Доклад Изборскому клубу под редакцией Виталия Аверьянова
Авторы доклада: В.В. Аверьянов, А.В. Елисеев, А.Ю. Комогорцев, М.В. Медоваров, Т.М. Фадеева.
Россия — это мощный громоотвод, сберегающий человечество от сил мирового зла.
Не для того Россия прошла через невероятные страдания и испытания, чтобы исчезнуть или превратиться в современный скотный двор. Кроме того, Россия уже реализовала многие из тех «потенций и концентр», которые ей были даны — достаточно, например, обозреть ее великую культуру или даже просто понять русскую жизнь с ее второй реальностью… И России, в конце концов, нужно только одно: продолжать быть, раскрывая себя, со всей силой своей национальной воли сохранять себя, свой народ и свое государство.
Юрий Мамлеев
1. Время как пространство
2. Историческая картина мира
3. Эсхатология: оптимизм или пораженчество?
4. Линия и круг. О власти над временем
5. Парадигмы сакральной истории
6. Линейная инверсия русского времени
7. XX-XXI века: война за сакральное
8. Творить национальный миф
В настоящем докладе мы рассматриваем понятие священной истории в его расширительном значении — не как категорию духовно-академическую, связанную с церковным изучением Библии и не как «экзотическую» разновидность исторического сознания. Для нас понятие «священная история» выражает определенный ракурс взгляда на всю историю, то есть полное, целостное, иерархически выстроенное историческое сознание, включающее в себя не одни только рациональные и «научные» (позитивистские) инструменты, но по возможности весь инструментарий познания выработанный человеческой культурой. «Священная история» — это взгляд на события с высоты птичьего полета или на манер англосаксов — helicopter-view. Она предоставляет нам «снимки» сверху, картографию смены эпох и их тяготения к сверхисторическому измерению. В ней есть своего рода статика: исторические тенденции даются как уже совершившееся, а не как некая текучая и фрагментированная реальность, лишенная единого центра.
События, в том числе будущие, неясные для нас, существующие как варианты прогнозов, интерпретаций — в сакрально-историческом измерении уже произошли и «собраны» в непротиворечивое метафизическое целое. Время в этой перспективе воспринимается как пространство. Тем не менее, пространственность истории не отменяет ее мозаичности, внутренних вибраций и колебаний и даже, с точки зрения чисто человеческой — отклонений от заданного русла. Поскольку мы сами вовлечены в поток истории и для нас она не закончена — человеческая историософия неизбежно несет на себе печать недосказанности, вопросительности…
Наиболее ясное и недвусмысленное представление о священной истории дают теология и религиозная философия, в которых оно неотрывно от сакрального понимания времени. В основе здесь лежит внешне непроверяемый, но внутренне очевидный для духовной традиции мистический опыт, — как говорил о нем преподобный Варсонофий Оптинский, «у нас кроме физических очей имеются еще очи духовные… Для нас нет пространства и времени»[1]. Для людей, не обладающих достаточным мистическим опытом, это знание открывается в виде мифологии, которую они получают из сакрального источника.
Время и вечность сочетаются как два ракурса в религиозно-философском взгляде, так что, по выражению А.Ф. Лосева, «время есть алогическое становление вечности… Время и есть и не есть вечность, сразу и одновременно…» При этом время может быть «в разной степени вечным». Поэтому с точки зрения Лосева, высказанной в «Диалектике мифа», никто не переживает время «в стиле новоевропейского физического, т. е. однородного и бесконечного, пустого и темного времени» — напротив, времен очень много, они «сжимаемы и расширяемы», «имеют свое фигурное строение». «Я даже думаю, — делился своими впечатлениями философ, — что с 1914 г. время как-то уплотнилось и стало протекать скорее. Апокалиптические ожидания в прошлом объясняются именно сгущением времен, близким к окончанию времени и потом рассасывавшимся. Время, как и пространство, имеет складки и прорывы. (…) Во времени иногда бывают сотрясения. Время, наконец, в каком-то смысле обратимо. Общеизвестны сказочные мгновенные постарения и помолодения. Религиозный экстаз характеризуется именно прекращением или свертыванием времени, сжатием прошлых и будущих времен в одну неделимую настоящую точку»[2].
Один из предшественников и учителей Лосева П.А. Флоренский указывал на то, что осознание времени есть не что иное как его синтез, причем, что очень важно, синтез не столько индивидуальный, сколько родовой. Флоренский выдвинул эту мысль в противовес дарвинизму, который, по его мысли, не замечает внутренней истории рода как единого организма, сводя жизнь рода к реакциям на внешние условия и обстоятельства. Между тем у каждого рода есть внутренняя заложенная свыше программа: «Закон развития, т. е. форма линий времени, имеет свой инвариант, и род не уступит его и не сможет от него отказаться, иначе как ценою собственной гибели. (…) Активностью сознания время строится, пассивностью же, напротив, расстраивается: распадаясь, оно дает отдельные, самодовлеющие части. (…) Расслабленное городскою сутолокою сознание привыкает к еще большей пассивности и охватывает лишь небольшие кусочки времени от толчка до другого. (…) Тут человек, как вещь среди вещей мира, несется вровень с прочими рекою времени. Время разложилось, и каждый момент его в сознании всецело исключает все прочие. Время стало для сознания лишь точкою, но не точкою полноты, вобравшею в себя все время, а точкою опустошения»[3].
Что касается синтеза времени и осознания себя как части родового целого, вплоть до целостности человечества — Флоренский характеризует эти состояния как парение и молитвенность (у Лосева — религиозный экстаз), при этом «внутренне-связное целое» предстает как глубоко пронизанное единым логосом художественное единство. Взгляд на историю как на художественное явление не случаен. Всякая эпоха, всякая исторически сложившаяся культура в своей сущности не что иное как стиль. В этом смысле вопрос о священной истории — это вопрос о картине мира, а не вопрос о религиозной принадлежности сознающего субъекта. В данном случае речь идет об определенном качестве картины мира[4].
Французский историк и мыслитель Филипп Арьес полагал, что для изучения истории необходим эстетический дар, своего рода художественный вкус, который должен воспитываться. Здесь на первом плане оказывается не логический анализ, а интуиция, которая по мере погружения в историю оттачивается, заостряется. Зачастую, не обладая точными археологическими данными или документами, но благодаря наличию вкуса, дара восприятия эпохи как целого, как картины, как стиля, — историк способен определить подлинность тех или иных свидетельств или артефактов. В целом Арьес, будучи, пожалуй, наиболее выдающимся мыслителем направления социальной памяти, видел в философии истории совокупность разных традиций и типов времени (эти комплексы он называл «своеобразиями»). Или, иными словами, — совокупность наследий, в центре каждого из которых лежит склонность к прошлому подобная склонности к хранению семейных преданий и реликвий. Такое отношение к истории у Арьеса противостоит «тотальной и коллективной истории» современной цивилизации с ее техническим единообразием, посягающим на стандартизацию всего и вся и отчуждающей человека от его исторических корней[5].
Помимо концепций Флоренского и Лосева, следует назвать заслуги в разработке философии времени С.А. Аскольдова, Н.О. Лосского и особенно Л.П. Карсавина. Как в 20-е годы («Философия истории»), так и в последних произведениях периода заключения в лагере в Абези Лев Платонович, используя опыт Баадера, Бергсона, Пруста, описал единственное в своем роде понимание времени и истории как нелинейного процесса «разматывания» из центра на периферию окружности и «сматывания» обратно в центр, что со стороны представляется как «постепенное» движение[6]. По мысли Карсавина, однако, любая история страны, народа, церкви, коллектива есть биография симфонической личности и в этом схожа с историей жизни отдельного человека. Россия, по Карсавину, тоже симфоническая личность, проживающая свои этапы рождения, зрелости и умирания. При этом, как и в случае с индивидом, жизнь движется всегда через постоянное погибание и обновление[7].
В отличие от научной или примитивной картины мира историческая картина мира представляет собой такой комплекс понятий и представлений, такой ментальный тезаурус, который удовлетворяет потребность носителя культуры в понимании истории как своего происхождения и сопричастности. История в этой своей картине целостна и непрерывна, вписана в мироздание как космос в космос. В отличие от нее «научная фактография» может и не складываться в единую картину мира и более того может даже не соотносится с сущностью эпохи и культуры, ради постижения которых и должно осуществляться историческое познание. (Должно осуществляться, но не всегда в действительности осуществляется, если историческая «наука» отвлекается от своих естественных задач и превращается в нечто самодовлеющее.) Именно в этом смысле следует понимать афоризм Броделя: «Факты — это пыль». Факты сами по себе не выявляют истинную сущность исторических процессов, а могут скрывать под собой эту сущность, которую чаще всего необходимо выискивать под слоем накопившейся «пыли» и очищать от нее.
Сакральная история — наиболее радикальное и последовательное движение в сторону сущности прошлого. И при этом она, как ни называй ее мировоззренческую основу (религиозностью, метафизкой, историософией, мистикой истории или как-то еще), являет необходимый уровень высокоорганизованной исторической картины мира.
Выдающийся советский мыслитель Б.С. Ерасов обращал внимание на то, что в культурных системах время движется по особым законам и правилам, оно накапливается, сохраняется, обращается «вспять» в процессах «возрождения», возникает сложная перекличка поколений — при этом постоянно происходит редактирование истории новыми поколениями[8].
Редактирование истории как фонда социальной памяти — это не «вивисекция» прошлого, а неизбежная данность, альтернативы которой не существует. Единственно возможная и притом временная альтернатива ему — хаотичная картина прошлого, диктатура факта, когда вместо целостного сюжета и объясняющего мифа мы видим калейдоскоп противоречащих друг другу элементов, многообразие которых «взрывает» историческое сознание. Непрерывность истории в значительной степени определяется тем, кто на нее смотрит, кто ее истолковывает. Если этого субъекта не оказывается, если такой субъект не воспитан в школе и в университете, то никакой непрерывной истории, конечно же, не будет, — она рассыплется на тысячи и миллионы осколочных фактов, которые будут противоречить друг другу, сталкиваться друг с другом.
Противопоставление традиции и истории как несовместимых подходов к прошлому может означать только одно: критический «исторический метод» используется иным субъектом, представителем другой культуры, не важно признается ли это, либо скрывается. Победа истории над традицией может означать только «замену» культурной памяти. Очень часто борьба цивилизаций осуществляется через подрыв ценностей и идеалов противника, через десакрализацию его духовного ядра, а не через прямое противостояние и честную полемику. В этом смысле агрессивный секуляризм, вкрадчивый деизм или пантеизм, историческая критика канонов чаще всего являются лишь проектами прикрытия, за которыми стоит совсем иной замысел — ослабить традицию того, с кем не удается сладить иным путем, посеять у ее носителей сомнения в самих себе, неуверенность в правде собственной идентичности.
Хаос и дезинтеграция истории, так же как и дезинтеграция времени в сознании современного человека (см. выше мысли об этом Флоренского), делает невозможным включение в современность традиции и переживание человеком подлинности своих истоков. Профессиональные историки сегодня все чаще признают, что историческая наука лишь опосредованно влияет на социальную память: «Все мы читали об Отечественной войне 1812 года в учебниках — но образ войны, закрепившийся в социальной памяти, в значительной степени навеян «Войной и миром» Льва Толстого. Кто бы вспоминал сейчас Бориса Годунова, если бы не драма Пушкина и не опера Мусоргского? Князь Игорь так и остался бы бледной тенью в ряду почти неразличимых родственников, если бы не «Слово о полку Игореве» и опера Бородина»[9]. Бум интереса к собственной истории, активизация общественного исторического сознания всегда связана не с качественным прорывом науки в накоплении фактов, а с качественным переломом в большой социальной картине мира, требующим восстановить или построить заново модель целостного восприятия прошлого.
Синтез времени у Флоренского, мифологическое время у Лосева, активное строительство исторической картины мира, как мы ее понимаем — необходимый ориентир для выживания цивилизации. В самой сердцевине этой потребности и нужды лежит сакральная история, объясняющая народу-носителю цивилизации его уникальность, приоткрывающая глаза на смысл его судьбы и его предназначение…
Парадигма сакральной истории наложила глубокий отпечаток на всю мировую культуру, в том числе и на культуру чисто светскую. Освобождаясь от религии и религиозных авторитетов, философы и историки не могли полностью освободиться от историософии, разве что порождая ее усеченные модели. К примеру, позитивизм и марксизм предложили редуцированные метафизические картины истории, хотя сами Конт и Маркс на словах объявляли войну метафизике. Тем не менее, мы имеем дело именно с беспредпосылочным созданием новых историософских схем, которые сильно напоминали уже известные, хотя и скрещенные с идеями прогресса, построения (хилиастов и милленаристов разных толков, Иоахима Флорского, Джамбаттисты Вико, анабаптистов и т.д.).
Конт обосновал свою философию истории оптимистической верой в прогресс интеллекта, который должен был гармонизировать общество на научной стадии развития. В итоге Конт не удержался от построения квази-религиозного мировоззрения с культом «Великого Существа», стоящего в его общественном идеале над всей позитивной наукой и философией.
Маркс увенчал историософскую схему истмата красивой симметрией: развитием человечества от первобытного коммунизма к коммунизму футуристическому как своего рода «концу истории». По формуле одного из героев Стругацких, «с коммунизма человек начал и к коммунизму вернулся, и этим возвращением начинается новая ветвь спирали» [10]. Любопытно при этом, что один из основателей марксизма Поль Лафарг, предложивший одну из самых глубоких трактовок первобытного («примитивного») коммунизма, не останавливается перед тем, чтобы дать реконструкцию порожденного этим коммунизмом религиозного мироощущения: идею о мире мертвых как вечном блаженстве всех без исключения членов общества, каждому из которых открыт доступ в рай. Воображение Лафарга экстраполировало мечту о коммунизме в древнейшую религию, порождая тем самым головокружительное зазеркалье фантастических идеалов.
Победа над «коммунистическим» лагерем в конце XX века также не обошлась без нашумевшего вброса про «конец истории», который осуществили победители в холодной войне. Сам автор вброса Френсис Фукуяма после событий 11 сентября поспешил признаться, что в этом вопросе он ошибся: история продолжается. Для нас же гораздо важнее, что продолжается не какой-то событийный ряд, но продолжается духовная брань. История — это не фильм, который мы смотрим. История это война, на которую мы призваны.
Победители в «холодной войне» выиграли лишь очередную партию. Кроме того, сложность и глубина истории заключается в том, что в ней меняются игроки-субъекты. Иногда мы имеем дело не только со сменой одних лидеров-субъектов на других, но и с подменой лидерства. Сегодня главная линия духовной брани выразилась в переворачивании исторической картины мира, которое началось с переворачивания мифа о «золотом веке».
