В «Приключениях Гекльберри Финна» Марк Твен описывает эпизод со спектаклем «Королевский жираф». Два проходимца, назвавшиеся один – французским королем, другой – английским герцогом и навязавшиеся в спутники на плот Гека, мошенничают тем или иным способом в проплываемых городках.
В одном из них – попытались дать спектакль. Назвались именами «Дэвид Гарик младший» и «Эдмонд Кин старший»: знаменитые английские актеры Дэвид Гарик умер к этому времени почти за полвека, Дэвид Гарик – десятка полтора лет назад.
Хотели сыграть Шекспира — не пошел: не справились с материалом. Разозлившись, решили играть крупнее: торжественно объявили спектакль «Королевский жираф», предупредили, что спектакль будет идти только три дня и в объявлении приписали: «ЖЕЩИНЫ И ДЕТИ НЕ ДОПУСКАЮТСЯ».
Уже в первый вечер зал был забит. Герцог торжественно объявил выход, король в голом виде, раскрашенный во все цвета, вылетел на сцену и начал строить рожи, прыгать, кувыркаться и подпрыгивать. Зал ревел от восторга. Минут через десять король убежал со сцены, а герцог объявил спектакль законченным.
Ошарашенная публика растерянно разошлась. Но в городе они не стали соседям рассказывать, как их обманули – напротив, стали восторженно хвалить и уговаривать остальных обязательно посмотреть спектакль. На второй день зал снова был набит – картина повторилась.
На третий день в театр ломились и те, кто смотрел его в первый день, и те, кто смотрел во второй. Одежда их топорщились, карманы набиты, лица угрюмы и решительны. Билеты были распроданы, зал – переполнен.
Но на сцену уже никто не вышел: забрав выручку от билетов, герцог и король уплывали на плоту Гека вниз по течению.
Зато уже в другом городке, где они пытались спектакль повторить, к нему оказались готовы и артистов линчевали на первом спектакле…
Свободные Североамериканские Штаты середины XIX века гарантировали полную свободу для всех: свободу творчества для актеров, свободу форм и методов оценки их творчества для свободных зрителей.
Когда персонажи российского театрального бомонда — что Райкин, что Звягинцев, что Евгений Миронов — осенью прошлого года возмущались мнимым ограничением их свободы творчества, они жаловались не только на мнимую цензуру, на что всегда любит жаловаться художественная богема. Они жаловались именно на то, что произошло с мошенниками Марк Твена: что публика может побить.
Райкин жаловался, что ему напомнили: если театр находится на государственном финансировании, он должен работать в соответствии с приоритетами государственной политики в сфере культуры. И на то, что в обществе появились люди, которые позволяют себе непосредственным образом реагировать на возмутившие их выставки и спектакли.
Звягинцев куда более многословно жаловался и на то, что государство формулирует госзаказ, и на то, что плохо защищает от реакции разозленных зрителей.
К ним же присоединился Евгений Миронов. Он жаловался: «Все время возникают угрозы по отношению к деятелям искусства, к их спектаклям, выставкам, книгам, фильмам — угрозы со стороны отдельных людей или каких-то сомнительных организаций, которые присваивают себе право судить об искусстве, самозванно берут на себя миссию защитников якобы нравственности и традиций»…«Что делать, когда агрессивные невежи влезают в сугубо профессиональную деятельность, пытаются дискредитировать понятия «художник», «творчество», «свобода»?
Константин Райкин – сын великого актера и сам неплохой актер. Запомнившийся ролью Труффальдино в фильме «Труффальдино из Бергамо» и унаследовавший театр своего отца.
Андрей Звягинцев – режиссер, созданный изначально Иреной и Дмитрием Лесневскими, получивший ряд премий за границей, очень нравящийся художественной богеме России и вызывающий недоуменное пожимание плечами обычного зрителя. Правда, на что-то в жизни очень обиженный: обида, печаль и раздражение чуть ли не в каждом фильме.
Обстоятельнее и программнее всех был Звягинцев, утверждавший, что если государство решает, как распоряжаться бюджетными средствами, выделенными на культуру, – это безусловно цензура, потому что решать это должны не представители государства, а свободные художники, рождающие новое, «до поры до времени не известное даже самому художнику».
Которые должны получать деньги из бюджета не на цели, определенные как приоритеты государственной политики в области культуры, а на поддержку своего свободного творчества и «свободного струения» своего «вольного ума». И только в процессе мучительного творческого процесса жизнь покажет, что родилось у художника в результате освоения этих средств. Или родится лишь «свободное струение».
Он провозгласил свое видение того, как государство должно радоваться своему праву давать деньги «свободному художнику, помогать художнику… Пестовать гений…Свободно струящееся тело… Вольный ум…»
И ведь действительно – свободно струящийся вольный ум…. В переводе – поток сознания. Красивые фразы, содержащие строгую иерархию:
1. Государство обязано платить художнику и бюджетными деньгами оплачивать «свободное творчество, то есть рождение нового, до поры до времени не известного даже самому художнику»;
2. Художник имеет право свободно медитировать и рождать «свободно льющийся продукт вольного ума»;
3. Все остальные – восхищаться.
А если восхищаться они не хотят, им надоедает, что на их деньги создается то, что воспринимается ими как либо шарлатанство, либо провокация и они начинают протестовать — то объявляются «страной безнравственных блюстителей нравственности, … усредненным, однообразным, изоляционистским, послушным стадом».
