Дискредитация репрессий и лишение государства этой функции есть разрушение государства и подготовка к уничтожению страны. Страна, отказавшаяся от репрессий, обречена стать жертвой своих врагов и других стран.
ВЦИОМ в очередной раз опубликовал данные опросов по теме репрессий в СССР сталинского периода. В данном случае – о том, насколько о репрессиях помнит общество, и отсюда – кто знает либо помнит, что репрессии коснулись их семей.
И оказалось, первое, в общем-то известное, что «репрессии» коснулись заведомого меньшинства граждан страны, и второе – что с понижением возрастной категории от старших к более младшим, все большее число людей вообще помнит о самом факте «репрессий» того времени.
Слышали о «репрессиях» 80% граждан, среди людей от 18 до 24 лет впервые о них слышат 47%, о наличии «репрессированных» в семье слышали в общем 35%. Причем хорошо знают об этом, в их числе, — 5%.
И основной возникающий вопрос: почему половина молодежи ничего не слышала о репрессиях… Этот вопрос для разных групп встает, мотивированный по-разному. Для одних, выстроивших свою лично-политическую идентификацию на акцентировании темы репрессий и осуждении советско-сталинского периода, он связан со своего рода личностным крушением: то, что они считали символом высшего зла и ужаса – не только не воспринимается как таковое, но просто исчезает из памяти людей.
И, что для них особо страшно, в комбинации слов «сталинские репрессии» восприятие перемещается от заключения: «Репрессии ужасны. Их проводил Сталин. Значит, Сталин и вся его эпоха – ужасны», к заключению: «Сталин достиг великих успехов. Сталин проводил репрессии. Значит, репрессии – как минимум полезны».
И для них это страшно и потому, что обессмысливает систему ценностных приоритетов их жизни, делая её пустой и бесполезной, и потому, что чувствуют: если общество признает правомерность и полезность репрессий – достанется им.
Потому что как-то так получается, что именно те, кто посвятил жизнь осуждению сталинских репрессий, поддерживал «перестройку», Гайдара и Ельцина, раздел страны, ичкерийских террористов, а сегодня поддерживает бандеровский режим на Украине, прибалтийский неонацизм, идеи подчинения воле Западной коалиции — и, напротив, осуждал и осуждает все меры, направленные на восстановление суверенитета страны, призывает отречься от антифашистов Донбасса, оставить Сирию исламским фундаменталистам и отдать Крым на расправу бандеровцам.
Сейчас их просто отвергает и презирает общество, но если оно признает правомерность репрессий, то первыми может достаться им.
Но это – их позиция. На самом деле вопрос о том, почему все меньше людей знает и вспоминает о репрессиях, стоит и интересен и сам по себе.
При этом, среди прочего, нужно все-таки отметить, что данный опрос ВЦИОМа и не вполне корректен по используемым формулировкам, и носит явные черты формирующей социологии.
Почему. Если обратиться к самому строению и последовательности заданных вопросов, оно выглядит следующим образом.
Сначала вопрос вовсе не о репрессиях, а об интересе к истории своей семьи и о том, пытался ли человек искать информацию о ней. Что создает у реципиента деполитизизированный и камерный настрой и вызывает некий личный, семейный интерес.
Но следом – вопрос: знает ли тот же человек, «что в СССР в двадцатых-пятидесятых годах двадцатого века имели место преследования по политическим мотивам».
Центром восприятия семейной истории становится не то, воевали ли члены его семьи, защищая Родину, строили ли они заводы и плотины, создавали ли космические корабли, а сугубо одно: как история семьи соотносится с политическими преследованиями.
Дальше, от вопроса с формулировкой о «политических преследованиях» ВЦИОМ (в сотрудничестве не с кем либо, а с «Музеем Гулага», то есть – явно ангажированной структурой) переходит к новой формулировке: «Были ли в Вашей семье родственники, которые подверглись репрессиям (раскулаченные, сосланные, принудительно переселенные, незаконно осужденные)?».
И здесь происходит ещё две смысловые подмены. Первая: вопрос о репрессиях в такой форме, заданный после вопроса о политических преследованиях, явно направлен на то, чтобы преследования по политическим мотивам связать в бытовом сознании с понятием «репрессии», восприятие которого на бытовом и демагогически-публицистическом уровне существует как явно негативное.
То есть, формируется умозаключение: «Преследование по политическим мотивам – это репрессии. Репрессии – это ужасно. Значит, преследовать по политическим мотивам кого-либо, включая фашистов, нацистов, агентов влияния Западной коалиции, сторонников бандеровского фашизма и исламистского терроризма, да и терроризма вообще, – это недопустимо».
Второй спорный момент формулировки – категория «репрессированные» некорректно расшифровывается и расширяется через категории «раскулаченные, сосланные, принудительно переселенные, незаконно осужденные».
Исторически все же под политическими репрессиями понималось осуждение (правое или неправое, теми или иными судебными или несудебными органами) по политическим статьям. Число их достаточно точно известно: порядка четырех миллионов в целом (называют три миллиона семьсот тысяч), включая 844 тысячи (также называют 780 тысяч) человек за период с 1921 по 1954 год.
