Станислав Смагин: «Балканский рубеж» европейской цивилизации

Возможно, что я ошибаюсь, и это было сделано вообще бессознательно – но в таком случае результат еще значимее, ибо перед нами случай, когда рукой и мыслью создателей управляет Создатель.

Изначальный план мне видится таким – сильный боевик с хорошим уровнем психологизма, любовной линией, изрядной долей патриотизма, антизападничества, сочувствия к братьям-сербам и неприязни к их врагам-албанцам. Уже неплохо. При этом патриотизм, разумеется, должен был быть не русским, а российским, с обязательным настойчивым подчеркиваниям сего факта, а серболюбие и албанофобия одинаково уравновешиваться огромной вывеской «Нет плохих народов, есть плохие люди» и тому подобностью толерантностью. На выходе – фильм о русских (именно русских!) и сербах как последнем оплоте и катехоне европейской христианской цивилизации, коллективном Западе как предателе и палаче этой цивилизации, а также о том, что с формулой про плохих людей и народы все не совсем просто.

Как мы знаем, слово «цивилизация» имеет минимум два значения. Первое – крупная общность людей и стран, объединенных религией, предками, исторической судьбой и ценностно-мировоззренческими установками, обычно – все перечисленное в сплетении и взаимоперетекании; факт существования этой общности осмыслен и принят как ее членами, так и теми, кто по отношению к ней «снаружи». Второе значение – порядок, законность, обуздание дикости и хаоса, материально-технический прогресс. Так как цивилизация во втором ее значении в основном принесена миру европейской христианской цивилизацией, можно говорить, что цивилизация в первом значении перекрывает, заполняет собой и второе значение. Европейская христианская цивилизация едина в двух лицах, в двух значениях. Герои «Балканского рубежа» защищают сразу оба – причем от сил, воплощающих собой противоположность обоим.

Нужно сказать, что русской цивилизации как «дочери» европейской традиционно было присуще умение, менее характерное для ее «сестер» и одновременно вековых противниц. Умение вполне христианское и при этом поверенное здравым смыслом: не ассимилировать насильно и повально покоренные и присоединенные народы, делать это мягко и так, чтобы они стали если не полностью обрусевшими, да еще и православными, то хотя бы политически, культурно русскими. Русскими, собственно, цивилизационно. «Балканский рубеж» — о подвиге «политических русских», костяк которые – русские еще и этнически.

Создатели фильма, правда, подчеркнуто следуют линии на «российскость» героев, дескать, все они хорошие, бравые и дружные меж собой ребята, но почти никто из них не русский, даже политически, потому-то они, наверное, такие бравые и дружные. Для совсем непонятливых специально произносится фраза, вошедшая и в некоторые трейлеры. Суть ее в том, что отряд спезназовцев, совершивших серьезное должностное прегрешение еще во время боснийской войны и теперь для его искупления и возможности вернуться на родину получивший задания удерживать аэропорт «Слатина» до прибытия соотечественников на бронетехнике, можно назвать русским лишь в кавычках. Русский лишь один, остальные – белорус, узбечка, ингуш, татарин и человек без определенной национальной принадлежности. Но именно после столь открытого и назойливого проговаривания «методички» зритель, если он не совсем дурак, задумывается – а кто из перечисленных прям уж настолько НЕрусский?

Главный герой – русский, тот самый, которому единственному милостиво дозволено представлять государствообразующий народ. В чем отличие от великороссов паспортного белоруса, сказать затруднительно, точнее, как раз просто – никакого отличия нет. На специфическое хуторское «скопидомство» с натяжкой и при очень большом желании можно было бы списать его жажду так или иначе получить финансовые бонусы от происходящего, но потом выясняется, что он тем самым стремится помочь семье погибшего друга. В итоге «белорус» еще и гибнет, проявив запредельное самопожертвование, и у любого человека, способного на логическую цепочку хотя бы из двух звеньев, закрадывается справедливое подозрение, что белорусы это абсолютно те же русские, которых закулисные сценаристы прошлого, а теперь и настоящего насильно отсекли от других русских.

