Слово — противоядие. Спасение от разрушительных идей и образов, что впрыскиваются в сознание, порождают галлюцинации, выдают тьму за свет, кривду за правду. Слово-антидот одолевает в душе уныние. Обличает лукавцев и лжесвидетелей. Вытесняет из мира скверну, изгоняет врага, разрушает его каменных идолов и золотых тельцов.
Спасительное слово несёт с собой чистоту. Из него рождаются дивная заря и чудесный цветок. Это слово пропела птица в саду и произнёс младенец на руках у матери. Это слово пришло в мир в первый день творения, дало имя в Раю всему живому.
С таким словом идут в праведный бой те, кто «не убоялся страха ночного и стрелы, летящей во дни», кто наступил «на аспида и василиска» и остался невредим. Те, на кого из огня бросилась ехидна, но не оставила даже следа от укуса своего.
Страх развеялся, стрелы иссякли, и лишь ехидна уцелела, затаилась на время: укрылась то ли во мраке лесов, то ли в расщелинах скал, то ли в густых ветвях старого древа. Дала потомство, и порождения ехиднины ядовитыми полчищами двинулись сеять смуту и раздор. И теперь нужна надёжная ловушка, в которую опытный змеелов заманит весь ядовитый выводок, чтобы разом уничтожить его.
Такой ловушкой стал роман Александра Проханова «Покайтесь, ехидны!» — продолжение романа-фарса, романа-шаржа «Русский камень». Но если в «Русском камне» был эпицентром либеральной скверны Александр Глебович Невзороф, который притягивал как магнит, затягивал как воронка разнообразных «упырей» и «долгоносиков», то в новом романе за подобное лидерство борются несколько персонажей.
Из слизистого клубка оракулов-политологов, либеральных оппозиционеров, украинских «майдаунов», бессчётных сотрудников радиостанции «ЭхосМундис» попеременно в разных эпизодах высовываются плоские головки Дмитрия Быкова, Алексея Алексеевича Венедиктова, украинского хакера Шона и Станислава Александровича Белковского.
Эти неведомые зверушки — сбой в эволюционной цепи. Они «высиживают змеиные яйца и ткут паутину; кто поест яиц их, — умрёт, а если раздавит, — выползет ехидна». Они шипят и фыркают, строят козни, копят яд, кусают исподтишка, выползая из своих укромных мест.
Роман «Покайтесь, ехидны!» стал ответом на один из таких укусов — взлом страницы Проханова в фейсбуке. На ней, по замыслу коварного политолога, украинский хакер, имитировав стиль писателя, выложил призыв идти на Кремль. Так на «цифровом фронте» враг посягнул на слово Проханова. Враг решил, что, завладев страницей в социальной сети, можно завладеть и самим человеком. Можно говорить от его имени, можно создавать вторую (виртуальную) реальность, которая вытеснит реальность подлинной жизни. При этом, лишившись своей «оболочки» в интернет-пространстве, человек утратит себя самого, будто код доступа к веб-странице станет разгаданным генетическим кодом. Опережая мысли и действия человека, с его раскодированной страницы в мир полетит послание, породит тектонические социальные сдвиги. И потом будет очень и очень сложно «обратить» этот процесс, дать опровержение, успеть известить всех о том, что сообщение ложно, что от твоего лица писал другой — враг, диверсант, лазутчик. Придётся менять интернет-оболочку, заводить новую страницу, укрепляя её несколькими «линиями обороны».
В романе «Покайтесь, ехидны!», нанося ответный удар, Проханов тоже лишает своих врагов содержания, тоже завладевает их естеством, но совершенно иным способом: писатель создаёт из них литературные образы. Причём Белковский, хакер Шон, Венедиктов, Быков и вся либеральная рать не становятся, по привычным художественным законам, прототипами, а уподобляются чучелам, из которых Проханов как опытный «таксидермист» вычищает всё многозначительное «нутро» и набивает пустую оболочку ветошью, ватой, соломой. Такие персонажи могут стать куклами, надетыми на руку писателя, а могут уподобиться лягушкам, надутым через соломинку, или лопнуть, как мыльные пузыри.
Проханов способен наполнить бесформенную оболочку либералов любым фарсом и фаршем. Станислав Александрович Белковский «как-то услышал о себе, что он неисчерпаем, как электрон», «хотел образумиться, но у него не получалось», «любил превращаться в Павловского и Радзиховского», «верил в переселение душ, он переселялся», «был кувшинкой и стоял одной ногой в воде», «жил в корнях травы», «любил хлорофилл, потому что он сам происходил от растений, и не просто от растений, а от водорослей», «был директором аттракционов в Парке культуры и отдыха», «проводил презентацию романа писателя Проханова “Русский камень”». И всё будет убедительно, потому что нелепо. И от такой «перекодировки» уже не спасёшься, её не удалишь как взломанную страницу. Слово, рождённое писателем, не только навсегда угодило в сети интернета, но и по старинке легло на бумагу, откуда даже в ХХI веке написанное пером не научились вырубать топором.
