написано, что издательскую политику делают сейчас в России не те люди. Надо, призывает Анашвили, чтобы наши люди делали издательскую политику, чтобы было как в начале 90-х. Вот чего они реально хотят.
Холмогоров:
Ну да, слишком много развелось разных независимых издательств. Даже кризис их, что интересно, не убил и мало того, выясняется, что как раз, грубо говоря, в кризисных условиях такого типа издания и такого типа издательские стратегии гораздо более «выживабельны», чем издание какого-нибудь Лиотара в 60-и томах.
Кобяков:
Мне-то видится еще и совершенно другой, гораздо более, может быть, скрытый пласт за подобными публикациями. Дело в том, что я в этом вижу определенный возврат к раскрашиванию мира в черные и белые цвета и, самое главное, просто расстановка флажков. То есть, по большому счету, определенным образом, подобные публикации (и мне даже кажется, что в этом есть какой-то внешний заказ) пытаются совершенно четко обозначить границы, в которых должен находиться российский и русский консерватизм. А вот все остальное, говорят нам, – это наше поле. Получается, что нас загоняют в определенную резервацию. И в силу этого становится востребованным понятный прием, который используют многие полемисты: они сначала вам навязывают определенную точку зрения, где-то вас редуцируют, что-то вам приписывают, а потом начинают громко со всем этим бороться. По большому счету, мне кажется, что подобный повод нас приглашает как раз, как я и сказал, к разговору о том, а что же, в общем-то, является «нашим», а что является «их» полем. Нам предстоят определенного рода бои и борьба за умы как в рамках средств массовой информации и публичного дискурса, так, возможно, и на более серьезном уровне.
Холмогоров:
На самом деле, мне кажется, весь этот инцидент показал, что интерес к консерватизму и интеллектуальное сообщество, которое, так или иначе, ассоциируется или воспринимается кем-то как консервативное в России, де факто является единственной действующей группой того, что Владислав Юрьевич Сурков очень любит называть «креативный класс». Вот другого креативного класса кроме креативного класса, так или иначе, ассоциированного с консерватизмом, сейчас в России нет. То есть все другие фракции: либеральная, даже в общем левая, они все на этом фоне исчезают. При этом существуют какие-то яркие левые мыслители, которые очень интересно работают, но ровно в той степени, в которой они по тем или иным причинам оказались скорее в консервативном сетевом сообществе, нежели в собственно левом сетевом сообществе. Это достаточно забавная ситуация. То есть, если бы в России были бы какие-то интересные адекватные либералы, то я уверен это были бы те либералы, которые регулярно и с интересом сидели бы с нами здесь за одним столом.
Для нас это не проблема, но для кого-то это проблема, что консерватизм с приставкой ли «младо», или без этой приставки, оказался интеллектуальным царем горы. Это на самом деле очень сложное положение, в котором понятное дело, что как бы в этой позиции удерживаться очень и очень тяжело, потому что тебя пихают со всех сторон, при этом все остальные очень заинтересованы в том, чтобы ты упал. С другой стороны у тебя как бы нет такой сверхмотивации, которая есть у того, который борется еще за что-то, то есть они чего-то достигли. В этом смысле, конечно, наше положение достаточно сложное и показательное, то есть все ведут свои дискуссии о том, что младоконсерватизм умер. То есть, меня вообще несколько поразил этот тезис в статье Михаила Диунова, которого я думаю многие из вас видели в Русском журнале об истории младоконсерватизма. Причем я так понимаю, это тезис не столько самого автора, сколько тезис, продиктованный ему редакцией, когда эта статья заказывалась, потому что Диунов в общем присутствовал в качестве автора например, на Русском проекте, пишет регулярно в Русский обозреватель и т. д. То есть он знает, что никакие линии развития младоконсерватизма в 2006 году не закончились. Все идет вполне себе достаточно динамично. И когда Патриархом Московским и Всея Руси становится человек, который в свое время бросил свой авторитет на весы поддержки такого младоконсервативного проекта, как «Русская Доктрина», то о чем уж как бы говорить? То есть о какой смерти этой идеологии можно говорить в этой ситуации? Но вопрос в том, как, во-первых, действительно самоопределиться, потому что действительно проблема достаточно любопытная. То есть тем же Кралечкиным поставлена достаточно любопытная проблема, например, в каком взаимоотношении находится, например немецкий радикальный консерватизм скажем 20 — 30 годов XX века, и например современный консерватизм российский. То есть понятное дело, что в 90-х годах, в общем, все было достаточно просто. Скажем, например, идеология Дугина в значительной степени прямо вырастала из этих немецких корней.