Так или иначе этот миф (о нисхождении человечества от благоденствия к упадку и духовному разрушению) свойствен всем культурам, причем в сохранившихся осколках универсально распространенного древнего мировоззрения о «первых временах» судьбы человечества трактуются как неуклонное снижение сакральной составляющей: эпоха богов, живших и непосредственно правивших на земле, сменяется эпохой героев, а та в свою очередь — эпохой людей[11]. В противоположность этому мировоззрению Модерн построил схему истории как смену эпох: детства, юности и зрелости (у Гердера) или хуже того: дикости, варварства и цивилизации (у Моргана и Энгельса). Современная философия истории постаралась выдавить из себя представление о «сакральном истоке», определив его как мифы и сказки наивного сознания, придавая этим характеристикам уничижительный смысл.
Говоря о «сакральной истории», нельзя полностью проигнорировать вопрос о происхождении истории «несакральной». Дело в том, что строго говоря «несакральная» культура в противовес сакральной очень молода и по своему возрасту не может считаться превысившей лимит исторической погрешности. Идея секулярной культуры постоянно опровергается самим ходом событий в тех обществах, которые объявили секуляризм своим кредо. В результате понятие «священного» никуда не ушло даже из тех обществ, которые отказались от официальной религии[12].
Идея профанной культуры, профанического слоя как нижней, несознательной части человечества была тщательно разработана в ряде тайных организаций эзотерического толка. Эта идея никогда не признавалась за истину в самих религиозных традициях. В науке эту же идею дуализма сакрального и профанного попытался внедрить авторитетный социолог Эмиль Дюркгейм. Однако уже поколение его учеников раскололось по данному вопросу, так что даже уважающие его ученые были вынуждены упрекать его в подмене научности метафизикой. (Как пример, Эванс-Причард назвал Дюркгейма «эволюционистом-фанатиком» за то, что он навязал ученикам и последователям оппозицию священного и мирского, которая неадекватна реальным «примитивным обществам»[13].) Так или иначе, из школы Дюркгейма вышло много учеников, преодолевающих ограниченность учителя.
Само разделение внутреннего мира человека на светский и духовный миры, как это трагически произошло на Западе, может быть уподоблено глубокой психологической травме. Египетскому мыслителю А. Абдель-Малеку противопоставление западной и восточной культурных установок позволило провозгласить модель «органического интеллектуала», который без труда соединяет научную, философскую, моральную и религиозную парадигмы знания в единое целое. Такая модель свидетельствует о возможности и желательности самостоятельного творческого развития незападных обществ без господства агрессивного секуляризма.
Ведущий исследователь и теоретик сакральной культуры Мирча Элиаде, который употреблял в своих работах понятие «профанного», придавал ему совсем другой смысл. Профанное у него — это неозначенное, не попавшее в ритуальную сферу священнодейств и иерофаний[14]. Иное, дюркгеймовское понимание профанного могло возникнуть только в странном, аномальном обществе, в котором «сакральное» попытались выдавить из картины мира. Между тем, выдавливая сакральное, воинствующие секуляристы, за спиной которых стоит масонство, фактически объявляли войну самому ядру культуры, из которого она выросла. Конечно, им не удалось сделать это на уровне науки и философии[15]. Однако, нельзя не признать: секуляристы добились очень многого на уровне массовой культуры — то есть, выражаясь почти каламбуром, они сумели навязать идею чистого профанизма огромной массе «профанов». Соблазнив их идеей личной свободы, они произвели грандиозную операцию по десуверенизации личности.
3. Эсхатология: оптимизм или пораженчество?
В христианской культуре представление о сакральной истории крепко связывается с изучением Библии и описываемых в ней событий. В то же время христианские мыслители не могли не проецировать историософию Ветхого и Нового Заветов на более поздние эпохи. На это нацеливали их как писания пророков, так и пророчества о последних временах Самого Христа и в особенности завершающая книга Библии — Откровение Иоанна Богослова. Вся эта проблематика сосредоточена не на воспоминаниях о «золотом веке», но на напряженном переживании приближающегося страшного в духовном плане эсхатологического рубежа. Вместе с тем в христианстве это переживание парадоксально соединяется с ярким и волевым учением о негэнтропийной миссии Христа. Общая деградация мира накладывается на мистический «противоток» в лице Церкви, делающий пребывание и духовное стояние христианина в последние времена особенно важными, а его миссию — высокой честью.
Ключевая для христианства историософия, построенная на истолковании пророком Даниилом сна царя Навуходоносора об исполинском истукане, включает Церковь в политическую историю, историю империй или царств. А далее уже видение самого пророка Даниила о зверях — образах сменяющих друг друга держав интерпретируется как драма истории от Вавилонского царства до времен антихриста[16]. В этих откровениях утверждено финальное торжество над земными царствами «царства святых», во главе которого, по словам пророка, стоит «Сын человеческий», — владычество же Его вечное и не прейдет.
В Апокалипсисе Иоанна Богослова содержится, по мнению многих интерпретаторов, стройное пророчество об эпохах развития Церкви, а именно: семь церквей, ангелам которых апостол передает послания от Духа Божия. В то же время трудно не заметить, что эти семь церквей в тексте Апокалипсиса не столько последовательно сменяют друг друга, сколько со-существуют в некоем объемном метаисторическом пространстве. Это характерная черта подлинной сакральной истории. Но в то же время это не собственно «история», но пророческое прозревание в будущее и вечность. Семь церквей сложно соотносятся, накладываются друг на друга, могут присутствовать в одну и ту же эпоху и представляют собой некие сквозные во времени исторические узлы и соответствующие им духовные типы. К каждой из них Бог обращается с призывом покаяться в грехах и быть стойким в вере и преданности Христу, что означает: их свойства не фатальны, зависят от воли и подвига самих верующих.
Особо горячие толкования в русском православии были посвящены Филадельфийской и Лаодикийской церквам, которые, если перечитать данные строки Апокалипсиса сегодня, действительно, как будто живописуют близкие нам времена. В этих двух церквах одновременно воплощены разные и несовместимые духовные типажи (филадельфийский типаж — спасающийся благодаря своему терпению и непреклонной преданности Сыну Божию; лаодикийский типаж — гибнущий в силу теплохладности и склонности к самообману).
Если в Филадельфийской церкви многие видят пророчество о духовном возрождении христианства незадолго до конца времен, то весьма своеобразную схему сакральной истории — применительно конкретно к России — дал наш современник, знаменитый старец архимандрит Иоанн (Крестьянкин): он увидел в русской истории 7 периодов и символически обозначил их именами 7 таинств Церкви. Река русской духовной жизни, по выражению отца Иоанна, то ускоряется, то замедляет свое течение, но движется все время в заданном направлении. По его вдохновенной мысли, высказанной в проповеди 1988 года, когда отмечалось Тысячелетие Крещения Руси, мы живем в 6-й период, соответствующий таинству Причащения (о чем свидетельствуют подобные крестным страданиям Спасителя подвиги новомучеников российских), и стоим накануне 7 периода Святой Руси. «И даст Господь в седьмой период восполнить сосуды веры христианской и Сам освятит русский народ Своею благодатию, которая даст силы во имя Сына Божия снова и снова свободно избирать людям Царство Божие — Царство Небесное — целью жизни на земле. И будет соответствовать этот период Святой Тайне Рукоположения. И станет русский народ священным народом, утренней звездой между народами»[17]. Поразительное по своему оптимизму видение, в котором русским усваивается благодать народа-священника! (И в то же время оно согласуется с пророчествами многих русских святых о «расцвете» России перед концом мира.)
Однако такого рода оптимизм может соседствовать с тревожным, алармистским взглядом на наступающие времена. Если предположить, что давление падшего и деградировавшего мира становится невыносимым для христианина, у него может возникнуть стремление поскорее «пробежать» этот опасный участок истории. Ему может показаться, что прекращение земной истории ведёт к некоему благому Событию, а сам «конец истории» выглядит чем-то желанным.
Данный взгляд выразил диакон Андрей Кураев в работе «О нашем поражении». Она и начинается со следующего утверждения: «Христианство — едва ли не единственное мировоззрение на земле, которое убеждено в неизбежности своего собственного исторического поражения. Христианство возвестило одну из самых мрачных эсхатологий; оно предупредило, что, в конце концов, силам зла будет «дано вести войну со святыми и победить их» (Откр. 13,7). Евангелие обещает, что врата ада не смогут одолеть Церковь, что Церковь непобедима. Но «непобедимое» не означает обязательно «победоносное». В перспективе земной истории — не всемирно-историческое торжество Евангелия, но всемирное же владычество антихриста». В такой оптике «от христиан в «эру Водолея» прежде всего требуется просто выстоять» [18].
Как представляется, данное отношение к реальности и её будущему подталкивает человека, пусть и невольно, содействовать силами деградации. Он становится их «объективным союзником», видя общую цель в прекращении истории. Отсюда многие антигосударственные и антиимперские идеи, которые могут быть выражены даже и в консервативно-религиозной форме. Пример — постоянная критика «языческой» Империи, которая противопоставляется христианско-эсхатологической Пустыне (у отца Александра Шмемана). Здесь, на наш взгляд, проявляется ветхозаветная традиция, внешне облаченная в христианские формы.
Историческая линейность прямо питает силы антисистемы, которая жестко устремлена в Будущее, отрицая при этом Прошлое (такую её характеристику дал Л.Н. Гумилев)[19]. Само Прошлое в антисистемной оптике, с точки зрения неумолимого Молоха «прогресса», представляется чем-то действительно прошедшим, то есть даже и небытийным. Между тем, Прошлое в перспективе сакральной истории никуда не делось: то, что когда-то произошло, может проявиться снова, на ином уровне (цикличность противостоит линейности).
Можно утверждать, что «конец истории» неизбежен — в близкой или отдалённой перспективе, но желать его значит мыслить и действовать в логике антисистемы. Апостол Павел говорил о невозможности наступления конца мира, пока не «взят от среды удерживающий теперь» (2 Фес. 2, 7). А свт. Иоанн Златоуст прямо указывал на то, что удерживающим является Римская Империя.
Не означает ли это для нас, что надо приложить все усилия для того, чтобы удерживать наш мир от «линейного» впадения в историческую бездну? «Смирение» с концом не означает ли неверия в том числе и в свои силы, сомнение в себе самом? Сроки конца неизвестны людям или ангелам — и как бы ни казался он близким в тяжелые времена, Бог дает отсрочку ради покаяния и проявления новых святых сил в человечестве. Он должен, по выражению свт. Феофана Затворника, пройти по всем народам и выбрать из них всех способных принять Его — когда же это произойдет, придет кончина мира, ибо не для чего уже будет оставаться настоящему порядку вещей. В Послании же к Римлянам (гл. 11) отчетливо пророчествуется, что в те времена в Царствие «войдет полное число язычников» и тогда спадет пелена ожесточения с сердец иудеев и многие из них обратятся ко Христу.
Насколько близки мы теперь к концу? Об этом говорить трудно. Но есть пророчество преподобного Серафима Саровского, согласно которому когда прольются реки крови и будет уничтожено самодержавие, Господь «не попустит разрушиться до конца земле Русской», и после страшных испытаний «приведет ее путем страданий к великой славе». Это пророчество согласуется с подобными же пророчествами целого ряда русских, греческих, сербских святых. При этом преподобный Серафим высказывал и свое мнение о сроках: «Мню, батюшка, что восьмая-то тысяча пройдет. Мню, что пройдет!»[20] (Восьмая тысяча от сотворения мира — это 2492 год по принятому сейчас летоисчислению.)
Можно предполагать, что промедление Бога в последние времена направлено на то, чтобы в истории созрели до того невиданные плоды духовного подвига, человеческого противостояния мировому злу, тем более ценные, что они раскрываются в эпоху все большего, уже почти доминирующего зла. На сей счет есть указания древних старцев, утверждавших, что последний род христиан хотя и не будет иметь монашеского делания, но люди будут спасаться скорбями: «те из них, которые устоят, будут выше нас и отцов наших» (авва Исхирион)[21]. О том же говорит и преподобный Антоний Великий: «Но будут в то время и такие, которые окажутся гораздо лучше и совершеннее нас; ибо блаженнее тот, кто мог бы преступить, и не преступил, и зло сотворить, и не сотворил, нежели тот, кто влеком был к добру массою стремящихся к тому ревнителей»[22]. В самые же последние годы, по евангельскому пророчеству, скорбь наступит такая, что вынести ее будет практически невозможно, и Господь сократит это время «ради избранных», которые будут и тогда обретаться среди падшего человечества (Мф. 24, 21-22).
4. Линия и круг. О власти над временем
Для понимания линейности как формы, в которой воплощается программа десакрализации истории и шире — десакрализации всей человеческой жизни, нам предстоит остановиться на одной важной теологической тонкости. Ветхозаветный авраамизм основан на положении о том, что мир был сотворен из ничего (ex nihilo): «Посмотри на небо и землю, и, видя все, что на них, познай, что все сотворил Бог из ничего» (2 Мак. 7, 28). В новозаветной традиции христианства это положение не отбрасывается. Сталкиваясь с понятием Ничто, человек, так или иначе, пытается представить его себе. В результате Ничто, его «безо́бразный образ», оказывает влияние на человеческую мысль и жизнь.
Существуют трактовки Ничто как первоматерии (materia prima) Аристотеля. Считалось, что именно о ней написано в начале Библии: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою» (Быт. 1, 2). Многие «языческие» традиции придерживаются своеобразного взгляда на первоматерию: согласно им, она существовала всегда. Древние египтяне считали, что вначале был хаотический океан Нун. Внутри него находился бог Апуп (Апоп), который и начал творение. В индоарийской «Ригведе» читаем: «Мрак был сокрыт мраком вначале. Неразличимая пучина — всё это» (РВ X 129, 3). По сути дела, первоматерия провозглашалась неким «вторым Абсолютом». И эти представления о недобытийной первоматерии (изначальном хаосе) также подпитывают «образ» Ничто, усиливая отрицающее начало.
Если мир появился из Ничто, то он ничтожен. Не только в сравнении с Богом, но и сам по себе. И тут у человека остаётся два выбора. Либо надо смириться со своим ничтожеством, либо это ничтожество преодолеть. А как можно преодолеть ничтожество, если не отрицать эту ничтожность, уничтожая низшие формы и утверждая высшие? При этом каждый этап отрицания отрицает предшествующий, можно даже сказать, убивает его. Такая линейно-нигилистическая трактовка истории может приобретать и крайние формы, вплоть до мысли об уничтожении самого мира в радикальном гностицизме. Ведь само творение выглядит ничтожным актом злого демиурга, создавшего ничтожный и злой мир.
