— Советская поэзия подзабыта, и это серьёзная потеря. Так, как в Союзе, поэзию не читали никогда и ни при каких режимах. Миллионные тиражи, огромные аудитории собирали на поэтов. Да и статус их был паранормальный. Евгений Евтушенко звонил Брежневу, приказывал, чтобы тот вывел танки из Чехословакии, входил в любые кабинеты. Вознесенский говорил, что, когда они приезжали в США, там смотрели на них как на полубогов. Американские поэты, издающиеся тиражом 300-500 экземпляров, не могли поверить, что у Евтушенко тираж последней книжки 200 000 экземпляров. И исчезают за два дня из всех магазинов. А выступает он на стадионах и переведён на 80 языков.

Но тогда считалось, что советское государство надо разрушить. Думали, что изменится только система, а вместе с её уходом утратили статус поэта. Хотя в последнее время ситуация видоизменяется, переходит в поп-сферу. Я наблюдал концерты и Дмитрия Быкова, и Веры Полозковой, у вас она за большие деньги выступала. А на Быкова ходят, как на Диму Билана, он собирает огромные залы, правда, читает стихотворные анекдоты, а не свою лирику.
Сегодня поп-культура пытается вторгнуться в литературные сферы. И когда возникла тема, что нужно поставить памятник Игорю Талькову как русскому классическому поэту, я не выдержал и высказался. Он замечательный, красивый, жалко его, он русский, но не поэт.

Даже Высоцкий как поэт не гениален. У него есть пять-семь текстов, которые вводят его в состав классической традиции, но масштаб не пушкинский. Он колоссальный персонаж, у меня его песни звучат постоянно. У него сама цельность личности — гений: сочетание песен, актёрского дара, жизни, напряжённых на шее жил, вечно расстроенной гитары, поведения, удачи… Но, простите меня, я не могу воспринимать Владимира Высоцкого в том ряду титанов, где Пушкин, Тютчев, Блок, Есенин.

О близости литературы и войны

Мне говорят, русская литература к войне не имела никакого отношения, была глубоко гуманистична. Я подумал, напишу об этом книгу. В общественном восприятии так сложилось, что по линии поэт — война мы всегда помним Николая Гумилёва, Михаила Лермонтова, Льва Толстого, а в целом эта картина для нас аномальна. Хотя в XIX веке девять из десяти основных поэтов воевали. Сумароков и Херасков закончили кадетский корпус, Державин был военным офицером, подавлял пугачёвское восстание. Сохранились малые свидетельства о том, как Лермонтов, великий гуманист, воевал.

Тогда была не позиционная война, а велась рукопашная схватка, люди резали друг друга. Лермонтов влезал в гущу драки — многие, находившиеся на войне годы, удивлялись безбашенной его смелости. Для русского поэта поехать на аннексию Финляндии, подавление Польского восстания, Кавказ не было никаких проблем. Афанасий Фет — крепостник, с бородой, «шёпот, робкое дыханье» — 10 лет был боевым офицером. Давыдов, Кюхельбекер, Полежаев, Баратынский, Батюшков — все были военными в тот или иной период своей жизни.
Я не понимаю, как сегодня случился раскол внутри русской литературы, ведь мы воспитаны на одних и тех же книгах. Как надо прочитать «Тараса Бульбу», «Полтаву» Пушкина — весь этот свод русской классической словесности — и делать абсолютно чуждые их содержанию выводы? Мы, взрослые люди, понимаем, что прогресса нет: мы не стали меньше воевать, те же самые проливы, территории, нефть, экономические интересы заставляют то же самое делать все мировые державы, вводят войска и сносят государственности.

Я свои представления об этом вынес из Достоевского, Пушкина, Гоголя. А откуда взял свои представления Акунин, не понимаю. Когда он говорит, что есть две России: Берии, Сталина и Путина и Сахарова и Чехова, — я думаю, а с чего ты взял, что Чехов был бы с тобой? Я помню, у него была фраза: «Будет война — поеду». Эта высокая ответственность за все события и даже косяки, которые совершает русская государственность, всегда была у русского писателя.

Мои дети не бунтари

 Я понял, что никого из детей воспитать, в сущности, невозможно. Они есть то, что они есть. Никакого ребёнка не сломаешь, не принудишь. Или мои дети такие. У меня два сына, две дочки от одной жены. Все читающие, вписаны в культурный контекст, занимаются спортом. Я веду разговоры с женой, старший сын слушает, у него своё мнение, не только касательно политики, но и литературы. Забрал все биографии Есенина, говорит: «Буду с учительницей спорить, она считает, что его убили». Они не бунтари, я и себя не выдаю за бунтаря, хотя у меня более вздорный характер, чем у большинства людей моего поколения. Главное, чтобы они были счастливыми людьми, которые живут в соответствии со своей органикой и чувством долга.
Сейчас есть негласная черта у людей моего возраста: «я ничего никому не должен». Меня от этого просто лихорадит. Человек живёт на земле, где тысячу лет жили до него, ходили в Сибирь, на Восток, гибли, умирали, заводы возводили, землю пропитали — и тут явился гаврик и говорит: «Я никому ничего не должен, я буду заниматься самосовершенствованием».

Кубики вместо кладбища

Экранизация — не слепок оригинального произведения. Поэтому я спокойно отношусь к постановке своих книг. Спектакль по моему роману «Санькя» поставили в Германии. Я приехал туда и ужаснулся. Раскрывается занавес, там стоит огромная клетка, и в ней висят, как обезьяны, персонажи романа — ну, это же символ России, мы же в клетке все живём, — и там прыгают. Одного из нацболов, радикальных русских пацанов, играет явный гей с раскрашенными ногтями, которого у нас не приняли бы в партию. Мне понравилось. В Италии ставили книгу новелл «Грех». У меня там деревня русская, Чечня, кладбище. На сцене — просто несколько кубиков, выходят актёры в шортиках голые по пояс. Я первые три минуты сидел, оглядывался, думал, может, не на свой спектакль пришёл. У меня русские персонажи, они мало разговаривают, а тут началась ругань по-итальянски, ссора в коммунальной итальянской квартире. Сижу и понимаю, что всё правда: кладбище, Чечня, кубики, голые пацаны — и всё видно. Я плачу, хохочу, толкаю итальянца в бок — как здорово!

Источник