Кобяков:
Получается, что это определяется не только фактором времени, но и факторами определенных исторических случайностей. Я не хочу сказать, что вина всецело лежит за подобное приписывание только на какой-то злонамеренной стороне, на наших оппонентах. Мы в какой-то степени все к этому причастны…
Холмогоров:
А дело в том, что в этом самом по себе нет ничего плохого. Я знаю, что большинство наших младоконсерваторов действительно в той или иной степени что называется «шмиттианцы», то есть последователи Карла Шмитта
Кобяков:
Егор, я вижу плохое в этом вот в чем, я объясню. Дело в том, что ты прав, наверное. Я во всяком случаи тоже чувствую что-то подобное в том, что мы цари горы в интеллектуальном плане, потому что левая или либеральная мысль в чистом виде на сегодняшний день действительно ничего нового, креативного не создают. Но при этом сам же ты сказал, что ситуация отнюдь не такова, что можно констатировать например совпадение «царей горы» во власти и «царей горы» интеллектуального дискурса. А во-вторых, собственно здесь возникает целая серия разного рода и противоречий, и возможностей, и угроз, которые в силу этого существуют. Нам как раз нечего переживать, но нам нужно уточнять этот дискурс, чтобы двигаться дальше. Более того, мне кажется, что мы уже созрели для достаточно, я бы сказал, таких дерзких в этом плане заявлений – аннексий, я бы так сказал.
Холмогоров:
Андрей, я даже сказал бы так: одна из основных проблем в этом смысле состоит в том, что имиджево современному российскому, русскому консерватизму очень сильно приписывается немецкое влияние, гораздо в большей степени, чем оно есть на самом деле. Потому что, например, если вот говорить о моем самоопределении в качестве консерватора, то я в значительной степени являюсь последователем Берка. Нравится это кому-то или нет, но я как бы в общем беркеанец в значительной степени. Я в значительной степени являюсь последователем Данилевского. Шмитт для меня актуальный автор, действительно актуальный, но в первую очередь полемически актуальный и в достаточно широком контексте. Но скажем, например, действительно Юнгер от меня автор довольно далекий. Там был период, когда недолгое влияние он на меня оказывал, но скажем, например влияние совершено не консервативного человека, такого как Фернан Бродель на меня гораздо больше. То есть, среди нас есть люди, которые вообще, как мне кажется, находятся вне этого немецкого дискурса, как например Андрей Ильич Фурсов. Насколько я понимаю, для него вообще эти авторы не слишком актуальны. При этом Андрей Ильич, мне кажется, может считаться одним из ведущих наших консервативных мыслителей. То есть, здесь очень интересно несовпадение вот этого консервативно-революционного имиджа и реального лица нашего русского консерватизма, для которого изучение немецкого наследия является лишь одним из многих источников.
Аверьянов:
Вот это очень правильно, Егор. То есть вообще, сама постановка вопроса о классичности консерватизма или не классичности, это, конечно же, никак не постановка вопроса в рамках влияний какой-то национальной школы. Естественно, сегодня имеет смысл говорить и о немцах. Я кстати сам немец на одну шестнадцатую часть своей крови, но о немцах надо говорить в меру, потому что есть и русская консервативная классика. Но даже и она для нас не так весома, и не предопределяет канву нашего разговора, если мы ставим вопрос о мощном неклассическом элементе в современном консерватизме. Тем не менее, я думаю, что поскольку о немцах мы сейчас говорили больше, может быть, далее возьмет слово Михаил Ремизов?..