В нигилистической метафизике представление о линейном времени становится предпосылкой учения о прогрессе как движении от Ничто к некоей точке бытийного универсума. Сторонники линейного восхождения обычно отрицают универсальную догму практически всех религиозных традиций, гласящую, что сотворенный мир был прекрасен и не знал никакого изъяна. Они считают ничтожность (ноль, пустоту) чем-то изначальным, и требующим преодоления. В прогрессистской логике заложена фундаментальная опасность: линейное движение истории может быть направлено не вверх, а вниз. Согласно доктрине инволюционизма, свойственной большинству духовных традиций человечества, изначально прекрасный мир был искажен волею самого человека, имеющего возможность выбора — между Чистым Бытием и Недобытием. И с того момента он движется (можно даже сказать — катится) вниз. По законам изощренной каверзы это движение в прогрессизме и некоторых ветвях хилиазма выдаётся за восхождение — порой совершенно сознательно, с целью ускорить само падение и «подтолкнуть падающих».
Однако, наряду с линейным движением, есть движение круговое, циклическое. Оно постоянно воспроизводит подобные друг другу состояния мира и не даёт ему скатиться в пропасть всеразрушающего, нигилистического хаоса. Данное движение происходит вокруг некоего незримого Центра, который и обеспечивает его.
Но где этот центр?
В последнее время в России приобрели огромную популярность книги и гипотезы о происхождении предков русских-славян по прямой линии от мифической Гипербореи. Согласно античным авторам, гипербореи продолжали жить в реалиях Золотого Века: они, как писали греки-историки, не знают нужды, болезней и бедствий. Древнегреческий поэт Пиндар (VI-V вв. до н. э.) утверждал: «Ни сушей, ни морем не найдёшь ты дорогу в Гиперборею». Миф о Гиперборее смыкается с преданиями Веданты и Ригведы о горе Меру и древнейшем сакральном центре на севере — в XIX-XX вв. мыслители-традиционалисты собрали и систематизировали всю информацию из разных культур, указывающих на сходные мифы и предания[23].
Тема эта поднималась и христианскими авторами. Так, новгородский епископ св. Василий Калика (XIV в.) в своём письме к тверскому владыке Фёдору утверждает о существовании наряду с небесным («мысленным») раем — рая земного, невидимого для обычных людей. Новгородский владыка ссылался на экспедицию Моислава Новгородца, достигшую этого рая. И рай сей, по словам владыки, находится где-то на севере, на высоких горах. Он осиян небывалой красой — «многочасьтным» светом, а на вершине одной из гор чудесной лазоревой краской написан Деисус (изображение Христа, Богородицы и Иоанна Крестителя). До путешественников, сумевших, в силу духовной чистоты, добраться до чудесной северной земли и увидеть ее красоты, доносились сладчайшее пение и веселые возгласы.
В средневековом сознании сакральная история имеет не только в прошлом, но и в пространстве («сакральная география») свои координаты, оси которых сходятся в недоступном для грешного мира центре. Там сохраняются райские реалии, потерянные человеком в результате метакосмической катастрофы, известной как грехопадение. Именно этот центр и вращает круг бытия, направляя историю по кольцу или спирали, так что события в некотором смысле повторяются и нанизываются на единую священно-историческую нить (невидимую «цепь миров», сакральную ось, сутратму на языке традиционалистов), при этом полное прохождение цикла, если оно осознается, символизирует возвращение к Первоначалу[24].
У незримой, сакральной страны должен быть свой правитель, который является Царём Мира. В разных традициях называют разные его имена — Вайшванара («Всечеловек»), «Чакравартин» и др. В библейской традиции он известен как Мелхиседек — «царь Салимский», «священник Бога Всевышнего» (Быт. 14, 18). Когда Авраам возвращался после победы над восточными царями, именно этот сакральный правитель благословил патриарха хлебом и вином, а также принял от него десятую часть трофеев.
Как очевидно, ветхозаветная традиция признаёт превосходство Мелхиседека над Авраамом, то есть указывает на ограниченность «авраамизма». В псалмах утверждается, что Мессия будет священником по чину Мелхиседекову (Пс. 109, 4). И об исполнении этого пророчества пишет апостол Павел в своём «Послании к евреям». Он же сообщает о том, что Мелхиседек «без отца, без матери, без родословия, не имеющий ни начала дней, ни конца жизни, уподобляясь Сыну Божию, пребывает священником навсегда» (Евр. 7, 2–3). Мы видим, что Мелхиседек, существенно превосходя уровень священников-человеков, изначально являл качественно высший образ религии и духовного служения. По замечанию архиепископа Иринея (Клементьевского), он был «священник всеобщий, а не одного токмо народа», при этом «не имел нужды ни в скинии, ни в храме для жертвоприношений»[25].
В то же самое время, «мир весь во зле лежит» (1 Иоан. 5, 19), почему служение Мелхиседека несет на себе печать неотмирности. На земле же постоянно растет могущество «князя мира сего», который способствует убыстрению линейного, инволюционного движения. Но этому препятствует движение круговое, которое замедляет деградацию, сковывая ее своими сакрально-историческими обручами.
Особой значимостью для сакральной истории России обладает учение и пророчество старца Филофея о трех Римах, в котором ярко выражена идея исторического циклизма как удержания мира от зла. Три Рима часто трактуют весьма упрощённо, считают, что речь идёт о наследовании Византией и Русью языческой государственности Рима. Это заблуждение пытался развеять выдающийся русский историософ В.В. Кожинов: «А ведь в сочинениях старца Филофея, во-первых, с полной ясностью утверждается, что речь идет именно и только о христианском Риме — о Риме апостола Петра, а не Юлия Цезаря или Августа Октавиана. Это неоспоримо явствует уже из датировки начала того Первого Рима, о котором говорит Филофей. (…) Во-вторых, речь идет у Филофея не о государственном значении Первого, Второго и Третьего Рима, а о совершающемся в рамках этих государств духовном бытии. Он писал о первом Риме: «Аще убо великого Рима стены и столпове и трекровные полаты не пленены, но душа их от диавола пленены». А конец Второго Рима — Византии — старец Филофей видел не в захвате его в 1453 году турками, но в состоявшемся в 1438–1439 годах Флорентийском соборе»[26]. В своих рассуждениях о первых двух Римах Филофей в первую очередь стремится донести грозные предупреждения для Русского государства — призвание которого быть «удерживающим» до конца времен («Четвертому Риму не быти…»). Если говорить о Римской империи безотносительно христианства, то она и не воспринимается в христианской оптике как нечто исключительное: Рим стоит в ряду других держав, пусть он и достиг максимального геополитического могущества. К примеру, блаженный Августин, имея в виду град мира сего, ассоциировал Римскую империю с Ассирией и Вавилоном: «Рим возник как бы второй Вавилон, и как бы дочь первого Вавилона, посредством которого Богу было угодно покорить весь мир и умиротворить его надолго и повсюду…»[27]
Природа трех Римов различна. Первый Рим в момент своего расцвета оставался языческим, религиозно полифоничным образованием, постепенно превращающимся в космополитическую державу, впадая в оккультизм разных толков. И само христианство было встречено им предельно враждебно. В конце концов, уже «под занавес», старый Рим стал христианским. В этом смысле он символизирует «ветхое человечество», которое в своем лоне взрастило Церковь и уступило ей место. Второй Рим, Ромейская империя, Византия возникла именно в тот момент, когда христианство возросло внутри старой империи. Основание Константинополя и принятие государством христианства практически совпадают во времени[28]. В этом смысле вся история Византии есть не что иное как история христианской империи — она символизирует идею удерживающей христианской державы. Основание Второго Рима не было каким-то стихийным процессом, но осознанным деянием. Именно в новый город, основанный на месте старого Византия, в 330 году Константин переносит столицу Римской империи, радикально переформатируя пространство римской ойкумены. Вместо горизонтальной оси «Рим–Дельфы–Элевсин» возникла вертикальная ось «Константинополь–Иерусалим», которая определила новую сакральную географию империи. Город, который стал «ступицей колеса мировой цивилизации», вобрал в себя все, что было ценного в старом мире — механизмы организации армии и администрации, римское право (на тот момент самое крупное достижение юридической мысли), греческую гуманитарную культуру[29].
Третий Рим, Русь в отличие от них принял на себя миссию Удерживающего спустя 500 лет после Крещения князем Владимиром. В этом смысле русский народ на момент перехода транслируемой Империи на его землю проникся христианством, пропитался его энергиями, пережил с именем Христа на устах бурную и тяжелую историю, страшное монгольское иго и освобождение от него. Тождество между народом Руси и христианством оказалось настолько глубоким, что синонимичным ему стало само название несущего главные тягла государства сословия — «крестьянство», «хрестьянство». Россия не просто Третий Рим, это Святая Русь, Рим в третьей степени (имея в виду увеличение градуса миссии удерживающего). Это возрастание степени Катехона вполне понятно и объяснимо в связи с приближением последних времен, увеличением сил «тайны беззакония», умножением лжепророков и предтеч антихриста, удары которых, как мощный громоотвод, принимает на себя наша родина.
Утверждение Христовой Церкви запустило, если так можно выразиться, круговое движение, воспроизводящее великую империю. Человеческая природа была преображена во Христе, что открыло людям путь ко спасению. Подобно этому была преображена и природа «человеческого царства», которому открылся путь к возрождению. Рим рождался вновь, осуществляя великое круговое, циклическое движение. И тем самым он уподоблялся незримому царству Мелхиседека.
Третий Рим — седмихолмая Москва (по числу холмов уподобленная двум первым Римам) — воплотил в себе символическое уподобление незримому центру истории. И не случайно произошло это на северных землях, которые находятся в непосредственной близи к Полюсу, чьи льды скрывают Гиперборею. В византийских схолиях к Аристотелю написано: «Мы заселяем среднее пространство между арктическим поясом, близким к северному полюсу, и летним тропическим, причем скифы-русь и другие гиперборейские народы живут ближе к арктическому поясу…»[30] Русские считались потомками одной из ветвей скифов, они унаследовали их земли. Скифы прямо отождествлялись античными авторами с гипербореями, а византийские авторы отождествляли русских со скифами. Налицо было двойное возрождение: Русь возрождала и Рим, и Скифию. И оба возрождения символически уподобляли нашу державу незримой Гиперборее, истоку человеческой истории. То, что преемство Руси по отношению к Византии имело сакральное значение, подтвердили и сами греческие иерархи, которые после падения Константинополя при обращении к московским великим князьям стали употреблять слово «агиос» («святой»)[31].
Другим символическим именем циклического движения и возвращения к первоистоку было понятие «новый Иерусалим», которое в отличие от «Третьего Рима», изначально входило в рефлексию русских богословов (начиная со «Слова о законе и благодати» Илариона Киевского и до религиозных философов и поэтов Серебряного века). Идею Святой Руси как нового Иерусалима воплощали не только в слове, но и в обряде, быту, архитектуре.
Так образ небесного Иерусалима прямо проецировался на центр Москвы — где осью стал Троицкий (Покровский) собор на Рву, в народном наименовании Храм Василия Блаженного. Он являл собой русское прочтение Откровения Иоанна Богослова, и в то же время нес древнюю идею «сказочного города», родственного фантастическим городам на иконах и стенных росписях[32]. Внутренняя обходная галерея собора, расписанная орнаментом под Райский сад, в плане составляет двенадцатиконечный крест, что соответствует 12 вратам в стенах Небесного Иерусалима. На старинных картах этот комплекс называли Иерусалимом, при том что в Вербное воскресенье во время знаменитого русского «шествия на осляти» вся Красная площадь становилась символическим пространством святого города, центра мира[33]. С точки зрения М.П. Кудрявцева, во время этого действа создавался образ Нерукотворного Храма Града Божия: собор символизировал алтарь, амвон — Лобное место, наосом является сама Красная площадь, а роль купола выполняло открытое небо.
5. Парадигмы сакральной истории
Добротный обзор сакральной истории дал в свое время историк Ян Ассман, обративший внимание на то, что данное представление постепенно зарождается в конце II — начале I тысячелетия на Ближнем Востоке. Глубоко ошибаются те, кто по привычке связывает первооткрывательское осознание священной истории с ветхозаветными иудеями. Это, безусловно, не так. Как показывает Ассман, первым народом, от мифа и хроники обратившимся к написанию осмысленной собственной истории, были хетты (XIV в. до н.э.), после чего их инициативу подхватили ассирийцы и египтяне — но не древние, а более поздних веков (XIII в. до н.э. и далее). Уже существенно позже данная идея проникает в сознание иудеев — строго говоря, лишь в VII–VI вв. до н.э. Не менее острым переживание истории как эсхатологической драмы, как вечной битвы и ожидания Конца является в те же века в иранской культуре (зороастризм даже называют «культурой Ожидания»).
Конечно, здесь важны не даты, а сам принцип. А он заключается в том, что для приверженца священной истории своего народа, государства и церкви разворачивается она по определенной парадигме. Можно спорить о том, сколько таких парадигм явлено в истории. Одна из самых значимых и универсальных парадигм — это смысл событий, описываемый в понятиях греха (вины, нарушения клятв и т.д.) и наказания, а затем следующего за ними покаяния-прощения и спасения-восстановления. Это весьма ёмкий критерий, отличающий историческое восприятие действий Бога в жизни людей и характеризующий подлинную священную историю.
Тот факт, что первыми до восприятия военных побед и поражений, эпидемий и внезапных смертей как единичных наказаний Бога за нарушение определенных заповедей сформулировали не семиты и не египтяне, а хетты, может лишь вдохновлять русских. В конце концов, именно от хеттов происходит наш двуглавый орел[34], некоторые переклички культуры этого древнего индоевропейского народа с русской культурой удивительны, а подчас и не случайны (например, заимствование образа Телепинуса от хеттов в русскую средневековую культуру, через кавказское посредство).
Многочисленные бедствия русские летописцы трактовали как наказания за грехи: тем самым они фактически воспринимали русскую историю не как случайную, но как священную. Монгольское, литовское и крестоносное нашествия XIII века воспринимались как наказания за утрату единства Русской земли, за многочисленные братоубийства князей, за усобицы, за запоздалые попытки ренессанса языческой культуры… Эпидемии, нашествия и усобицы последующих веков, вплоть до Смуты и Раскола, также воспринимались как расплата за внутренние злодеяния и бесчинства. При всем том даже дохристианские религии знали наряду с аспектом наказания и аспект милосердия, в христианстве же спасение и прощение грешников выходит на первый план. Русские почувствовали это острее многих других народов. Резкое противопоставление Благодати Закону у митрополита Иллариона уже в XI веке — явление, к которому вряд ли найдется много параллелей в мире. Русские особенно склонны надеяться на благодать и милосердие Божие, которые покрывают все грехи, ибо если бы Бог всегда судил только по справедливости, то не спасся бы, пожалуй, ни один человек… Это сознание в России Нового времени несколько притупилось, но всё же интерпретация и наполеоновского, и вильгельмовского, и гитлеровского нашествий как расплаты за наши собственные прегрешения имела место и периодически даже обострялась. Осмысление катастрофы 1991 года в том же самом ключе — задача современного русского общества.