Но когда к ним добавляются и раскулаченные с их семьями, и сосланные вообще (без указания на политические причины сюда можно включить и выселенных за бытовое антиобщественное поведение), все принудительно переселенные (без указания мотивов и причин их переселения). да еще и все «незаконно осужденные» (опять-таки по любым статьям), то число их можно множить и расширять бесконечно.
Почему это делается – потому что прежние фантомы о «бесчисленных жертвах сталинского режима все-таки оказались развенчаны и демифологизированы. Наведеный ужас развеялся – и рычаг управления манипулированием общественным сознанием оказался утрачен.
Оказалось, что собственно политическим репрессиям за треть века подверглось порядка 2% единовременной численности населения страны. Тогда как, скажем, образование и доступ к новым профессиям получили около 80%.
Рычаг манипуляции через устрашение прошлым оказался утрачен – и ищется способ его восстановить через, казалось бы, полезный концепт «семейной памяти».
Сам по себе заданный вопрос, казалось бы, нормален – но помещен к контекст, где становится главным в семейной истории. И история семьи, как и история страны, переформатируется из истории свершений, подвигов и достижений на историю страданий, несправедливостей и гонений.
Фокус внимания уводится от позитива – на явный негатив, который становится не одним из элементов общей картины, а ее доминирующим началом.
Сформировать у максимально большого числа людей ощущение пострадавших от советского строя и претензии к стране и собственной истории.
Но даже при таком предельно расширительном толковании термина «репрессированные» наличие таковых в истории семьи признает меньшинство – 35%. Кстати, в 2011 году, когда на излете президентства Медведева определенные группы ставили задачу очередной «десталинизации», на аналогичный вопрос того же ВЦИОМа о наличии репрессированных в семье положительно ответили 24% граждан. Но тогда и вопрос задавался корректно: «Были ли среди Ваших родственников репрессированные в 30-40-е годы?»
Добавив в вопрос к собственно репрессированным и другие категории, авторы опроса надеялись предельно расширить «число пострадавших семей» и добиться предъявляющих счеты к прошлому у максимального числа граждан – но увеличили их число лишь на треть.
Есть, кончено, вопрос, почему при том, что пострадало от репрессий 2% населения, порядково иное число говорит о наличии репрессированных в истории семьи. Но это как раз понятно: прошло 80 лет после апогея репрессий. Четыре поколения и четыре соединения семей через браки.
Один репрессированный – это одна семья, то есть минимум ещё два человека: жена и ребенок. Ребенок, вырастая, вступает в брак – и уже ещё несколько человек могут сказать о себе, что в их семье были репрессированные: и так — четыре поколения.
Вопрос в том, что сегодня для того или иного члена семьи окажется главным в его самоидентификации: что он потомок репрессированного и наследник обиды или что он потомок строившего страну и сражавшегося за страну – и наследник побед и подвигов.
Названным выше группам нужно первое. Людям, скорее, нужно второе.
И вот тут вопрос: почему, чем человек младше, тем чаще он говорит о том, что впервые слышит о «репрессиях», даже когда его подвергают психологической обработке формирующей социологии «музеегулаговцев», которые из всей страны хотели бы сделать один «музей ГУЛАГа»
Среди и тех, кому сегодня больше 60 лет, о «репрессиях» знают 88% — это те, кто входил в жизнь до 80-годов. Среди группы 45-59 лет о них знают 89% — они вступали в жизнь в 80-е-начале 90-х. В группе 35-44 года – таких 81%. В группе 25-34 – 69%. Среди 18-24-летних — 53%. И среди последних же – 47% говорит, что слышат об этом впервые.
Но это же, с одной стороны, одни и те же семьи и один круг внутреннего общения. С другой, при вопросе о том, откуда вы черпаете сведения об истории своей семьи, 72 % отвечает, что из общения с родственниками и близкими семье. То есть 88% дедушек и бабушек знают об этой теме. И 47% внуков о нет не знают.
И здесь уже иной вопрос: им не говорят, что вряд ли. Или им это не интересно – что ближе к истине.
И тогда почему неинтересно? Частью, потому, что слышать об этом надоело. Частью потому, что акцентируют внимание на этой теме как правило именно те, кто сам себя лишил морально-политического авторитета и в основном презираем обществом. Частью – что может быть и много важнее – что людям того поколения интереснее Будущее.
Впрочем, этот аспект требует особого рассмотрения.
Только в любом случае нужно понять и помнить:
Ещё раз: репрессии – это не «беспричинные расправы». Репрессия (ре-пресс) – это ответное подавление. Государственные политические репрессии – это подавление государством сопротивления своей политике. То есть обязательная и сущностная функция государства. Дискредитация репрессий и лишение государства этой функции есть разрушение государства и подготовка к уничтожению страны. Страна, отказавшаяся от репрессий, обречена стать жертвой своих врагов и других стран.