Михаил Ремизов:
Первое, я хотел бы согласиться Андреем Борисовичем в том, что не стоит впадать в некую самоуспокоенность. Я бы даже немножко радикализировал этот тезис. На самом деле феномен нашей консервативной интеллектуальной волны, именно как общественный феномен, состоит не в том, что мы захватили интеллектуальное лидерство, интеллектуальное превосходство, а в том, что мы сформировали фракцию политизированной интеллигенции отличную от либеральной. Потому что с 90-х годов и по сей день существовала только одна активная, дееспособная, сплоченная фракция политизированной интеллигенции. Эта фракция имеет колоссальные институциональные ресурсы. Достаточно назвать, положим, Высшую школу экономики, крупный университет с хорошим бюджетом, достаточно назвать радио «Эхо Москвы», и этот перечень не сложно продолжить. Нам ничего подобного пока просто не снилось. Журналы, которые выпускаются годами непрерывно, такие как «НЛО», «Неприкосновенный запас» и т.д. ничего подобного, я еще раз говорю, нам просто не снилось. По сравнению с ними мы в смысле институциональных завоеваний — дети. И феномен наш состоит в том, что какие-то дети вдруг начали формировать в зачатке нечто подобное и похожее. И пока дети в общем-то доросли только до начальной школы. И на этом пути их завоеваний в интеллектуальной сфере, медийной сфере, университетской сфере, заметьте, еще не политической, их нужно остановить. Но что интересно, наибольшую активность здесь проявляет не эта фракция, потому что они нас пока даже не очень замечают как конкурентов себе. Наибольшую активность проявляют планктон, который вообще вне этого. Это относится ко всем выступающим против издания немцев, за исключением Анашвили, который как раз в данном случае проявил себя как представитель скорее вот этой либеральной фракции, как человек «вышки» (Высшей школы экономики). И может быть, даже не без интриги немножечко против Филиппова, который в этой вышке занимает некие позиции, щелчок по носу ему, так сказать, сделали. То есть, есть такой момент, потому что вышка вообще с точки зрения всего своего руководства, это структурка весьма идеологизированная, хотя при этом они стремятся собирать качественные кадры со всей гуманитарной поляны. Там занимают приличные места и тот же Филиппов, и многие наши знакомые там преподавали и преподают и т. д. Может быть понятно, у кого-то есть стремление сделать все-таки и саму эту вышку более кружковым либеральным органом, но это детали…
Кобяков:
Там, между прочим, я преподавал и Махнач преподавал. Может быть, не стоит так однозначно их оценивать…
Ремизов:
Да, я помню, Андрей, абсолютно правильно. Я знаю, я говорю о том, кто действительно держит эту поляну. В том-то и их сила, что они показали себя достаточно открытым к различным кадрам и институтам, но это не отменяет нисколько того, что я сказал. И если мы посмотрим, положим, на то, что делает вышка именно как орган экспертный, который консультирует правительство уже долгие годы, там как раз этой широты не наблюдается. Это чистый либерально- фундаметалистский подход и разработка.
Аверьянов:
Не просто консультирует, а фактически во многих вопросах определяет стратегию…
Ремизов:
Да, да, да, безальтернативную разработку образовательной реформы и многих других. Мы в начале того пути, который они уже проделали. И, конечно, они бы не проделали этот путь, если бы в какой-то момент их люди не находились у самой вершины власти. Здесь все достаточно очевидно, поэтому они дают нам серьезную фору. Это замечание по первому вопросу и здесь действительно нам просто есть к чему расти, потому что само по себе интеллектуальное превосходство может быть подтверждено скорее каким-то ходом опять же интеллектуальной истории, а вот институциональное превосходство – на их стороне.
Второй момент, который касается ассоциации нашего младоконсервативного движения с немецкой радикальной правой. Я думаю, что эта ассоциация основана не на том, что все мы такие фанаты Карла Шмита, Эрнеста Юнгера, Фрайера (Эволу бы я не относил к этому числу), а на том, что мы исторически и типологически чем-то на них похожи. Чем похожи? Ну, во-первых, сам термин младоконсерватизм относится именно к этому периоду. Это немецкий младоконсерватизм, поэтому аналогия прямая. Во-вторых, похожи по темпераменту: мы интеллектуалы, которые хотят выдвинуться в политику, которые имеют для этого задатки, но имеют так же хорошие шансы проиграть, как это произошло с младоконсерваторами немецкими. И, наконец, что уже касается фундаментального сродства, это попытка придать консерватизму абсолютно современное, актуально заостренное звучание с той исторической повестки, которая была на тот момент. Возьмем «Революцию справа», книжку, которая не читается как абсолютно актуальная. Но смысл этой книжки в том, что консерваторы делают свою заявку на то, чтобы по-своему определить пролетариат, по-своему интегрировать его растущую силу в свой проект и в интересах народа как политической общности. Возьмем книгу «Рабочий». Тоже попытка, отталкиваясь от некой консервативной традиции, сыграть с политическим, историческим модерном на опережение. Это попытка наиболее эзотерически настроенных вынырнуть за пределы модерна. Как нельзя выплыть из водоворота, если ты идешь против воронки, нужно нырнуть внутрь. То есть это была попытка нырнуть в модерн с головой и, таким образом, уже оказаться за его пределами. Но смысл в том, что их «фишка», как сейчас говорят, была в том, чтобы предложить некую очень актуальную, исторически заостренную версию консерватизма, не ретроградную. В том, чтобы говорить языком, даже более, современным, чем говорят авангардисты и новаторы, на тот момент, положим, марксисты. И им это в значительной степени удавалось.