Где бы ни локализовать прародину славян (на Дунае, в Польше или в Полесье вдоль Припяти), ясно, что процесс массового заселения восточными славянами Русской равнины играет в нарративе нашей священной истории ключевую роль, подобную обретению Земли Обетованной. Вместе с тем данная картина обретения земли (а по данным целого ряда исследователей, это было повторное обретение земли, которую предки славян ранее уже населяли — то есть возвращение на прародину) увенчана крещением Руси. Факт чрезвычайной важности: если огромное множество народов Европы и Ближнего Востока, включая и самих греков, приняло христианство, уже будучи сформировавшимися народами с историей за плечами, то разрозненные славянские племена Русской равнины слились в один древнерусский народ лишь в XI веке. Крещение Руси стало мощнейшим фактором, действовавшим через единство русской митрополии и через единство власти династии Рюриковичей. Здесь опять же важна одновременность — поскольку она является признаком органического единства народа, державы и церкви[35].
Все последующие тяжелейшие удары XIII — XVII веков со стороны татар, поляков, шведов и иных противников уже не смогли разрушить единожды выкованное единство. Но они все-таки принесли плен на русские земли — не следует преуменьшать масштаб бедствий. На протяжении веков земли бывшей Киевской Руси и княжеств периода раздробленности оказались поделены между соседями (аналог ветхозаветного «пленения»). Один из феноменальных пророков русской истории — легендарный монах Авель, который предрекал Екатерине II, Павлу и Александру I будущее династии, описывал циклы русской истории в сходной парадигме: как три ига, от каждого из которых Русь освобождалась и должна освободиться в будущем.
Пленения были реальностью — достаточно вспомнить уничтоженные монголами и позднейшими татарами города Восточной Руси и оскверненный, испоганенный поляками ландшафт Западной Руси, где пытались вытравить все следы изначальной православной архитектуры. Вопль народный восходил до неба, и из этих страданий и осознания собственных прегрешений родился тот же образ, который некогда родился из покаянной молитвы Мурсилиса II — двуглавый орел-освободитель, начавший своими мощными когтями снова собирать русские земли и пытающийся своим клювом расклевать стянувшие их цепи. В широком смысле этот процесс растянулся с XV по XX век. Процесс Великого Освобождения выражался в тяжелой борьбе за расширение на Запад и Юг. Параллельно ему шел процесс Великой Колонизации земель на Севере и Востоке, вплоть до Ледовитого и Тихого океанов, вплоть до Памира.
Такие моменты, как провозглашение великого княжества и титула, равного царскому, при Иване III; провозглашение царства при Иване IV, а затем и патриаршества; провозглашение Империи при Петре I — являлись моментами духовной Пасхи русского народа, символами нашего народного освобождения. С ней связана другая парадигма сакральной истории: Смута — Восстановление — Победа (Прорыв) — Разложение (которое как правило сопряжено со скрытой агрессией супостата)[36]. Разложение, как правило, вновь ведет к Смуте — и здесь проявляется циклическое движение истории. В то же время это движение по нисходящей спирали, поскольку на каждом новом витке ее происходит все более глубокая десакрализация.
Смута должна рассматриваться не как метафора, а как строгая историософская категория, поскольку в основе ее лежит четкая историческая модель событий[37]. Природа Смутного времени такова, что оно не только травматизирует национальное сознание, но и влечет за собою глубинную мутацию в национально-государственном организме. Смутное время принуждало к завязыванию не по форме, но по содержанию нового узла нарушенной национально-государственной традиции. Смутное время укрепляет стержневую природу национальной идентичности, оно через прививку самого образа «гибели» цивилизационного архетипа заставляет собрать вновь в невиданной доселе конфигурации те же фундаментальные константы цивилизации, которые вложены в нее и действуют в ней не только как неотъемлемое ее достояние, но в первую очередь как личное начало самой цивилизации, ее неотделимый от своего источника голос, ее уникальный путь, единое русло родовой памяти всех ее носителей.
Россия, радикально мутировавшая и после Смутного времени XVII века, и после революционной Смуты начала XX века, всякий раз осуществляла убедительный геополитический реванш и приходила к большим победам (успехи Российской империи XVIII века сочетались с глубочайшим духовным кризисом синодального периода и расколом народа на элиту и традиционные сословия; успехи СССР в сталинский период сопровождались настоящей социальной войной, в которой жертвами пали старые аристократические элиты, затем в 1937 году значительная часть новой партийной элиты, при этом настоящую катастрофу геноцидального масштаба пережили русские крестьянство и духовенство). Выход из Третьей Русской Смуты 1986–2000 годов и преодоление ее последствий должны происходить с учетом негативного опыта прошлого. Повторение ошибок русской власти и правящего слоя на этот раз было бы губительным для нашей цивилизации, поскольку народ России не обладает сейчас тем антропологическим и демографическим потенциалом, который был у него 100 и 300 лет назад.
6. Линейная инверсия русского времени
Во второй половине XVII в. Третий Рим был потрясен Расколом. Обычно считают, что тогда основной спор разворачивался вокруг обрядов. Но расхождения были гораздо глубже, они касались Символа Веры. Во время «Никоновой справы» его Седьмой член был видоизменен. Вместо положения «Его же Царствию несть конца» появилось «Его же царствию не будет конца».
Последняя «формула» ориентировала русских православных христиан строго в будущее, вовлекала их в линейную Историю. Апостол Павел утверждал, что Царствие Божие — это «праведность и мир и радость во Святом Духе» (Рим. 14, 17). Св. Симеон Новый Богослов призывал: «Подвизайтесь стяжать сознательно внутрь нас Царство Небесное, то есть благодать Святого Духа».
Таким образом, Царство Божие есть «здесь и сейчас». Правда, его полнота наступит только после Второго Пришествия. Поэтому, в принципе, выражение «не будет» тоже правильно. Однако, оно допускает модернистскую трактовку, в которой замыкает православных на будущее, создавая впечатление, что, с одной стороны, «всё ещё впереди», а с другой — от нас мало что зависит. К слову, в греческом символе читаем «несть и не будет конца», и это положение выглядит наиболее правильным. Однако, как ни покажется странным, за образец был выбран именно католический символ веры, где утверждается, что Царствию «не будет конца».
Исследователь русских древностей В.И. Карпец заметил по этому поводу: «Московское Царство, прежде всего в идеологии Третьего Рима, осознает себя как Удерживающего (κατέχων) — не только от прихода антихриста, но и от самого хода времени, порожденного грехопадением и неминуемо к антихристу стремящегося. «Не будет» вместо «несть» вводит в Россию и Русскую Церковь линейное время Запада и соединяет с ним Русское время, ранее замкнутое, статичное и одновременно циклическое в рамках богослужебного круга. Именно раскол XVII в. «швырнул» Россию в будущую глобализацию»[38].
«Справа» ускорила линейное движение Руси-России, которое сопровождалось вестернизацией. Правда, само это движение постоянно тормозилось круговым движением, которое обеспечивалось верностью основным догматам Православия и крепостью общинной организации.
На христианском же Западе (с его «не будет конца») линейное движение резко ускорилось ещё в XI в., когда он отпал от Православия, совершив первое великое отрицание. Второе произошло в XVI в., когда протестантство бросило вызов папскому Риму. Потом, в XVI — XVIII вв. разразилась целая серия буржуазных революций (Голландия, Англия, Франция), которые отрицали уже само традиционное общество в пользу капиталистического Модерна. А в XIX в. возникло социалистическое движение, которое отрицало капитализм, но не во имя Традиции, а во имя радикального Модерна.
Из взаимодействия всех этих, отрицающих друг друга, движений возник мощнейший антисистемный кластер, который можно назвать глобальной Анти-Системой. Внутри него существуют разные сектора, занимающие свою нишу в общей подрывной деятельности. Таких секторов мы насчитываем четыре: 1) финансовая олигархия; 2) лево-либеральный «интернационал»; 3) ватиканский глобальный клерикализм; 4) протестантский фундаментализм. Все они выросли именно из четырех великих нигилистических сдвигов XI — XIX вв.
Мощный импульс нигилистическому линейному ускорению дала догматическая революция на Западе, которая внесла принципиальнейшее изменение в Символ Веры. Если в православном Символе Святой Дух исходит только Отца, то в католическом (филиокве) он исходит также и от Сына. Тем самым упор делается именно на общей сущности трех Ипостасей, и она представляется чем-то безликим, небытийным — некоей субстанцией на манер материи. «По православному учению, как мы видели, безличной сущности в Боге нет, — пишет епископ Василий (Родзянко). — В этом основная разница тринитарного богословия Востока и Запада, на чем и основана вся проблема «филиокве» (…) Вся полнота от Отца: «единица подвиглась в двоицу и остановилась на троице», по выражению свт. Григория Богослова. Этим свт. Григорий обозначил «кружение» в Боге (περιχώρισις — греческое святоотеческое выражение, изображающее божественное взаимообщение любви всех трех Лиц Божества). Таким образом, все освещается светом, воссияет, ничего в Боге нет темного и скрытого, все полностью прозрачно во взаимной любви и полной открытости друг другу и друг в друге. «Света от Света, Бога Истинна от Бога Истинна», как говорится в Символе Веры Православной Церкви. В этом пункте — очень глубокое догматическое расхождение с латинским богословием, в котором Божественная сущность не личностна, как в Православии. В ней здесь усматривают «безличную единую сущность Божию, — как бы некий «общий фонд»…»[39].
Здесь мы видим мощное теологическое обоснование картины движения времени как отражения метафизики циклического архетипа в вечности. Что же касается Запада, в его духовной жизни мы видим решающее ментальное влияние Ничто, которое захватило сознание западных христиан и стремительно понесло его в линейном потоке постоянного отрицания. Учение о Ничто, начавшись с усвоения западным мистицизмом ряда каббалистических и гностических веяний (влияние Маймонида на мистику Мейстера Экхарта или герметизма на оккультные и эзотерические общества Европы), привело в конечном счете к революционному нигилизму. Христианское же учение о Ничто (Дионисий Ареопагит, свт. Василий Великий и др.), через рационализацию в западной схоластике и пантеистической мистике в XIII — XIV вв., переродилось в воинствующий нигилизм философии Декарта и Канта как «черных пророков» либерального Модерна. Образ черной дыры Ничто, засасывающей в себя всё живое, использовал уже оппонент Канта — Иоганн-Георг Гаман; особого размаха этот образ достигает в сочинениях А.Ф. Лосева[40].
И вновь, как и в случае с претендентами на мировое господство, Россия приняла на себя главный удар революционной идеологии, впустив ее внутрь себя и став бастионом «красной идеи» — коммунистической империей. Коммунистический проект стал одним из апофеозов линейного понимания истории. В то же время парадоксально в СССР вновь прорезалась и стала набирать силу циклическая парадигма. Русская цивилизация не погибла, а проявила свои исконные черты, такие как нравственный характер державы, поступающейся прагматическими интересами ради поддержки слабейшего, угнетенного, обиженного, о чем писали Достоевский, Константин Леонтьев, Спекторский и другие мыслители. Ключевский указывал на то, что Россия де факто оказывалась не «мировым жандармом», а по запоздалому признанию самих европейцев великим миротворцем, оберегавшим международную стабильность. То же самое можно было сказать и о СССР, который, одолев еще одного предтечу антихриста Гитлера и создав двуполярную модель мироустройства, стал самым надежным гарантом и рыцарем нового ялтинского порядка.
Духовная история СССР еще не написана и она не скоро обретет свои завершенные черты. До сих пор в обществе продолжается острая борьба — не столько «красных» и «белых», сколько сторонников исторического синтеза эпох и сторонников нигилистического отвержения целых эпох собственной истории[41].
Православные верующие занимали разные, часто диаметрально противоположные, позиции в отношении советской власти. Многие исходили из простейшей, и, вроде бы, очевидной логики, согласно которой новая власть — богоборческая, не заслуживающая никакой поддержки. Однако, многие увидели в новой власти продолжение «старой», а точнее сказать, вечной России. Сакральная интуиция подсказала им, что имеет место очередной цикл русской Истории, которая продолжается пусть даже и в такой противоречивой форме.
Великая Отечественная война поставила вопрос о том, быть или не быть русской державе. События тех лет стали непростым испытанием для верующих. Возник соблазн выступить на стороне германцев — против «богоборческого, безбожного большевизма». И здесь своё веское слово сказал Патриарх Антиохийский Александр III. Он обратился с посланием к христианам всех стран, которых призвал оказать России и молитвенную, и материальную поддержку. Тогда митрополит гор Ливанских Илия стал горячо молиться за спасение нашей страны. Он спустился в каменное подземелье, где была всего лишь одна икона — Богородицы. Именно к ней и обратился митрополит, в течении трех суток умоляющий Мать Господа помочь России. И в этом проявилась его тончайшая сакральная интуиция. Еще 2 марта 1917 года, во время революционной Смуты, в день отречения Государя, в Коломне была явлена Державная Икона Божьей Матери. Эту икону многие посчитали правительницей Русской Державы, духовную оборону которой Богородица взяла непосредственно в свои руки после низвержения Императора[42].
После трех суток бдения Богородица явилась митрополиту в огненном столпе. Ему было объявлено, что он избран для того, чтобы передать промысел Божий российскому народу. Наказ Богородицы был такой: «Должны быть открыты во всей стране храмы, монастыри, духовные академии и семинарии. Священники должны быть возвращены с фронтов и из тюрем, должны начать служить. Сейчас готовятся к сдаче Ленинграда — сдавать нельзя. Пусть вынесут чудотворную икону Казанской Божией Матери и обнесут ее крестным ходом вокруг города, тогда ни один враг не ступит на святую его землю. Это избранный город. Перед Казанскою иконой следует совершить молебен в Москве; затем она должна быть в Сталинграде, сдавать который врагу нельзя. Казанская икона должна идти с войсками до границ России. Когда война окончится, митрополит Илия должен приехать в Россию и рассказать о том, как она была спасена»[43].