Идем дальше. Обладатель «непонятно какой национальности», сапер Бармин, на самом деле тоже явно русский, в знак неприятия развала СССР и всех вытекающих из него последствий называющий себя «советским». Сыгранный Гошей Куценко офицер ингуш свою национальную принадлежность, кроме имени-фамилии, проявляет лишь произнесением приветствия «салам» — то ли один раз, то ли два. Узбечка за авторством Равшаны Курковой – и вовсе одной лишь фамилией, да еще, понятное дело, фенотипом. Единственный кто всерьез подчеркивает свою инаковость – татарин Гирей. Он и соблюдающий мусульманин, и не то что обижается, но напрягается, когда его называют русским, и произносит ту самую фразу про русский в кавычках отряд. Но одновременно он самый стереотипно русский по поведению член команды – веселый, разбитной ухарь, душа нараспашку, большой любитель женщин и русского рока. После итоженья выводов и наблюдений кавычки вокруг слова «русский» во фразе Гирея сильно бледнеют, а если заменить «русский в кавычках» на «политически» или «цивилизационно-культурно русский», все вообще становится на свои места. Для кино, правда, такая замена выглядит пафосной и заумной одновременно, а для рецензии в самый раз.

Способность сербов к цивилизационной ассимиляции по множеству причин значительно ниже, чем у русских, но в фильме есть и «политический серб» — полицейский-албанец Фадиль. Он безоговорочно верен присяге, философски воспринимает обвинения соплеменников в предательстве и одновременно приступы ярости и порции брани от товарища-напарника, этнического серба Вука. Фадиль и Вук вместе с русским отрядом обороняют аэропорт, а когда Вук гибнет, Фадиль мстит за него, в последнем кадре своего присутствия в фильме эффектно показывая преданность и памяти товарища, и сербскому знамени. Велик соблазн, чтобы он был еще и христианином, эдаким потурченцем наоборот, тем более что среди албанцев это не редкость. Но нет, парень, как и Гирей, соблюдающий мусульманин; один из кадров – «политический русский» и «политический серб» совершают вечернюю молитву. В рамках общего то ли сознательного, то ли бессознательного посыла фильма это не особо и плохо.

Ведь фигура Фадиля – оно вообще, скажем так, о чем? Понятное дело – о том самом что «нет плохих народов, есть плохие люди». Однако, если проанализировать первую часть этого тезиса, можно обнаружить два возможных толкования, как и в случае с понятием «цивилизация». Первое парадоксальным образом любят как леволиберальные сторонники мультикультурализма, так и суровые традиционалисты, поклонники «цветущей сложности» по Константину Леонтьеву. Они утверждают, что народы, культуры и цивилизации слишком отличаются друг от друга, чтобы одна из них давала положительные или отрицательные оценки другой и уж тем более навязывала ей свои правила и модели поведения. Во многом верно.

Я сам очень неоднозначно отношусь к любого рода колониализму и прозелитизму и уж точно ни в коей мере не считаю уместным навязывание «демократии» и «прав человека» не нуждающимся в них странах. Однако мое приятие «цветущей сложности» заканчивается ровно на том и тогда, когда мне самому начинают навязывать хоть что-то мне не нужное, будь то хадж в Мекку или американский сияющий град на холме.

Второе толкование я бы назвал морально-статистическим – нельзя всех без исключения членной какой-либо общности записывать в преступники, это и бесчеловечно, и глупо. Отчасти соглашаясь, но отчасти и споря, я парирую: есть, есть плохие народы, в которых, однако, встречаются хорошие люди. «Плохой народ» — это не про биологию. Это про то, что у некоторых народов есть устоявшийся исторический миф, сложившийся менталитет, система привычек и взглядов, которым лояльно подавляющее большинство представителей конкретного народа и которые плохи с точки зрения твоего народа.

Тут мы вспоминаем про «цветущую сложность» и относительность оценок «плохо» и «хорошо», поэтому уточняю: плох народ, который мало того что кардинально другой, но еще и ведет себя нетерпимо и агрессивно-наступательно по отношению к твоему народу, а уклониться от столкновения нельзя, так как вы делите одну историко-географическую нишу. Фадиль – классический хороший, сумевший вырваться из родной среды представитель народа, плохого с точки зрения и сербов, и классических европейских (как христианских, так и гуманистических) ценностей.

Боевики-косовары, в отличие от Фадиля, показаны мусульманами очень условными, никак свое вероисповедание не проявляющие и вспоминающие свою версию Всевышнего, лишь когда это дает возможность над кем-то поиздеваться. Исламофобов такая расстановка акцентов может разозлить, тех, кто за дружбу народов и конфессий, порадовать, но и то, и другое зря – все основано на фактах. Сложно стопроцентно говорить о реалистичности фигуры Фадиля, но в противоположном лагере были и католики, такие как будущий косовский премьер Рамуш Харадинай, и левые агностики, и атеисты-ходжаисты, и просто ни во что не верящий криминальный сброд.