Чем интересны немцы? Тем, что они, начиная с самых ранних своих шагов, будь это Гегель или Адам Мюллер, создают свою консервативную вселенную. Консервативный универсум создан интеллектуально, мировоззренчески именно немцами, я в этом глубоко убежден. Но возвращаясь к вопросу о том, чем мы с ними похожи, мы также пытаемся играть в консерватизм как в идеологию опережающую современность на ход, как в идеологию современную без оговорок. И, в общем, это интересная и незавершенная попытка. Я думаю, что сам факт того, что в качестве интеллектуальной среды обсуждают нас, а больше обсуждать в этом смысле как бы и некого – это наш плюс…
Аверьянов:
Не кажется тебе, что сама постановка вопроса таким образом, она напоминает позицию тех, кто рассматривал всегда консерватизм как некоего идеологического козла отпущения в рамках модерна. Модерн понимался ими как такая система, где консерватизм должен занять это свое пассивное место, потому что эта идеология не универсальна, потому что она не имеет права на этот самый универсализм, на эту самую вселенскую картину мира, поскольку в диалоге она отвечает, а не задает вопросы. И фактически мы сегодня видим реинкарнацию этого подхода. Мы видим как бы в очередной раз попытку загнать консерватизм в то стойло, где он должен с точки зрения радикального модерна стоять. И они не догадываются о том, что авангардный потенциал, который заложен в консервативной идеологии, заложен в нем изначально. Это связано не только с эпохой фашизма, это фундаментальная возможность, и то, что они ее не видят, это их проблема, это их беда, некий оптический изъян.
Ремизов:
Здесь я могу привести хорошие слова одного из таких немецких консерваторов, как раз не фашистских, Хюбнера, автора книги «Нация», который борется за модерное прочтение консерватизма. Хюбнер сказал хорошие слова: «Мы должны помнить, что модерн – это не только просвещение. Модерн – это просвещение плюс романтизм». То есть по сути речь идет о том самом политическом романтизме консерваторов. Поэтому я, прежде всего, сторонник того, чтобы не отдавать копирайт на модерн идеологическим оппонентам. Ведь чисто исторически, историко-философски это действительно так: политический контекст модерна формируется не исключительно Просвещением, но именно диалогом Просвещения с романтизмом, с историзмом, исторической школой, то есть, собственно, с консерваторами. А затем уже с социалистами и т.д. То есть не нужно отдавать копирайт на модерн и нужно отстаивать свое место в истории модерна, а не свое место по ту сторону модерна, которое подразумевается.
Кобяков:
О модерне я хочу сказать, что мы смотрим на это понятие с кальки Запада, потому что в России проводниками идей модерна и всякого противодействия реакционности часто служили консерваторы. Вспомним славянофилов, которые наиболее активно выступали за освобождение крестьянства. Поэтому для нас вообще естественна сама мысль о том, что консерваторы и модерн сосуществуют, и по большому счету являются в чем-то тождественными.
Аверьянов:
Они оплодотворяют друг друга как минимум. И собственно каждый из здесь присутствующих есть как доказательство тому. Но поразительно, что эта точка зрения на исключение консерватизма возрождается именно сейчас, в XXI веке, когда мы уже пережили эпоху взаимного оплодотворения парадигм.
Максим Калашников:
Да что вы драматизируете! Что такое неолиберализм на самом деле? Он пытается присвоить себе монополию на так называемый модерн. Но давайте посмотрим – перед нами лежит тридцатилетие господства этого самого неолиберализма. Он оказался врагом модерна, он привел так называемую современную цивилизацию к ее концу. Все, остановился практически научно-технический прогресс, он существует только в отведенных рамках в некоторых областях. Если вы посмотрите на 60-е годы и на нынешнюю эпоху, а нынешняя эпоха – это пик неолиберализма, пик рыночного капиталистического общества, – то скорость технического прогресса снизилась втрое, вчетверо. Давайте не обращать на него внимания, потому что он мертвец, он уходит и это его предсмертные крики, последняя попытка выставить себя защитником современности. Наша задача сейчас показать, как он эту современность убил, убил модерн. Как он привел к деградации, к новому вторичному варварству, к некоей пародии на средневековье и рабовладение. Это одна из наших главных задач.