И «цезарь» Сталин, который заменял Императора в плане светской, политической власти, послушался незримую правительницу Русской Земли. Икону Казанской Божией матери вынесли из Владимирского собора Ленинграда, и с нею обошли крестным ходом вокруг города на Неве. И с этого икона начала своё спасительное шествие по стране. Вначале она побывала в Москве, потом её перевезли в Сталинград. Она стояла на правом берегу Волги, которую немцы так и не смогли перейти. И в этом заметен некий мощный символизм, свыше была обозначена черта, недоступная горделивому германскому воинству, самонадеянно утверждавшему — «С нами Бог!»
Духовных свидетельств действенности сакральной истории во время этой Великой Войны предостаточно. Здесь и обнесение Тихвинской иконы Божией Матери вокруг Москвы накануне контрнаступления 1941 года, и явление князя Даниила Московского Сталину в дни обороны столицы, и чудо перелома в битве за Кенигсберг в 1944 году, и многие другие зафиксированные и не зафиксированные легендарные факты.
Русская сакральная история вписывает в свои страницы свидетельства о советском периоде — как о пленении, страшном, но плодотворном. В СССР произошло своего рода возвращение к Московской Руси, в чем-то произошел отказ от лжи петербургского периода, в чем-то и возрождение древней «языческой» непосредственности. Ощущение этого можно передать словами поэта о погибших солдатах:
Наши мертвые нас не оставят в беде.
В этих словах просматривается уже не ритуальный «вечный огонь», а еще не родившийся «бессмертный полк» XXI века. Это означает, что сквозь советскую эпоху проклевывалась пасхальность русской истории, ростки Святой Руси через кровь и муки народа.
То было чудо от Господа, и дивно в очах наших: из поражения родилась Победа, из изоляции — мировое влияние и привлекательность советской России, из-под глыб рухнувшего здания старого государства возникло новое, всё более эволюционировавшее в смысле возвращения к старому, проверенному русскому пути. Однако семена старого зла не были искоренены до конца, наследие пророков русской культуры оставалось в небрежении, и расплатой за это стала чудовищная, беспримерная, единственная в своем роде по быстроте, масштабу и реакции населения катастрофа 1985–1993 годов. Едва начав взлетать, мы снова рухнули в яму такой глубины, что выбраться из нее своими силами не в состоянии. Это настоящий ров львиный, но когда же русский народ выкарабкивался только своими силами? Всегда происходило нечто необычайное и нелогичное.
Спасение придет и на этот раз — от чего-то невероятного, прикровенного, несказа́нного. И это тот фактор, который при всем желании никогда не смогут учесть наши противники. Они уже обгрызли нашу страну по краям и начали обкусывать ее сердцевину — но их желудки оказались не в состоянии переварить проглоченное, и начался обратный процесс. Впереди — еще одна стадия священной русской истории. Возможно, даже и не последняя.
7. XX-XXI века: война за сакральное
Вся современная история есть не что иное как борьба за сакральное. Это непрестанное столкновение различных (зачастую диаметрально противоположных) взглядов на сакральное, сопровождающееся попытками нейтрализации/уничтожения чуждой сакральности. В процессе этой беспощадной схватки мощные разнонаправленные потоки десакрализации сталкиваются с ответной ожесточенной борьбой за ресакрализацию поруганных и отвергнутых святынь.
Жизнь диктует необходимость вырабатывать навыки постижения других культур и открытия таких ракурсов «сакрального», которые проявляются в рамках иных духовных традиций. Более того, своя трактовка метафизики истории может быть у атеистов, скептиков, агностиков и т.д. и т.д.
Десакрализация — важнейший аспект борьбы цивилизаций. Если Достоевский писал о разных «богах» у разных народов, которые несовместимы между собой, то философы гностического толка говорят о народах и расах как силах, ведомых разными «архонтами». Наиболее остро эта проблема борьбы богов и полубогов выражена у оккультистов, теософов, спиритуалистов. Все они претендуют на ревизию священной истории, на ее переписывание по своим законам и правилам. Сегодня влияние сторонников пересмотра метафизических основ все больше переходит из книжной в практическую плоскость, все больше касается всех людей.
В конечном счете «священная история» — это признак духовного суверенитета. И если народ лишается мистики и метафизики в своем ощущении истории — это симптом его десуверенизации и поражения. При этом мистика и метафизика могут быть закамуфлированы под нечто чисто позитивистское и рационалистическое. Но суть дела от этого не меняется. В центре исторической картины мира лежит миф (как форма самосознания и самоописания). Если миф дезавуирован, демистифицирован, лишен силы, не внушает веры в себя у своих культурных адептов — картина истории, а вместе с ней и ценностная картина мира распадаются, а человек и общество неумолимо погружаются в хаос.
К настоящему моменту современную историю можно воспринимать как арену сложного конкурентного взаимодействия нескольких национальных и наднациональных проектов, предполагающих собственное видение истории и будущего. К числу основных национальных проектов можно отнести американский, английский, германский, иранский, израильский, китайский и индийский проекты. К наднациональным проектам относятся, прежде всего, всеевропейский, ватиканский, исламский и транснациональный глобалистский проект, в основе которого лежит англо-саксонский стержень, спаянный еврейским финансовым капиталом. Достаточно очевидно, что национальные проекты вступают в сложные союзно-попутнические отношения с наднациональными проектами. Так, США, имея собственный национальный проект, в своей реальной политике чаще всего служат орудием в руках транснационального проекта. Россия, начиная с XVI века обладавшая собственной миссией и в ХХ веке возглавлявшая глобальный социалистический контрпроект, сегодня все еще находится в дрейфе между различными моделями десуверенизации и обретением новой суверенности. В настоящий момент Россия де факто является орудием, если не игрушкой, в руках других мировых субъектов.
Внешний контур основных национальных проектов связан с категорией национальной мечты, понимаемой в качестве побудительной причины и мотива преобразования внешней и внутренней действительности, а также важнейшего инструмента строительства индивидуальной и коллективной картины мира.
Доктор исторических наук Л.О. Терновая отмечает, что основы «американской мечты» были рождены еще до открытия Америки[44]. Американский историк литературы Джилберт Чайнард писал: «С самых ранних дней западной цивилизации люди мечтали о потерянном Рае, о Золотом веке, где было бы изобилие, не было войн и изнурительного труда. С первыми сведениями о Новом Свете возникло ощущение, что эти мечты и стремления становятся фактом, географической реальностью, открывающей неограниченные возможности»[45].
Источником словосочетания «американская мечта» считается написанный в период Великой Депрессии в жанре исторического эссе трактат Джеймса Траслоу Адамса «Эпос Америки» (1931), в котором она формулируется как «мечта не просто об автомобиле и высокой зарплате, но о таком социальном порядке, при котором каждый мужчина и каждая женщина могут в полной мере достичь того, чего они способны достичь изначально, причем их достижения должны быть признаны другими вне зависимости от случайных обстоятельств рождения или положения в обществе»[46].
Центральным элементом «американской мечты» как национальной идеи США принято считать образ «Града на Холме» (City upon a Hill), заимствованный из библейской истории (Ис. 2, 2–3). В библейском контексте речь идет об оплоте спасительной веры, где найдут пристанище все «блаженные духом». Применительно к Новому Свету этот образ был декларирован в 1630 г. теологом конгрегационалистом Джоном Уинтропом, поставившим перед пуританами крайне высокую планку духовности и любви к ближним и сформулировавший пророчество как условие: в случае если мы «сохраним единство духа в узах мира, Господь станет нашим Господом и с радостью поселится среди нас как среди избранного его народа» — тогда мы «будем подобны городу на Холме, взоры всех народов будут устремлены на нас».
Сплав американской мечты соединил в себе упрямое выдвижение в фокус картины мира таких принципов как индивидуальная свобода, динамизм и предпринимательский активизм, вера в то, что каждое следующее поколение будет жить лучше, чем предыдущее[47]. Можно сказать, что американцы сакрализировали эти светские ценности и установки. Это сделало американскую мечту не столько символом служения, как у Уинтропа, сколько символом классического англосаксонского оптимизма сильного, живущего по «законам джунглей». В то же время такой миф оказывается привлекательным для миллионов, если не миллиардов молодых людей по всему миру, полных витальных сил, веры в себя и готовности начать строить свою жизнь с нуля — но не у себя дома, где все «мрачно», а в заокеанском мире богатства и открытых возможностей.
Весьма существенный сдвиг самосознания национальной мечты заметен в современном Китае, при этом происходит возвращение к традиционным моделям и обозначился тренд на сакрализацию институтов современной власти в КНР с целью обоснования ее концентрации в руках потомственной «красной элиты» страны. После занятия поста главы государства, Си Цзиньпин выдвинул лозунг о достижении «Китайской мечты о возрождении великой китайской нации» и восстановлении утраченной в колониальный период национальной гордости[48]. Главная внешнеполитическая инициатива Си Цзиньпина — создание Экономического пояса Шелкового пути, сердцем которого является провинция Шэньси (малой родины ныне правящей в Китае группировки).
В качестве исторического обоснования своего лидерства группа «шэньсийцев» позиционирует четырехтомную работу специалиста по военной истории Ли Лина «Наш Китай» (2016). Ли Лин выводит сакральное и идеологическое начало Поднебесной из истории империи Цинь, центр которой располагался в современной Шэньси: «В древности Поднебесной добивались из Шэньси», — такими словами венчаются исторические построения Ли Лина, прозрачно намекающего на родную провинцию нынешнего лидера. Центральной осью исследования Ли Лина являются не этнические процессы формирования китайской нации, а ее мистические основания — центры зарождения единого государства и центры силы — священные пики и пределы, которыми императоры, исполняющие роль верховых жрецов, очерчивают сакральные границы Поднебесной, выстраивая внутреннюю и внешнюю политику страны[49].
В своих построениях Ли Лин игнорирует конфуцианскую концепцию легализации власти через «мандат неба» для праведного правителя и неба как источника благодати, заменяя ее системой более древних культов, связанных с возвышенностями и понятием «земли». При этом Конфуцию приписывается стремление возродить «единый Китай» в соответствии с мечтой династии Чжоу: «Всю жизнь Конфуция преследовала мечта, мечта властителя Чжоу… это и есть самая ранняя “китайская мечта”». По мнению Ли Лина, даже великий китайский революционер Сунь Ятсен лишь реинкарнировал принципы первого императора единой Поднебесной Цинь Шихуана («Пять священных пиков совместно усиливают (течение силы) друг друга»), а не изобрел новые методы решения национального вопроса в Китае. Таким образом, консолидация ценностного наследия Китая происходит вокруг нескольких осевых сакральных линий[50].
Согласно Ли Лину, Западной и Северной Евразии отводится роль «пассивного, темного и женского начала «инь», а основная масса Китая предстает активной, действующей, формирующей мужской силой «ян». Такое новое позиционирование фиксирует новую внешнеполитическую доктрину Китая на идеологическом и даже религиозном уровне сознания его политической элиты»[51].
С категорией «земли» как «жизненного пространства» тесно связана и немецкая национальная идея. Немецкий институт Аненербе («Наследие предков») заставлял по-новому взглянуть на немецкую мечту, в своей сугубой обнаженности представляющую сложный агломерат, состоящий из уютной обывательской мечты о личной и семейной обустроенности, немецкого мистического романтизма и идеалов имперского национального реваншизма. Корни этого мироощущения лежат глубоко в германской истории. Все эти элементы чутко отрефлексировал и постарался максимально воплотить в жизнь Адольф Гитлер в рамках проекта Третьей империи (1933–1945), являвшегося своеобразным авангардным развитием Священной Римской империи германской нации (1512–1806).
Отметим, что за два десятка лет до публикации программной книги будущего фюрера «Майн кампф» (1925) видный немецкий ариософ, бывший цистерцианский монах и член небезызвестного «Общества Туле» барон Йорг Ланц фон Либенфельз писал в своей книге «Теозоология, или Естественная история богов» (1904): «Земной шар был и остается колонией Германии! Каждому храброму германскому солдату — крестьянский двор, каждому офицеру — рыцарское поместье! В этом и заключается справедливая земельная реформа, это и есть справедливая реформа арендной платы. Если она будет осуществлена, то хотел бы я посмотреть на того, кто осмелится нам сопротивляться и не будет сокрушен! Под ликование освобожденного богочеловечества мы завоюем весь земной шар»[52].
В неудачных прожектах кайзеровской Германии, а впоследствии гитлеровского Третьего рейха некоторые современные исследователи усматривают концептуальные истоки нынешнего Евросоюза. В XIX веке идейным обоснованием подобных планов стала концепция Серединной Европы (Mitteleuropa). Ее сторонники полагали, что центральное географическое положение Германии дает ей право претендовать на руководство другими европейскими государствами. Под Срединной Европой, как правило, понимали (доктрина Ф. Науманна) политический или экономический союз центрально-европейских государств под главенством Гогенцоллернов. Особое место в планах создания Серединной Европы отводилось союзу Германии и Австрии как оплоту германизма против славянства. По мнению идеологов европейского объединения, в состав или сферу влияния Германии должны были отойти западные районы Российской империи, Юго-Восточная Европа, Турция и Ближний Восток. Поражение Германии в Первой мировой на какое-то время поставило крест на ее планах создания Объединенной Европы, но через два десятилетия эту идею вновь попытался возродить Гитлер[53].
Проектированием «новой Европы» в национал-социалистической Германии занимались сразу несколько ведомств: идеологические службы Розенберга, руководящие структуры СС, МИД Германии, имперское министерство экономики — вплоть до министерства сельского хозяйства. Идея конфедеративного устройства послевоенной Европы наиболее отчетливо звучала в записках профессора Альберта Хаусхофера. Именно ему удалось возродить многие положения средневековой «сакральной географии» применительно к новой науке о пространстве — геополитике. При этом в согласии с идеями Карла Шмитта о размежевании пространственно-чуждых сил, Хаусхофер назвал главной целью Германии «добиться отказа англосаксов от вмешательства в Европу». Осенью 1942 г. уже в МИДе Германии началась проработка собственного плана, а затем Риббентроп направил Гитлеру несколько меморандумов с настоятельным предложением провозгласить Европейскую конфедерацию, как только Германия добьется крупного успеха в войне с СССР.
О «Новой Европе», евросоциализме и мире европейской нравственности тогда говорили практически все национальные лидеры, входившие в фашистскую зону влияния. Планы по созданию Объединенной Европы писались не только в Германии. На протяжении 1930-х и особенно в период нацистской оккупации они активно разрабатывались левыми и правыми консерваторами Франции, Бельгии и Голландии[54]. Будущий глава оккупационного правительства Норвегии Видкун Квислинг еще в 1930 году написал книгу «Россия и мы», на страницах которой изложил идею создания Северного альянса, в который должны были войти немцы, скандинавы, голландцы, британцы, британские доминионы и США. В этом проекте, по замечанию историка А.В. Васильченко, без труда можно узнать родившийся 19 лет спустя блок НАТО. По замыслу Квислинга, Северный альянс должен был стать эффективным орудием в борьбе против большевистской России. В 1944 году Квислинг предложил создать Европейский конгресс, в котором легко можно узнать прототип современного Европарламента[55].