И особое сетование на «активность этих расплодившихся как кролики общественных организаций, … чудовищные выходки людей, публично ломающих скульптуры и обливающих мочой фотографии»…
Звягинцев одновременно сетовал на то, что государство берется регулировать культурную жизнь и на то, что нерегулируемая «свободным телом льющаяся культурная жизнь» в ответ получает не менее «свободные потоки» другой жидкости от множащихся общественных организаций.
И он не понимает, что одно есть именно свободный ответ на другое. Ему представляется, что эти общественные организации протестуют против изливаемых его кругом «свободных потоков» потому, что «хорошо чувствуют такой «госзаказ».
И он не понимает, что соотношение обратно: это именно власть формулирует свой госзаказ в соответствии с ожиданиями общества, а не общество проявляет свой протест в соответствии с требованиями власти.
Он объявляет протестующих против его «свободных потоков» маргиналами – и не то что никак не поймет, но никак не задумается о возможности обратного: что именно он и его круг давно стали провозгласившими себя «элитой» — маргиналами в своей стране.
Но дело даже и не в этом. Дело в сущностной парадоксальности картины.
Привычно, когда художники жалуются на ограничение их свободы: правы они в той или иной ситуации, но это привычно. И привычна ситуация, когда власть художника не любит, но народ (народ, не придворные) – восхищаются.
Привычна ситуация, когда художник обласкан властью, но его освистывает народ.
Привычно даже, когда художника любит и народ, и власть.
Но, судя по обидам Райкина, Звягинцева и Миронова, они чувствуют совсем иную ситуацию: когда ими недовольна и власть, которая не торопится давать им деньги без понимания, на что они их потратят, и зритель, который рвется их побить за их «свободное творчество» ровно так же, как зрители американского городка побили авторов «Королевского жирафа».
И они требуют, чтобы их а) обеспечили, и б) чтобы их обезопасили.
Осенью власть постаралась закрыть вопрос, дав Райкину денег и на содержание не до конца заполняемого театра, и, по сути, на поддержку его торгового бизнеса, торгового центра «Райкин-плаза». Причем в результате ему выделили чуть ли не больше средств, чем на все документальное кино страны.
Было подтверждено то, что и так очевидно: что цензуры в стране нет. Ее действительно нет, потому что цензура – это система предварительной проверки художественного произведения представителями власти до выхода произведения в свет – при невозможности такого выхода без разрешения власти.
«Свободным художникам» сказали, что они должны обладать чувством ответственности и сами думать, что в искусстве приемлемо, а что нет – и заодно заверили, что от возмущения зрителей их будут обязательно защищать, а зрителей, в случае, если их возмущение примет формы, непредусмотренные законом, строго наказывать.
Формально все верно. Художник должен сам думать и сам понимать, что может вызвать возмущение зрителей, а что – восторг. А закон, конечно, нарушать нельзя.
То есть, если режиссер наглеет и оскорбляет чувства тех или иных групп, его ни линчевать, ни даже закидать помидорами нельзя. Можно написать статью, от которой художник отмахнется. И можно подать в суд, который будет длиться неизвестное время и ничего по сути не решит, потому что в судебном порядке оскорбление почти недоказуемо.
И тогда получается, что власть и закон защищают богему, выдающую оскорбление за перформанс, и не защищают зрителя и общество, этим оскорблением возмущенных.
Но если власть и закон не защищают общество от надругательства, то
, ни надежды на власть в защите своих чувств и своих ценностей. А тогда ему остается выбирать: терпеть оскорбления и надругательство, оставляя их безнаказанными, либо наказывать за них, но уже не прибегая к закону и не надеясь на власть. А прибегая к своему естественному праву на защиту своих ценностей от оскорбления и на прямое действие.
Кто-то может сказать, что у нас «защитников нравственности развелось как кроликов», но кто-то ведь скажет, что у нас и «театров и театрально-кино-художественной халтуры развелось как кроликов».
Власти просто надо определяться, с кем она, с большинством или с меньшинством, и не пытаться примирить всех со всеми. А власть или, во всяком случае, определенные ее сегменты, либо ощущают слишком большую близость с богемными кругами, либо слишком (и неоправданно) ее опасаются.
В известном смысле не так уж и необоснованно. Кто возмущался осенью шестнадцатого года мнимой цензурой и недостаточной защитой от возмущенной реакции общественных активистов – художественная богема. Кто на другом конце мира, в тех же Соединенных Штатах объявил войну на смерть избранному президенту страны – художественная богема.
Деградирующая часть художественной элиты, яростно сопротивляющаяся любым устойчивым ценностям и любой национально-ориентированной политике.
Потому что сама имеет одну главную ценность – собственный комфорт и собственную безнаказанность.
Она может быть опасной. Но ее, как всякого агрессора, не нужно ни умиротворять, ни подкармливать: ее нужно ставить на место и побеждать. Она не так опасна, как кажется: она была против того же Трампа уже в ходе избирательной кампании – и он победил. Она участвует в его травле сегодня – и если он будет достоин того, как заявлял себя в ходе выборов – он опять победит.
И если выбирать свободу и свободу творчества – то полную. Как в Америке XIX века: хочешь ставить «Королевского жирафа» — ставь. Ты свободен. Но и зритель свободен тебя линчевать, если ему не понравится.
А если выбирать безопасность, согласуй, за что государство примет на себя ответственность за твою защиту, за что не примет.