И противостоять подобным образам голых королей, перчаточных кукол, надувных лягушек, ехидн, вывернутых иголками внутрь, бессмысленно: посмеяться над смехом невозможно, а всерьёз возмутиться — значит лишь преумножить смех.
Так эстетика либерального постмодернизма — главное оргоружие ехидн — впервые была загнана в тупик: Проханов создал симулякр симулякра, деконструировал деконструкцию, поиронизировал над иронией, переиграл игру — обезвредил весь арсенал постмодернистских приёмов. И теперь либералов можно превращать в «блюда», которые Проханов поедает на завтрак, обед и ужин. Можно подменять в мавзолее тело Ленина телом Белковского и перезахоранивать его то в Ульяновске, то в Сибири, то в Швейцарии, то в Германии. Можно превращать хакера Шона в «карнюшон», «капюшон», «тушонку» или «пшонку». Можно взвешивать Венедиктова на весах и находить его слишком легким. Можно кормить Дмитрия Быкова классическими стихами, отчего он напишет неаполитанский романс с припевом «Нас вырастил Сталин на верность народу…».
С каждым новым абзацем в романе будут всё сильнее разрушаться причинно-следственные связи, нить повествования станет порой держаться лишь на языковой ассоциации. В итоге ехидны попадут не во власть событий, а во власть слова, с которым Проханов обращается виртуозно: «Мечта Станислава Александровича Белковского напоминала американскую мечту. Но если американская мечта называлась «град на холме», то мечта Станислава Александровича Белковского называлась «холм на граде», то есть холмоград. Станислав Александрович Белковский искал на карте город своей мечты, но не нашёл Холмоград, а нашёл Холмогоры и решил туда поехать». Так ехидны одна за другой оказываются в капкане романа, и им остаётся только каяться.
Ловушка оказалась надёжной, неожиданной, новаторской. Роман-фарс, роман-шарж трансформировался в другой оригинальный жанр — роман-комикс. Здесь каждое предложение рождает зримый образ. Каждая коротенькая главка — это своеобразная картинка с облаком, раскадровка жизни тех, кто хотел превратить всё в абсурд, а в итоге сам стал абсурдом: «Станислав Александрович Белковский был человек жестокий и беспощадный. В детстве втайне от матери он убил шесть мух и не предал их земле. Потом он убил Авеля. Из пращи убил Голиафа. Зарезал Юлия Цезаря. Задушил Дездемону. Пронзил кинжалом Марата, принимавшего ванну. Взорвал бомбой императора Александра Второго. И зарубил ледорубом Льва Троцкого. Однако всё это не мешало ему быть отзывчивым и добрым. Так, будучи гусём, он спас Рим».
Роман-комикс как жанр — это концептуальная пародия на постмодернизм, на его поэтику, эстетику, мироощущение. Это схоже с тем, как «Дон Кихот» Сервантеса стал пародией на средневековые рыцарские романы и одновременно воплотил новые художественные принципы эпохи Возрождения.
«Постмодернизм свёл литературу к игре в бисер. Эта литература учит, как расплести время на бесчисленное количество пёстрых, не связанных между собой нитей. Людям, живущим в наши дни, нужна литература, связывающая распавшиеся волокна в единую ткань», — напишет Проханов в романе «Виртуоз». «Покайтесь, ехидны!» нейтрализует технику «расплетения» бытия, сводит её на нет, ищет способы вновь собрать мир.
Но что грядёт на смену постмодернизму? Что возникает на месте деконструированной деконструкции? Что вырастает из этого сора?
Как и «Русский камень», роман «Покайтесь, ехидны!» завершается россыпью прохановских стихов, где несколько десятков самостоятельных четверостиший, соединяясь, являют судьбу человека, судьбу Отечества, складываются в целое мироздание:
Я книга ветхая, где ссохлись все страницы.
Но вдруг открою книгу наугад,
И расцветут моих любимых лица,
Польётся слов волшебный аромат.
В каждом таком четверостишии «единица в одночасье может стать равна миллиону», в каждой строке подтверждается, что «всё на свете должно превосходить себя, чтобы быть собой»:
В немой тоске душа замкнулась снова.
Так солнце затмевают облака.
Но вдруг сверкнуло огненное слово,
Как солнца луч на острие штыка.
Мир на книжной странице рождается не из игры в цитаты и аллюзии, а из реальности, из прожитой жизни, из личного опыта, в котором сконцентрировалась, спрессовалась история страны, её битвы, поражения и победы:
Я был солдат. Я жизнь провел в сраженьях.
Моих утрат не взвесить на весах.
Я потерпел земное пораженье,
Но одержал победу в небесах.
В этих стихах нет места иронии. О сокровенном говорится сокровенно. В земном прозревается небесное, в прошлом — настоящее, во временном — вечное. В каждой точке бытия — Вселенная. Каждое движение и дыхание мира Божьего — сакрально:
Когда Господь сурово спросит:
«Что ты с земли ко мне принёс?» —
«Морозное сиянье сосен
В хрустальной белизне берёз».
Так игровому и ироничному постмодернизму приходит на смену наполненный смыслами сакральный реализм, где слово больше звука и формы, глубже своего словарного значения. Слово — противоядие, слово — спасение, слово — глоток жизни вечной.