Как бы то ни было следует констатировать, что германская модель Объединенной Европы так и не воплотилась в жизнь, а современный Евросоюз скорее призван сковывать Германию, все еще остающуюся «под подозрением» своих англо-саксонских партнеров по альянсу. Английский историк Николас Хаггер демонстрирует, что настоящие основы современного Евросоюза были разработаны в 1920-30-е гг. английской научно-исследовательской группой «Чэтем-хаус» (Королевский институт международных отношений) под руководством Арнольда Дж. Тойнби[56]. Партнерской организацией «Чэтем-хауса» стал, основанный в 1919 году в США «Институт международных отношений», возглавляемый советником президента США Вильсона полковником Хаусом, одной из ключевых фигур группы резко усилившихся в ходе двух мировых войн транснационалов. Оба института работали над воплощением на практике идеи клана Ротшильдов о Всемирном правительстве. Первоначальная задача «Чэтем-хауса» заключалась в превращении Британской империи в мировую, но в середине 1920-х гг. институт переключился на идею создания Объединенной Европы. В пику им развивался альтернативный проект Рокфеллеров, в котором, по мнению ряда конспирологов, Германия и Россия могли бы создать конфедерацию, поглощающую восточноевропейских «карликов». При этом Сталин использовал этот проект для индустриализации СССР.
В конце 1920-х Тойнби и Джон Фостер Даллес формулируют цель: национальные государства в Европе должны умереть. В команду Тойнби, работавшую над теоретическими основами будущего Евросоюза, входили британские марксисты Р.Х. Тауни и Уильям Темпл (ставший впоследствии архиепископом Кентерберийским), поддерживавшие создание федеральных и региональных организаций и объединение Европы, которое должно было поглотить 25 суверенных государств. Еще одним членом команды Тойнби стал генеральный секретарь Всемирного совета церквей экуменист Виссер’т Хоофт[57].
Фактически Вторая мировая война стала битвой нескольких моделей Объединенной Европы. Победу одержала модель Тойнби и Даллеса, настоящие идеологические корни которой следует искать в среде наднациональных закрытых структур.
Американский, европейский проекты и нынешняя ослабленная Россия, не восстановившая еще суверенитет и собственную сакральную парадигму, находятся сегодня под влиянием этого десакрализующего миры профанов секулярного проекта, корни которого уходят в эпоху Возрождения. Тогда, после крушения Восточной Римской империи этот молодой проект начал формироваться в Западной Европе в качестве формы противодействия христианскому Риму как сакральному основанию западной цивилизации для его постепенного вытеснения. По сути, произошло возвращение в современный оборот элементов некоторых архаических религиозно-мистических культов, имеющих мало общего с традиционными представлениями о гуманизме. Ближе всего к определению настоящего содержания этих культов, а также действий их современных последователей подошел французский исследователь традиционного символизма и знаток западного эзотеризма Рене Генон, сформулировавший в ряде своих работ понятие «контринициации». Термином «контринициация» он обозначает то, с чем оказываются связанными человеческие субъекты действия, через которых исполняется всякая антитрадиционная деятельность. «Контриниция» предполагает реализацию двух главных фаз, ставящих своей целью «материализацию» мира (подразумевающую его изоляцию от влияния сакральных сфер), и последующее «растворение» его защитных механизмов с целью открытия доступа в мир сил низшего порядка: «После полного, насколько возможно, закрытия телесного мира, нужно было, не позволяя восстановить никакой связи с высшими сферами, открыть его снизу, чтобы дать доступ деструктивным и разлагающим силам из низшей тонкой области; именно “развязывание”, можно сказать, этих сил и их введение в действие для завершения извращения нашего мира и приведения его действительно к окончательному разложению и составляет эту вторую часть или вторую фазу»[58]. Вторая фаза «контринициатической» деятельности должна увенчаться установлением «контртрадиции», которая, согласно Генону, соответствует «царству Антихриста».
Могущество, которое обретают контринициатические организации (к числу их относятся наиболее серьезные закрытые структуры и ордена), объясняется тем, что, не будучи способными вести людей к “сверхчеловеческим” состояниям, они ведут их к “инфрачеловеческому”, и это дает им эффективную власть. Эта, на языке православия, «тайна беззакония» заключается по все видимости в том, что в тайных контринициатических организациях действуют своего рода мастера нигилистического духа, «святые сатаны», как их называют в исламской традиции — они не просто манипулируют своими подопечными, но умело создают механизмы духовной мутации для людей, попавших в их тенета. Процессы такого рода духовной мутации необратимы и подобны «совращению» либо насильственному приучиванию к извращениям, после чего человек уже не может восстановить данный ему от природы, семьи и Бога психический и моральный стержень[59].
Здесь уместно было бы привести в качестве одного из примеров контринициатической деятельности, которая создает модные и влиятельные интеллектуальные течения, программу интерпретации исторических событий с помощью фрейдистской концепции психоанализа. В 1940-е годы в США были заложены основные направления изучения национального характера методом психоанализа и как следствие выяснение особенностей исторического развития тех тли иных наций; исследование истории революционного движения посредством методов психоанализа и психиатрии; изучение истории детства как среды формирующей роль и место последующих поколений в историческом процессе.
В 1970-е годы лидером и главным теоретиком психоистории (термин Айзека Азимова) становится американский историк и психолог Ллойд де Моз, способствовавший росту влияния этого направления, и создавший ряд обобщающих исследований. По утверждению Ллойда де Моза, психоистория является наукой об «исторической мотивации», ставящая перед собой цель объяснения действий индивидов в исторических группах. В качестве методологической основы психоистории де Моз определяет психоанализ, указывая, что психоисторики могут использовать методы других наук для «установления реальной последовательности исторических событий»[60].
Образцом психоисторического подхода и своего рода его пробным камнем является работа самого основателя психоанализа З. Фрейда, известного своими тесными связями с неокаббалистическими кругами, «Моисей и монотеизм» (нем. Der Mann Moses und die monotheistische Religion, 1939), в которой автор переносит на историю целого народа методы анализа отдельной человеческой личности. Напомним, что прямые содержательные аналогии между психоанализом и каббалой уже более полувека не являются секретом[61]. Фрейд в своей книге постулирует гипотезу, в соответствии с которой не являющийся этническим евреем египетский жрец Моисей был убит в результате бунта, поднятого выведенными из Египта евреями. При этом насаждаемую Моисеем религию (de facto — жреческий культ египетского бога Атона) в течение нескольких последующих поколений поддерживала лишь малая группа его сторонников, также не принадлежавшая к этническим евреям (каста левитов). Испытывая чувство вины за убийство своего религиозного вождя, евреи впоследствии привнесли этико-религиозные элементы египетской сакральности в архаичный культ бога вулканов – Яхве и развили идею Мессии как воскресшего Отца. Таким образом, по мнению Фрейда, в основании ветхозаветной традиции лежит с одной стороны подавленный комплекс вины евреев перед умерщвленным ими вождем, а с другой — заговор группы египетских жрецов, сторонников неудачной религиозной реформы фараона Эхнатона.
Подобная проблематизация содержания исторического наследия, а вместе с ним и актуальных ценностных моделей, связанная с дискредитацией священной истории, лежащей в основании сразу трех религий (иудаизма, христианства, ислама), удивительным образом перекликается с «психоисторической» стратегией непрямых действий, направленной на разрушение ментального поля противника. В свою очередь психоистория в разных ее разновидностях выглядит как часть мощного проекта секуляризации и десакрализации тысячелетних духовных традиций. Массированное наступление данной десакрализующей программы говорит о том, что ее носители рассматривают нашу эпоху как время торжества антипода человеческой сакральности вообще. Фрейдизм в культуре стал в их руках одним из главных источников постмодернистской деконструкции, превратившейся в мощнейшую школу нового интеллектуального жречества на Западе и в США[62].
С высокой степенью вероятности принципы психоисторической деконструкции использовались в информационной и пропагандистской войне против СССР[63], а в настоящий момент продолжают использоваться и против современной России. В первую очередь это относится к работе по планомерному и методичному аннигилированию ее имперской идентичности, в т.ч. основанному на принципах, изложенных в записке работника Министерства оккупированных восточных территорий Э. Ветцеля «К вопросу о будущем обращении с русским населением» (1942): «Русскому из Горьковского генерального комиссариата должно быть привито чувство, что он чем-то отличается от русского из Тульского генерального комиссариата. Нет сомнения в том, что такое административное дробление русской территории и планомерное обособление отдельных областей является одним из средств борьбы с усилением русского народа»[64].
Результативность такого подхода наглядно демонстрирует современная Украина, где русских обвиняют в краже украинской истории. Искреннее удивление вызывает сугубая приверженность пораженческой идеологии и мифологии украинских националистов, постоянно рисующих в своем воспаленном сознании картины многовекового унижения украинцев. Новая украинская мифология базируется на сугубо негативных исторических мифах, в которых доминирует мотив поражения и унижения: русские лишили их истории, отобрали независимость, уничтожили «казацкие государства», превратили в крепостных, устроили «голодомор» и т.д. Заметим, что отечественная альтернативная мифология строится точно на таких же пораженческих мифах: о «жидо-христианах», насильно крестивших «ведических русов», или коварных московитах, безжалостно уничтоживших свободолюбивых «тартарийцев» в горниле атомных бомбардировок и т.п. Пока все это находится на уровне фейк-фолк-хистори, но сдвиг массового сознания, усугубляемый резким падением отечественного образования, происходит достаточно быстро.
Вопреки настоящей истории России, на протяжении тысячелетия преобразившейся в огромную Православную, а затем и в Советскую империю, повлиявшие на развитие всего земного шара, глашатаи альтернативной истории как правило утверждают, что тысяча лет русского времени была сплошной деградацией и закабалением русского народа. Фактически адепты современной альтернативной истории, насквозь пропитанные метаисторическим пораженчеством, предлагают считать русский народ не великим народом с великим прошлым, а народом исторических неудачников, терпевшим последовательные поражения на протяжении всего последнего тысячелетия. И если даже «альтернативщики» признают какое-то величие в прошлом, то только с одним условием: это величие было украдено и скрыто от нас фальсификаторами, причем настолько радикальным образом, что абсолютно никому (кроме самих альтернативщиков) теперь уже нельзя верить. Самое удивительное, что это содержание умудряются упаковывать в обертку радикального и бескомпромиссного патриотизма и национализма.
С нашей точки зрения, большинство проектов так называемой «альтернативной истории» представляют собой группы, в ядре которых находятся сознательные агенты десакрализации русской культуры и самосознания. Вместе с тем это не отменяет, а лишь подчеркивает острую необходимость в построении обновленной общенациональной картины истории, общенационального пантеона национальной памяти, исторического тезауруса и системы воспроизводства памяти (через праздники, ритуалы и искусство).
В своей подоплеке проекты «альтернативной истории» — попытки перехвата инициативы в новой неизбежной сакрализации истории. Только вместо сакрализации, которая нужна нашему народу и государству, они предложат квази-сакрализацию с изобретательством новых культов и новых святынь, в том числе и под видом «открытия» древнейшей праязыческой «родной» веры, вплоть до реконструкции «подлинного» гиперборейства. На поверку они окажутся чем-то подобным квази-религии психоанализа и по форме близким пестрому многоцветью «Нью Эйджа».
Контр-традиция предполагает Великую Пародию (ведь диавол — великий Пародист, «обезьяна Господа Бога»). Смысл такой Пародии — убийство великих традиций, но не путем атеистического отрицания, а посредством «реанимации» или «гальванизации трупа». Адепты контр-традиции берут некую традицию, которая изжила себя, сообщив свои энергии другой, и пытаются «возродить» её. Яркий и животрепещущий пример для нас — активизация неоязычества и одновременно с этим конструирование альтернативного православия на Украине. (И то, и другое происходит под кураторством из США и под негласным контролем со стороны хасидских структур Украины.) Неслучайно так активизировался «Константинопольский патриархат» (чего стоит один только «автокефальный скандал»), который претендует на наследство давно уже павшего Второго Рима. Показательно, что принц Чарльз, один из выдающихся «посвященных» из современного глобального бомонда, сочетает интерес к Нью-Эйдж с симпатиями к Православию, ориентируясь именно на Фанар. А сам Фанар ориентируется на англо-американские контр-иницатические цепочки[65].
По ряду свидетельств, в Индии, близкой нам антропологически, Россию как цивилизацию и страну называют «землей Риши» (землей мудрецов). То ли Россия была такой когда-то очень давно, то ли это ее предназначение в будущем, то ли она является таковой в ее извечном архетипе. Мудрость России носит парадоксальный, непрямой характер — это мудрость сказочного Ивана-дурака и тульского Левши, одаренного творца, носителя цельного знания и сердечной простоты, при этом кажущегося земным и обыденным, но в сущности — чудотворца и преобразователя мира[66].
У китайцев, которые по антропологическому типу отстоят значительно дальше от русских и славян, Россия получила другое имя — «страна неожиданностей». Это довольно сильный эпитет, если сравнить его со значениями иероглифов, которым китайцы обозначают другие страны. По поводу китайского символа России Ю.В. Мамлеев в своем труде «Россия вечная» замечал: «Непредсказуемость (наша глубинная черта) как раз и является одним из признаков присутствия или проявления Хаоса, причем в нашем случае эта «непредсказуемость» и его последствия несут в себе, как правило, глубочайший духовный смысл. (…) Любопытно, что в античные римские времена жрецы предупреждали императоров и полководцев против вторжения в нашу Землю. Они считали, что там их ждет неминуемая гибель, ибо эта страна — Сакрального Хаоса. Известно, что Сакральный Хаос означает такой Хаос, из которого выходит все необычное, но предназначенное для Свершения самых тайных и фантастических поворотов истории и человеческой мысли. (…) Никогда Порядок не сможет победить Хаос, потому что Порядок лишь «упорядоченная» организованная маленькая часть Хаоса, намордник, наброшенный на маленькую частицу мирового Хаоса»[67].
Отдаленная от стратегических путей мирового обмена, от степных зон «великого переселения» народов, защищенная лесами и суровым климатом, наша земля долгое время служила неплохим местом для хранения и воспроизводства чистого и высококачественного «человеческого материала», потенциально пригодного в силу своей природы для решения самых сложных и творческих задач. Как будто Творец миров специально поместил будущий народ — воитель последних времен в некий исторический резервуар и дал этому народу огромную заповедную малозаселенную часть суши (тоже своего рода резервуар — нетронутой, чистой природы, воды, лесов, недр).
