О вечном
Захар Прилепин
Нездоровье наше заключается вовсе не в том, что мы позволяем известным представителям российского масскульта и даже более серьёзным персонажам болеть за Майдан, хамить Русский мир, петь в гостях у Саакашвили, перечислять деньги ВСУ, извиняться перед киевлянами и тому подобным образом кривляться.
В этом смысле мы весьма свободная страна и в силах вынести истинную широту мнений, на то мы и русские, — такой посыл передает читателям на страницах «Свободной Прессы» известный писатель Захар Прилепин.
Имперский народ не имеет права делать иначе, он может только так. (Иной раз: как дурак). Но выбора нет — иначе заройтесь в свою землянку и сидите там, в одиночестве, забыв про империю.
Нездоровье наше в том, что о Земфире, размахивающей украинским флагом, или о ком там? — о Диане Арбенинойс её «прости нас, Украина» — знают едва ли не все, ролики эти смотрят миллионы, обсуждают очередную песню про «глистов» от Андрея Макаревича — сотни тысяч, в то время как, с точки зрения — даже не патриотической, Бог с вами, — а эстетической, есть вещи, заслуживающие куда большего внимания.
Мы не хотим проводить прямых параллелей — найдутся всегда желающие поставить эти параллели под сомнение, — но всё-таки, во времена, скажем, Александра Вертинского — сам же Вертинский отлично отдавал себе отчёт, кто он и кто — Блок. Кто он и кто — Есенин. Кто он и кто — Ахматова.
Не только, конечно же, Вертинский, но прочие, уже унесённые временем исполнительницы цыганских романсов, или солистки джазовых оркестров: все осознавали своё место.
Сегодня иерархии вывернуты настолько, что несовместимые вещи не то, чтоб соревнуются — а даже не сравниваются.
Проще говоря, значение поэта Юрия Кублановского — в контексте классической русской поэзии — неоспоримо и огромно, это следующая — за Юрием Кузнецовым и Бродским, — ступень, которая ведёт нас в Золотой век, к Пушкину и Державину.
Тем не менее, значимость слов Юрия Кублановского плетётся где-то в охвостье обсуждения того, что сказал или даже о чём смолчал Юрий Юлианович Шевчук.
Господа. Ну, ей-Богу… Если кто и наследует классической линии сегодня на всех основаниях, то это, к примеру, поэтесса Светлана Кекова.
Дрогнуло веко: вы не знаете кто это?
Ну, вот, это она, взрослый и строгий мастер:
«Я там, за Волгою, вдалеке,
сквозь солнечный вижу гнёт,
как Ангел с острым серпом в руке
людскую пшеницу жнёт.
Под ярким солнцем горят серпы,
на лезвиях — кровь и пот,
и в чистом поле стоят снопы,
и каждый из них — народ.
И каждый — в лучшей своей поре,
и лечь под серпами рад…
Созрели на Карачун-горе
и смоквы, и виноград.
Срезает Ангел за гроздью гроздь,
лавиной идёт огонь.
Спаситель распят, и новый гвоздь
вбивают в Его ладонь.
Настиг нас, грешников, час такой,
такая пришла пора,
что горе, льющееся рекой,
блестит как вода Днепра».
Ахматовская, постахматовская сила слышна в этих строках. Признают ли это ахматовские вдовы, сироты, самозванные последовательницы? Нет.
У Светланы Кековой — взгляды не прогрессивные, а какие-то совсем другие, пугающие.
Пётр Вяземский, поэт пушкинского круга (родившийся раньше Пушкина и намного переживший его) писал как будто ровно по тому же поводу: «В литературном мире ниспровержение законов ума и вкуса, возмущение анархического своевольства против нравственных и умственных властей бывают введением к лже-царствию невежества».
Сборники «стихов» Дианы Арбениной и песен Андрея Макаревича лежат в каждом магазине — а сборники поэзии Светланы Кековой, или, скажем, Олеси Николаевой или Марины Кулаковой нужно разыскивать, — впору сыщика нанимать: и не факт, что поиски увенчаются успехом.
Когда на книжных полках, меж нашими, с позволения сказать, «бардами», я видел стихи Юрия Кублановского — и не помню.
Никто не умаляет песенного дара Макаревича, по крайней мере, имевшего место быть лет… дцать назад, на дивиденды с которого он живёт и доныне (по поводу Арбениной смолчим, ибо про её дар не осведомлены) — но налицо всякое отсутствие иерархий.
Мы уже сравнивали наши дни со временами Вертинского — при всей любви к нему, было бы странным, если б в книжных лавках 10-х и 20-х годов Вертинский лежал повсюду, а Блока или Ахматовой было не найти.
Но ведь нет же — Вертинскому хватало ума и вкуса вообще себя не издавать, а стихи Ахматовой в первое десятилетие её творчества разошлись даже по нынешним временам оглушительным тиражом: 75 тысяч экземпляров.
Обвинять в этой ситуации Макаревича или Арбенину нелепо: всё есть, как оно есть, они чужого не воровали. Но читатель современной поэзии выглядит как, прости, Господи, болван — он ничего не понимает, и никто ему не скажет об этом, а если скажет: читатель не поверит.
Он уважать себя заставил.
Что это? «Невидимая рука рынка»? Но, вроде бы, и в 10-е годы прошлого века был капитализм. Может, тогда «рука» ещё вела себя прилично? А сейчас ей «всё позволено»?
Верю, что не все в нашей Родине согласны с данным положением вещей, и на разумное русское слово настроены по-прежнему многие души. Помнится, как в самый разгар войны между Майданом и Новороссией по Сети начали, набирая сотни и тысячи перепостов, бродить «Скифы» Блока.