Холмогоров:
Смотрите, вот какая проблема. Сейчас неолиберализм успешно как бы «слился» как какая-то экономическая варварская теория, причем предварительно его даже объявили для этого неоконсерватизмом. И он дискредитировал себя действительно под маской консерватизма. При этом на смену вышел некий благодетельный гуманитарный либерализм с улыбкой прекрасного темного мальчика, который как раз подчеркивает свой интерес, прежде всего, к гуманитарности, к толерантности и т.д. И конечно нынешние тенденции нападок на консерватизм укладываются в это.
Максим Калашников:
Так это хорошо, Егор. Я вам не скажу за всю Одессу. Я живу в России, на территории нашей великой империи. Если этой так называемой толерантностью и так называемыми гуманитарными проблемами, под которыми понимаются, как правило, проблемы негативных антижизненных меньшинств, страдают в США и Европе – Бог с ними. Вольному – воля. Здесь, на Русской земле эти вещи не проходят. У нас весь характер нашей истории, весь характер нашей психологии, нашей повседневной практики вызывает отторжение и гомосексуалистов с лесбиянками, и всяческих меньшинств. Более того, даже то, что четверть нынешних граждан Российской федерации мужского пола уже успела отсидеть, это тоже парадоксальным образом мяч не в наши ворота, а в ворота противника. Так что Егор, не надо драматизировать. Наоборот, сейчас надо думать, как развивать наступление, как их втоптать в грязь, чтобы слово неолиберал, толерантный стало ругательным (я считаю, что это достойная цель).
Нонаша интеллектуальная гора существует отдельно от власти, и нам нужно подумать о том, как за эту стену проникнуть, чтобы взять судьбу страны в свои руки. Потому, что сейчас те, кого называют консерваторами – это действительно единственное творческое крыло в интеллигенции. Я бы еще добавил, что все, приобретая историю, становится консерватизмом. Есть и советский консерватизм, ценнейший советский опыт. И все мы, консерваторы разного толка, обладатели неких частей конструктора, можем выкладывать из него что-то принципиально новое.
Аверьянов:
Я хотел бы обратить внимание на эту мысль о конструкторе. Если у вас это получается, то попробуйте каждый для себя вспомнить, а в чем заключается его конструкторская идея, где он соединил идеи классического консерватизма с тем, что не принято было с ним ассоциировать, – и наверняка вы найдете. Я приведу яркий пример Лукача, известного левого авторитета. Но если мы возьмем Рене Генона с его «Кризисом современного мира» (это его самая политизированная работа), то увидим, насколько пересекаются у них оценки и характеритсики «мира количества», насколько Лукач впадает даже в зависимость от традиционалистского дискурса, а этот дискурс – один из главных консервативных дискурсов. И таких примеров можно привести множество.
Кобяков:
А есть еще один актуальный пример. Я бы хотел напомнить некоторые моменты работы «Иметь или быть» Эриха Фромма: преодоление экзистенциального вакуума, разложенческой, потребительской ориентации общества, проживание жизни через человеческую личность, причастность ее историческому процессу, нравственное постижение этого мира – разве это не есть консерватизм, как постановка вопроса? Почему мы должны отдавать на откуп «левым» идеи Фромма? Нам нужно эти вещи кооптировать, это часть нашего дискурса, а вовсе не часть того дискурса, которым нас ограничивает Кралечкин…
Егор Холмогоров:
Строго говоря, фундаментальная картина мира, как ее описывает исторический материализм, то есть первенство материального производства, борьба эксплуататора с эксплуатируемым и т.д., строго говоря, являются абсолютно приемлемой с точки зрения христианской догматики, потому, что это абсолютно адекватное описание падшего мира. Мира после грехопадения. Это такой мир, который подвергнут тому, что Генон называл солидификацией. Так вот, забавно, что из тех, кто написал отчеты о том условно «лево-диберальном» мероприятии, где я это высказал, ни один не понял, что я сказал. Написали так: «Холмогоров говорит, что с христианской точки зрения классовая борьба – это хорошо». То есть проблема состоит в том, что актуальный лево-правый синтез, синтез консерватизма и авангарда де-факто интересует только консерваторов. Левые закупорились в