Во втором Тысячелетии от Рождества Христова положение русских изменилось — они были вовлечены в мировую историю, претерпели страшные нашествия, перенесли ига и катастрофы. Однако накопленный в восточнославянском (проторусском) народе потенциал не был растрачен в этих испытаниях, чистота его, как показывают данные современных генетиков, также не была искажена, он был проверен и закален в борьбе и вплоть до начала XX века демонстрировал мощную демографическую динамику, недюжинные жизненные и духовные силы. При этом русский народ расширился до российского цивилизационного супернарода, включил в свою орбиту другие этносы и традиции, попытался сделать их братскими и союзными, создал величественную культуру и необычную милосердную и открытую к собираемым иноземцам империю. XX век стал еще одним тяжелейшим надломом для русского народа, из которого мы пока еще нельзя сказать, что вышли благополучно и с честью.
Тем не менее, русский народ — это особенный и специальный народ, предуготовленный к уникальной и через рацио необъяснимой роли в судьбах человечества. В значительной мере эта миссия уже неоднократно была подтверждена делами наших предков, и сейчас вопрос стоит о том, сумеем ли мы оправиться от исторических потрясений и остаться самими собой.
Сакрально-историческое измерение представляет исключительно важную сторону национального менталитета. Оно впаивает в картину мира предельные уровни ценностей — своего рода предохранители от утраты собственных архетипов. Если попытаться вычленить те следствия, которые порождает наличие у великого народа (в данном случае конкретно русского народа) полноценной сакральной истории, то следовало бы остановиться на пяти основных положениях.
1. Ключевое положение состоит в том, что наличие сакральной истории у народа и цивилизации, носителем которой он является, в значительной мере тождественно наличию у него Высшего Предназначения, Исторической Миссии. Формулировка ее на разных этапах истории не одинакова, и это естественно. Сегодня интеллектуалы России достаточно активно ищут новые формулы и способы выражения национальной миссии. Так, согласно А.А. Проханову, «задача русских — предложить миру асимметричную историю, «иное развитие», «инобытие», не связанное с жестоким стяжательством, с иерархией сильных и слабых, «благородных» и «подлых», богатых и бедных»[68]. В свое время Гоголь, Данилевский, Достоевский и другие русские гении неоднократно говорили о специальном призвании Русской цивилизации к разрешению именно проблемы социальной несправедливости в мире.
2. Сакральная история несет в себе Высшую Правду и сущность народных и мировых судеб. Высшую правду, как известно, нелегко разглядеть и бывает очень нелегко признать, если ты сам живешь не в согласии с правдой. Она может время от времени вступать в противоречие с эмпирическими данными науки, сумма которых меняется и заставляет ученых пересматривать старые концепции и создавать новые. В отличие от истории как эмпирической науки сакральная история обладает единым и главным вектором своего становления — она не пересматривает основы, но неуклонно накапливает свою базу, собирает и собирает историческое время во все более плотный синтез. При этом в эпохи кризиса России сакральная история может даже представляться чем-то противонаучным и чрезмерно-идеалистическим (это происходит в том случае, когда на наше прошлое «накладывает свою лапу» чуждый исторический субъект).
3. Сакральная история, реализованная в национальном самосознании, является верным признаком духовного суверенитета. А из духовного суверенитета следует и суверенитет в политике, экономике, культуре. Это означает, что ресакрализация отечественной истории является императивом для всех патриотов независимо от их религиозной или партийной принадлежности.
4. Священная история — это субъектность элиты, ведущий дух и ведущая идея для правящего слоя. Через элиту она наделяет чертами субъектности весь народ, всю его мыслящую, интеллектуально и духовно организованную часть. Если говорить о сегодняшнем дне, то наша элита (которую называют оффшорной, перелетной, и даже награждают ее кличкой «элитка») неспособна разглядеть сакрально-исторические перспективы. Ей мешают в этом шоры цинизма и экономического прагматизма, который есть на деле самообман, ей мешают как путы — бескрылая клептомания и зачарованность могуществом глобального финансового диктатора[69]. Необходимо построить над существующим ныне базисом российского государства сакральную «надстройку», и эта «надстройка» произведет в самом базисе благотворные преобразования.
5. Наконец, священная история, которая кажется недалеким интеллигентам-скептикам какой-то архаикой, на деле оказывается прямым и кратчайшим путем к развитию. Именно сакрально-исторический в своей основе консерватизм способен сегодня возродить творчество нации во всех ее аспектах, поднять ее вровень с выдающимися предками — учеными и инженерами Российской империи и СССР. Мы называем это направление идейного синтеза технократическим традиционализмом — в нем развитие и инновации в области технологии, науки и производства не только не противоречат консервативным ценностям в культуре, нравственности, религиозности, а прямо и органически с ними сочетаются. Некоторые видят в таком синтезе неразрешимый и нелогичный парадокс, но это ошибка: сегодня именно консерваторы являются естественными союзниками технократов, тогда как космополитические подходы все больше тормозят, выхолащивают и обескровливают развитие[70].
Русской цивилизации как воздух необходимо бинокулярное зрение, сочетающее в себе прагматическую земную составляющую и уровень сакральный, метафизический. Наше поведение не может быть сведено к прагматическим рациональным мотивам, в нем должна быть стратегия несказа́нного. В то же время наше осознание сакрального должно быть вооружено и мощной оптикой, «перископами» и даже «приборами ночного видения». Это сочетание технологии и молитвы сделает Россию неуязвимой, ее политику суверенной, ее тактику своеобразной и непредсказуемой для противника, ее ценности и идеалы — насущным хлебом для молодых поколений и основой грядущих побед.
Мифы враждующих народов и цивилизаций трудно сравнивать между собой, трудно оценивать через призмы соперничающих начал. Однако в мифе цивилизационный мир черпает свою силу. Вот почему сакральная история является неотъемлемым компонентом национального мифа как высшего выражения духовной жизни общества. Без этого мы лишаемся своей естественной силы. С сакральной историей мы обретаем главное: не что иное как развернутую и доступную всем, легко объяснимую даже детям Веру в Россию.
Вера в Россию не может и не должна основываться на произвольной фантазии, а должна быть сопряжена с точным и уверенным знанием своей истории, характера своего народа, его сильных черт и его недостатков. Однако символ веры в Россию (в который входят итоговые положения нашей сакральной истории и в которых сама Россия оказывается наряду с Богом и Религией высочайшей ценностью) недоступен восприятию тех, кто видит в России и ее цивилизационном коде «чужое», несовместимое с ним и потому глубоко враждебное. В силу внутренней открытости России как культуры чужаку не так уж трудно почувствовать этот по выражению Вальтера Шубарта «иоанновский дух», отличающий нашу ментальность от ментальностей других народов. Однако чужак чужаку рознь. Нечувствие России, ее масштаба, ее жертвенности и доброй силы со стороны русофобов — это не только их чуждость, но и еще своего рода неполноценность.
Россия, по выражению великого русского мыслителя и ученого Н.С.Трубецкого, «страна-наследница». Она впитала опыт христианского прочтения древней истории, назвала себя Новым Израилем, осознала свою преемственность по отношению к Риму и Византии, а также, как теперь уже ясно после трудов нескольких поколений евразийцев — по отношению и к кочевым государствам Великой Степи. Затем она пошла в ученики протестантскому Западу с его новым технологическим укладом и сумела во многом превзойти учителей, отняла у европейской революции ее наиболее радикальное оружие и, испытав его отчасти на самой себе, претерпев миллионные жертвы и почти смертельный кризис, сумела повернуть это оружие против самого Запада и против его продолжающей мутировать революции. Россия как стечение исторических потоков, как защитница малых и обижаемых народов, собрала в себе огромный страдальческий опыт единокровного рода человеческого.
Священная история в стратегическом поле зрения России выглядит не как узко-национальное дело, но как Становящаяся Церковь. В этом смысле Россия с ее православной универсальной миссией превзошла «Ветхий Израиль», который приспособил идею универсального Бога в качестве слуги слепого расового и племенного эгоизма. Так святая Русь стала «Новым и Подлинным Израилем». Она последовала завету Иисуса Христа: «больший из вас да будет вам слугою» (Матф. 20, 26; Матф. 23, 11).
Православное осознание своей истории как священной предполагает постоянное покаяние в случае неудач, а в случае побед — их смиренное принятие и в чем-то гордость, но не гордыню. «Не нам, не нам, но Имени Твоему», — эти слова Александр I приказал отчеканить на медали после победы над Наполеоном. Он же распорядился после взятия Парижа превратить военный парад наших войск в покаянный молебен от лица всей Франции за страшные преступления революционного и наполеоновского режима.
Иудейская Библия, Танах — была книгой книг, высвечивающих для христиан историческую перспективу Боговоплощения. Греческая Библия с Новым заветом как главным откровением для христиан стала каноном, специально выработанным Церковью на Вселенских соборах. Однако на небесах есть и не написанная Русская Книга Книг, в которой высвечивается перспектива Второго Пришествия. Эта еще не собранная и не канонизированная Русская Библия — наиболее полная, ибо вбирает в себя и Танах, и церковный канон, и в то же время писания и жития новых святых и народных вождей, свидетельства непрекращающегося до сего дня участия высших небесных сил в земной истории. Она запечатлевает духовный подвиг и героизм стояния и свершения пред лицом последних времен, времен умножающегося зла и охладевающей любви… Это означает для христиан долг оставаться человеком со Христом в сердце, не предающим Христа даже в самых тяжелых и невыносимых обстоятельствах.
Понятие «Русская Библия» как какой-то новый свод сакральной истории не может не коробить церковное сознание. Но мы намеренно идем на этот ход, поскольку видим в своем прошлом и в настоящее время продолжающуюся священную историю, новые деяния, пророчества и писания. Этот канон и не станет на земле каноном, поскольку для того требовался бы новый Вселенский Собор, а он уже невозможен. Наша задача — максимально приблизиться к такому канону в своем понимании истории. И наши ошибки, которые при этом скорее всего неизбежны — это тоже часть истории. Но их должно быть как можно меньше, ибо если мы не превысим меру собственной глупости и малой осознанности происходящего, то в таком случае и история будет продолжаться.
Трезвение народа в священной истории предполагает как веру в правоту собственного дела, так и в осознание своих несовершенств и надежду на спасение и милостивое покрытие их не по заслугам, а по благодати. Это простое и ясное сознание воина на поле брани, пред лицом смерти. И ныне, как и прежде, по слову нашего великого поэта:
Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. — Молись!
[1] Прот. Василий Шустин. Записи об отце Иоанне Кронштадском и об оптинских старцах. Из личных воспоминаний. — Белая церковь, 1929. — С. 49.
[2] Приведенные цитаты см.: Лосев А.Ф. Миф. Число. Сущность. — М., 1994. — С. 87-90.
[3] Флоренский П.А. История и философия искусства. — М., 2000. — С. 70.
[4] Само категориальное понятие «картины мира» (Weltbild, world-view) пришло из опыта обобщения естественных наук, в первую очередь физики (в работах Г. Герца и М. Планка), однако термин Weltbild в концептуальном значении употреблялся немецкими гуманитариями и значительно ранее, начиная еще с В. фон Гумбольдта. Важным звеном на пути от физиков к культурологам послужила в этом отношении концепция «языковой картины мира» Лео Вайсгербера. Наиболее широкое распространение концепт «картины мира» получил с 1950-х гг. в этнографии и антропологии — в этом понятии акцентировался взгляд на окружающий мир изнутри конкретного общества и через призму его культуры.
[5] Арьес Ф. Время истории. — М., 2011.
[6] Карсавин Л.П. О времени // Архив Л.П. Карсавина. Вып. II. Неопубликованные труды. Рукописи. — Вильнюс, 2003.
[7] Карсавин Л.П. Философия истории. — СПб., 1993.
[8] Ерасов Б.С. Цивилизации: универсалии и самобытность. — М., 2002. — С. 106-107.
[9] Никифоров Ю.А. Интерпретация истории как технология социального проектирования (доклад в Институте динамического консерватизма) — в сб.: На пространствах империи. Традиция. История. Культура. — М., 2012. — С. 154-155.
[10] На эту симметрию не так часто обращают внимание, между тем как она связана, безусловно, с сакральной историей древних религий как авраамических, так и языческих («свершение времен», возвращение райского состояния в финале истории, благоденствие эры Машиаха как итог иудейского хилиазма, возврат «Золотого века» во многих других традициях циклического типа, в том числе страстное ожидание его возвращения в консервативном романтизме у Ф. Гемстергейса, Новалиса, Ж. де Местра и т.д.).
[11] К числу таких осколков относятся данные, дошедшие до нас из Древнего Египта, Вавилонии и Индии. В частично сохранившемся Туринском царском папирусе (ок. XIII в. до н.э.), писаниях жреца Манефона (IV–III вв. до н.э.) и в пересказах жреческой истории у Диодора Сицилийского (I в. до н.э.) засвидетельствовано, что смертные царствовали в Египте менее 5000 лет, а до этого им управляли боги, последним из которых был Гор, затем полубоги. По версии Манефона, до фараона Менеса Священная история Египта насчитывала 24925 лет. Сходную картину дает вавилонский историк и жрец бога Бэла Берос (IV–III вв. до н.э.), который в первой книге «Вавилонской истории» писал, что в Вавилоне с большой заботой хранятся книги многих писателей, охватывающие период более чем в 15 мириад лет (одной мириаде соответствовало число 10 000). Согласно шумеро-аккадской традиции, после того, как «царствие было ниспослано с небес» в Шумере до Великого потопа на протяжении 277 200 лет правили 9 царей в пяти поочередно сменявшихся городах-государствах. Также и индуистская традиция приводит данные о нескольких сменяющих друг друга и понижающих сакральный градус человеческой жизни эпохах: Сатья-юге (продолжительность 1 728 000 земных лет), Трета-юге (1 296 000 лет), Двапара-юге (864 000 лет), Кали-юге (432 000 лет), в которую мы живем сейчас и которая характеризуется крайней степень духовного упадка.
Согласно Гесиоду, разделяющему концепцию инволюции от золотого к железному веку, есть ещё одна, пятая (точнее — четвертая) историческая стадия — это «Век Героев». На смену «медным» людям приходят герои, равные богам. По сути, происходит реставрация Золотого Века на новом уровне, которую можно назвать консервативной революцией. Данная «синкопа» показывает историю как противоречивый процесс, где нисходящие потоки сложно и противоречиво сочетаются с восходящими, а вселенский поток можно героически обернуть вспять (пусть хотя бы и на время).