Тогда же прогремели стихи Иосифа Бродского на отделение Украины — отныне этой оде суждено стать самой цитируемой в его наследии: увы и ах.
За (кажущимся) неимением стихов, сложенных сегодня о наших временах, русский человек прислушивается к строкам классики: и неизбежно бывает вознаграждён.
Но чудовищный парадокс «века информации» вот в чём.
В отсутствии массовых медиа, социальных Сетей, возможности разнести любую строчку в тысячекратном пересказе, русский человек в былые времена всегда знал главное — на ряду с ложным.
Непостижимо, но первое воистину народное, но при этом — авторское стихотворение в русской литературе возникло ещё в 1812 году.
Тогда, в Тарутинском лагере, поручик московского ополчения, служивший в 1-м пешем казачьем полку, поэт Василий Жуковский написал «Певец во стане русских воинов». Песнь о милитаризме, как сказали бы сегодня.
Это был тот самый случай, когда признание культурной среды и, насколько-то было возможно тогда, народное признание — полностью совпали.
Вдохновенную поэму во славу русской доблести и русского оружия читали повсюду, во всех частях, в каждом читающем доме, в любой мало-мальски культурной семье.
Потом подобное повторялось многократно — и, на счастье наше, с лучшими образцами русской поэзии.
Со стихами Пушкина — в том числе о «Клеветниках России», со стихами Дениса Давыдова — в том числе с гениальным антилиберальным памфлетом «Современная песня», упоительным образом не устаревшим не единой строкой доныне, со стихами Лермонтова, со стихами Некрасова, Блока и Есенина, с «Василием Тёркиным»Твардовского, с песнями Великой Отечественной на стихи Долматовского, Суркова, Исаковского, с военными песнями Владимира Высоцкого — и со стихами Бродского в том числе.
Бродский, любивший не только Уитмена и Одена, но знавший, что начало светской русской поэзии положено одой «На взятие Хотина» Михайлы Ломоносова, другим певцом военной славы России — Херасковым и великолепным Державиным, — не в первый раз — но в окончательный дал себе и своей поэзии такое измерение, какое уже не замолчать никогда.
Глупое дело — решить теперь, что на Бродском всё закончилось, и настало время обсуждать, Боже мой, Арбенину или кого там, печальную Рамазанову, будучи убеждёнными, что ничего иного нет.
Есть. Вот вам ещё одно, уже после Бродского, мучительно своевременное — и тем не менее безупречное, великолепное стихотворение Олеси Николаевой. По высшему счёту — когда мы оглянемся на нынешние времена — именно этими стихами станет измеряться наша сила и наше благоразумие. Остальное, на чём мы сегодня стёрли языки, сойдёт на нет, и не вспомнится. Слушайте.
Баллада о Сашке Билом
«Это дух Сашка Билого — неутолённый, мятежный —
бешеной слюной исходит, что шелудивый пёс: жуть, злость,
жаждет отмщенья, крови, рыщет по Незалежной,
вгрызается в плоть, рвёт тёплое мясо, ломает кость.
Это никто как он — прелюбодейный — шало
пахнущий палёною человечиной в Одессе вдыхает дым,
роется в Мариуполе в трупах, но всё ему мало, мало,
весь измазался кровью, а — всё незрим.
„Мало ещё вы душ загубили кацапских“, — за ушные мочки
дёргает подначивает, поддаёт пенделя, чтоб уж наверняка,
долбит мозг Коломойского, печень клюёт, вырывает почки.
„Это ты, Сашок?“ — тот в ужасе спрашивает у невидимого Сашка.
Тот недолго с ума сойти, что со ступеньки… Лютый
озноб: серое вещество скисает, как молоко.
В ночи Коломойский спрашивает у шкафа: „Билый, чи там, чи тут ты?“
Но до поры ухмыляется, отмалчивается Сашко.
Ибо — наутро — знает: глянут все западенцы,
все коломойцы глянут в зеркальную даль, и в крик:
оттуда стервец Сашко кривляется, грызёт заусенцы,
средний палец показывает, высовывает язык.
Глянут наутро бандеровцы — родичи, единоверцы —
на братков по сектору, и в каждом из них — мертвяк
Билый Сашко сидит, застреленный ночью в сердце
и заселивший тела живые незнамо как.
Глянет и Незалежная в воды и — отразится
бритая голова с безобразным ртом, жёлтые желвак,
бегающие жестокие глазки, жиденькие ресницы,
вылитый Сашки Билый — убивец и вурдалак.
Да это же бес в маскировке: плоть, синие жилы,
всё как у всех: комар на лице простом…
На цепь его посадить, под требник Петра Могилы
склонить, с заклинательными молитвами и крестом!..
В берцах, в военном буро-зелёном прикиде,
ишь, как всамделишний — щетинистая щека…
Да покадит на него иерей, воскликнет Господь: „Изыди!“,
и с воем из Незалежной извергнется дух Сашка».
Бродский оценил бы эти стихи Олеси Николаевой. И все иные, вышеназванные, оценили бы.
Потому что перед нами — едва ли не лучшие стихи новейших времён. Никогда не израсходуется великая гоголевская сила их, до тех пор, пока дух Сашка Билого будет оживать.
Что до русского читателя — если ты устал, товарищ, морочить мозги вялой чепухой и прокисшими песенками — думай о важном, сложном, восхитительно сделанном, умно задуманном и безупречно выполненном.
Думай о русских поэтах, а не о всякой криво срифмованной чепухе. Потому что так ты думаешь о вечном, а не о суетном и мимолётном.