[12] Понятие «святынь» и ощущение присутствия «священного» неустранимо из общественной практики и отечественный опыт официального атеизма и богоборчества это лишь подтверждает — чем более обмирщался советский народ, тем острее в обществе осознавалась потребность в святынях и культах, компенсирующих отсутствие признанной и легальной религии — эту потребность советские власти стремились удовлетворить всеми доступными способами, начиная от сакрализации «хлеба» как символа народного труда и до таких секулярных святынь как «вечный огонь». Сам по себе эксперимент такого рода не подтверждает того, что возможно длительное существование цивилизации в ее конфронтации с собственным духовным стержнем, а также доказывает и то, что цивилизация не может долго существовать (а тем более возникнуть!) на базе искусственно, по инженерным методикам, сконструированных политиками или социальными технологами святынь, ритуалов и коммеморативных практик.
[13] Эванс-Причард Э. История антропологической мысли. — М., 2003. — С. 197.
[14] Элиаде М. Избранные сочинения. Очерки сравнительного религиоведения. — М., 1999. — С. 17-25, 337-341
[15] Обоснованию противоположной точки зрения были посвящены труды многих выдающихся мыслителей XX века. Достаточно представительный обзор этого направления дан через проблематику «нуминозной интерпретации мифа» К. Хюбнером (Хюбнер К. Истина мифа. — М., 1996. — С. 66-72).
[16] Святой Ипполит Римский. Творения. Выпуск I. Толкования на книгу пророка Даниила. — Казань, 1898. — С. 48, 110-120. Толкования святого Ипполита на пророчества Даниила задали контекст и откровений Мефодия Патарского, и византийских и русских Хронографов, вплоть до работ старца Филофея, в которых на тех же основаниях пророчествуется о России как Третьем Риме.
[17] Архимандрит Иоанн (Крестьянкин). Проповеди. — М., 1995. — С. 22.
[18] Диакон Андрей Кураев. О нашем поражении // Альфа и Омега, № 7, 1995.
[19] Подробнее об антисистемном мировоззрении см. коллективный доклад Изборскому клубу: Русская цивилизация против антисистем // Изборский клуб 2017 № 7 (53).
[20] Высказывания преподобного Серафима приводятся по изданию: Россия перед Вторым Пришествием. Издание 3-е, исправленное и расширенное. Т. I. — М., 1998. — С. 318.
[21] Из Отечника. См.: Епископ Игнатий Брянчанинов. Сочинения. Т. IV. — СПб., 1867. — С. 191.
[22] Добротолюбие. Т. I. — Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1993. — С. 129-130.
[23] Тилак Б.Г. Арктическая родина в Ведах. — М., 2001; Уоррен У.Ф. Найденный рай на Северном полюсе. — М., 2003; Генон Р. Атлантида и Гиперборея. // Атлантида и Гиперборея: Мифы и факты. — М., 2003; Елачич Е. Крайний Север как родина человечества. — СПб, 1910.
[24] Генон Р. Символы священной науки. — М., 1997. — С. 419-422.
[25] Архиепископ Ириней. Толкование на Псалтирь по тексту еврейскому и греческому. Ч. 2. — М., 1903. — С. 267.
[26] Кожинов В. В. История Руси и русского слова. Опыт беспристрастного исследования. — М., 2001. — С. 470-471.
[27] Блаженный Августин. О Граде Божием. Т. IV. — М., 1994. — С. 31.
[28] Император Константин был великой переходной фигурой: приняв Крещение незадолго до смерти, он олицетворял встречу двух Римов, переход от языческого духа к новой христианской эре. Единственный из всех императоров он одновременно носил титул верховного жреца империи — Pontifex Maximus и в то же время удостоен Церковью чина святого (при этом равноапостольного).
[29] Рудаков А. Наследие Константина. М., 2007. С. 18-19, 34.
[30] Латышев В. В. Известия древних писателей, греческих и латинских, о Скифии и Кавказе // Вестник древней истории 1947 № 2. — С. 332.
[31] Сакрально-исторические токи, пронизывающие русскую жизнь, не были чужды даже такому неоднозначному государю как Петр I. По многочисленным свидетельствам, само создание Санкт-Петербурга увязывалось им с доктриной Третьего Рима, а личность императора последовательно сопоставлялась с Константином Великим. В то же время Петр I придавал большое значение русской сакральной истории, в частности, памяти Александра Невского и Ивана Грозного. Данная тенденция парадоксально сочеталась в нем с радикальным пересмотром идеи симфонии властей и роли Церкви в государстве. Этот пересмотр был не только политической программой, но и весьма настойчиво проводимой программой духовной, несущей в себе болезненные черты — смешения официально-сакрального и пародийного, игрового, шутовского в действах подобных «Всепьянейшему и Всешутейшему собору» (см.: Живов В.М. Культурные реформы в системе преобразований Петра I. — в сб.: Из истории русской культуры, том III. — М., 1996. — С. 528-584.
[32] Подробно см.: Фадеева Т. Образ и символ. Универсальный язык символики в истории культуры. — М. 2004.
[33] В традиционной сакральной географии Голгофа прочно отождествляется с тем местом, где захоронена голова Адама, что вновь возвращает нас к символическому циклизму священной истории: «пуп земли» — земля Иерусалима — есть ключевой узел истории.
[34] О генезисе геральдики двуглавого орла см.: Фадеева Т. Орел двуглавый: Как символ обратился в герб // Изборский клуб 2015 № 9.
[35] Обращает на себя внимание еще один момент: Русь была в эпоху своего крещения довольно мощным в военном отношении государством, почему другие державы (Византия и Хазарский каганат) пытались использовать ее друг против друга. Сегодня можно с большой уверенностью говорить, что знаменитые походы русичей на Царьград были инспирированы хазарами. В то же время разительным является иное совпадение: между походом Святослава, нанесшим Хазарии смертельный удар, и Крещением Руси Владимиром прошло всего 23 года — по историческим меркам срок ничтожный. Избавившись от иудейского хазарского влияния, Русь мгновенно сделала свой судьбоносный духовный выбор.
[36] Своеобразную авторскую трактовку этой парадигмы предложил наш коллега В.И. Большаков. См. его работу в настоящем номере.
[37] Такая модель описана в работах В.В.Аверьянова («Природа русской экспансии», «Традиция и динамический консерватизм» и др.). С середины 90-х годов XX века идея параллелизма Смутных времен в отечественной истории приобрела достаточную популярность как в публицистике, так и в научной литературе. Обзор «смутологической» литературы этих лет см.: Земляной С. Куда идешь? О Смуте как парадигме консервативного мышления // Независимая газета 22.06.2001.
[38] Карпец В.И. Из цикла «Битва за историю» // «Завтра» 9.01.2014.
[39] Родзянко В., епископ. Теория распада вселенной и Вера Отцов. — М., 1996. — С. 185.
[40] Тахо-Годи Е.А. Судьба соловьевской метафоры «дыры» в творчестве А.Ф. Лосева // Соловьевские исследования. 2018. №3. С. 87–97.
[41] Борьба идет и на сакрально-историческом фронте. Так, сторонники синтеза, апологеты Святой Руси и Русской цивилизации строят памятники, памятные храмы и часовни. Их противники, глашатаи пересмотра истории и выкорчевывания «злого начала» из нашего народа — воздвигают Ельцин-центры, Стены скорби, мемориалы вроде треугольника из «Масок скорби», который попытался прочертить на карте России Эрнст Неизвестный.
[42] Державная Правительница Земли Русской. — М., 1999; Филатов В. В. Заметки по поводу второго обретения Державной иконы Божией Матери в России // Журнал Московской Патриархии. 1996 № 3.
[43] Россия перед Вторым Пришествием. Издание 3-е, исправленное и расширенное. Т. II. — М., 1998. — C. 270.
[44] Терновая Л.О. Национальная мечта как индикатор и инструмент формирования политической реальности. // Среднерусский вестник общественных наук № 3 2013. — С. 193.
[45] Чайнард Д. Американская Мечта // Литературная история Соединенных Штатов Америки. Т. I. — М.: Прогресс, 1977. С. 245.
[46] См. об этом: Белкин С. Мечты прагматика: идеи и ценности в водовороте истории. // Завтра 22 августа 2018.
[47] Sawhill I.V., McMurrer D.P. American Dreams and Discontents: Beyond the Level Playing Field // U.S. Society and Values. USIA Electronic Journals. Vol. 1. 1997 (January). № 20.
[48] Подробнее см.: Тавровский Ю. Китайская мечта: итоги первой пятилетки // Изборский клуб 3017 № 6.
[49] Вавилов Н.Н. Некоронованные короли красного Китая. Кланы и политические группировки КНР. — СПб., 2016.
[50] Основы своей модели сакральной географии автор находит в первом географическом труде Китая «Юй гун», который очерчивает области концентрации «мест власти» священными пиками, на которые накладывается «крест» из «пяти гор», четырех «морей» и четырех «водных порогов». Император выступает как жрец, инициирующий импульсы власти через ритуалы в этих местах.
[51] Вавилов Н.Н. Некоронованные короли красного Китая. Кланы и политические группировки КНР. — СПб., 2016. — С. 25-26.
[52] Ланц-Либенфельз Й. Теозоология, или Естественная история богов. — СПб., 2018. — С. 380–381.
[53] Немецкая Mitteleuropa конца XIX века как прообраз современного ЕС // URL: http://ttolk.ru/?p=19001
[54] Какой нацисты видели «Единую Европу». // URL: http://ttolk.ru/?p=15795
[55] Васильченко А.В. ЕС родом из СС? Концепцию Евросоюза создали ещё в фашистской Германии // Аргументы и Факты № 45, 4.11.2015.
[56] Хаггер Н. Синдикат. История мирового правительства. — М., 2009.
[57] Как в 1920-е Арнольд Тойнби придумал Евросоюз. // URL: http://ttolk.ru/?p=4736
[58] Генон Р. Царство количества и знамения времени. — М., 1994. — С. 201–202.
[59] Ярким символом контринициации является извращенное использование символов, таких как пентаграмма, свастика, радуга. Так чудовищная инверсия традиционного образа радуги, символизировавшего во многих традициях живую связь между Землей и Небом, — привычный для наших современников символ международного ЛГБТ-сообщества. Выдающийся религиовед Мирча Элиаде указывает, что в большинстве традиционных культур катастрофический разрыв связей между Землей и Небом объяснялся неким нарушением (ошибкой в обряде, «падением») с участием человека. В ветхозаветной и христианской традициях процесс разрыва этих связей имеет двухтактный характер, олицетворяемый сюжетами искушения Адама и Евы в Эдемском саду (Быт. 3, 1–24) и плотским союзом «сыновей Божиих» с дочерями человеческими, следствием которого стал, ниспосланный на Землю Вселенский потоп (Быт. 6, 1–7). Между тем, контринициатические организации видят корни своей генеалогии именно в этих событиях и дают противоположные трактовки смысла этих событий (не с точки зрения людей, а с точки зрения змея-искусителя Самаэля или «сыновей Божиих», т.е. падших ангелов).
[60] Кирчанов М.В. Психоистория: история и основные направления исследовательской деятельности. — М., 1999. С. 71–84.
[61] Sigmund Freud and the Jewish Mystical Tradition by David Bakan. — New York, London, 1958.
[62] Не стоит сбрасывать со счетов и собственно клиническую практику психоанализа, который во многом заменил собой классическую психологию и отчасти психиатрию. Охват современного западного обывателя психоаналитической опекой настолько масштабен, что можно говорить уже о своего рода контринициатической квази-религии, действующей не через храмы, а через кабинеты персонального психолога-жреца. Плюрализм школ и обилие неортодоксальных течений внутри этой квази-психологии не должны вводить в заблуждение думающего и наблюдательного человека.
[63] Переслегин С.Б. «Кто хозяином здесь? Напоил бы вином…». Нетрадиционное исследование итогов Второй и Третьей мировых войн. — в кн.: Переслегин С.Б. Возвращение к звездам: фантастика и эвология. М., 2010.
[64] Пикер Г., Хаффнер С. План «Ост»: Как правильно поделить Россию. — М., 2011. — С. 248.
[65] Проект «Константинопольский патриархат» есть попытка придать Второму Риму статус чего-то живого. Хотя, понятно, что ныне существует Рим Третий, а парадигма Второго Рима давно в прошлом. Так же и проект «Украина, как столица Древней Руси» игнорирует тот факт, что Великая Русь уже давно возродилась в лице Великой России. И вот, получается, что эти два контр-традиционных остатка умерших традиций под заботливой опекой внешних и чуждых славянству и православию сил нашли друг друга.
[66] См. об этом: Аверьянов В. Русская мечта. Ментальная карта. Авторский доклад Изборскому клубу // «Изборский клуб» 2017 № 6.
[67] Мамлеев Ю. Россия вечная. — М., 2017. — С. 97.
[68] Проханов А., Кугушев С. Технологии Пятой Империи. — М., 2007. — С. 72.
[69] Между тем, могущество этого центра — мнимая величина. Он не глобален по сути, являясь плодом конкретной цивилизации и конкретной «сакральной парадигмы». Их глобализм не опирается на многие народы и традиции, а построен в пику им — как наглое и самоуверенное попрание их, в том числе и десакрализация их святынь. Поэтому их власть выморочна, их могущество иллюзорно, их полное торжество не может быть долгим — о чем мы читаем и в Апокалипсисе Иоанна Богослова. Их сила зиждется на слабости, податливости и растерянности тех, кого они попирают.
[70] В XXI веке наиболее органичным для творцов инновационной сферы является традиционалистское мировоззрение, соединенное с классикой эпохи Просвещения. В России это означает синтез православной этики с ценностями и завоеваниями советского модерна. Именно такой синтез даст нам основу для осуществления IV промышленной революции (переходу в сверхиндустриализм). А вовсе не постмодерн, который свойствен скорее богеме, живущей за счет различных технологий манипуляции общественным сознанием. (Сказанное справедливо также в отношении IT-отрасли и информационных технологий, несмотря на намеренно внедряемый на транснациональном уровне миф об обратном.) Еще одно убедительное свидетельство призвания нашей цивилизации к технократическому традиционализму — школа русского космизма, который был выпестован в лоне религиозно-футуристических идей Федорова, Циолковского, Вернадского и стал стратегическим вектором русского мессианского прорыва в XX веке. Русский космизм, как мы уже неоднократно подчеркивали в других изборских докладах, должен в конечном итоге увенчаться переходом человека в новое качество, связанное с духовным, моральным и психофизиологическим преображением.