Исламский фактор играл второстепенную драпировочную роль, как в Чечне начала девяностых или среди афганских моджахедов на первом этапе их сопротивления советской армии, когда слово «неверный» было лишь красивым синонимом интервента. Точно так же и в Грузии при З. Гамсахурдия национал-шовинисты, декларируя верность тысячелетней христианской вере и возвращение на дорогу, ведущую к храму, на деле верили лишь в племенные идеи и при первой же возможности начали упоенно резать «братьев во Христе» — осетин и абхазов.

Как уже сказано выше, единственный, хотя и предельно сильный эпизод, когда действия косоваров имеют религиозный оттенок – это издевательство над ближним, над пожилым православным священником, которого заставляют отречься от Христа, а не добившись желаемого — убивают. Показательна разница с русскими и сербами, которые принимают в свое лоно народы и отдельных людей, позволяя им оставить их привычную веру, но опосредованно вовлекая в дело службы своей и в свою систему координат. У бандитов же мы видим попытку «моментальной ассимиляции» ради улюлюканья, куража и дозы чувства превосходства, и имя аллаха только предлог, как у бывалых заключенных в местах лишения свободы всякое слово лишь крючок для третирования новичков. Но все-таки, все-таки, все-таки – при всем при этом православный священник убит бандитом «во имя аллаха», а не мулла сербским солдатом во имя Христа. И это, как ни крути, тоже соответствует фактам.

Точно так же факт, что и в Афганистане, и в Чечне, и в Косово, и в Боснии, где некогда ислам был одним из самых мирных и светских во всей умме, градус варварства, дикости и нетерпимости именно под религиозными знаменами начинал неуклонно повышаться после информационного и военно-материального вмешательства Запада и союзных ему арабских стран. Собственно, и сам исламизм в его нынешнем печально знакомом нам виде появился как западный продукт во время афганской операции Советского Союза, о чем один из главных создателей этого продукта Збигнев Бжезинский не жалел и десятилетия спустя, риторически спрашивая: «Что важнее для мировой истории? Талибан или крах Советской империи?». И даже потом, после 11 сентября, американцы и их союзники, уже понимая, какого монстра они создали, не побрезговали фактически отпереть ему ворота сначала в Ираке, а затем и на всем Ближнем Востоке.

В «Рубеже» руководящая и направляющая роль Запада в пестовании сил дикости и зла воплощена в интеллигентном европейце докторе Штерне, который несколько часов в день вроде как помогает мирному населению, а все остальное время координирует его уничтожение, подготавливает почву для прихода натовцев и, судя по некоторым художественным намекам, выступает в роли пионера знаменитой косовской черной трансплантологии. Холеный доктор выглядит не менее, а то и более сатанинской фигурой, чем его наперсник, командир боевиков Смук, и когда Смук убивает Штерна, разозлившись на его излишнюю спесь, никакого сочувствия к «жертве» не испытываешь. К слову, вместе с, иначе не скажешь, «доктором Смерть» гибнет и его спутница, и все это немного напоминает случай с гибелью сотрудников Международного Красного Креста в Чечне через несколько месяцев после Хасавюртовских соглашений, хотя там медики вроде бы и вправду занимались своими прямыми обязанностями, а не пестованием своих будущих убийц.

Убийство Штерна Смуком можно было счесть метафорическим изображением убийства сыном или пасынком своего родителя, но, глядя на Смука, меньше всего заподозришь, что у него когда-либо «мама-папа был», пусть и приемные. Следовательно, и про «дитя» тут никак не скажешь, детище – еще куда ни шло. То есть ближе всего этот сюжетный поворот к дуэли Франкештейна и его детища, доведшего ученого в итоге до смерти. И еще – к суициду, пускай и по неосторожности. Смуки и бен ладены, любовно выкованные штернами, в итоге срикошетили по ним сильнее, чем могли бы срикошетить натовские бомбы, в начале фильма разрушающие роддом.

Не совсем понятно, верит ли сам Штерн в официальные причины «миротворческой операции» Североатлантического альянса. Судя по его запальчивой фразе «я представляю круги, убедившие мир в том, что вы заслуживаете сочувствия и помощи, поэтому вы обязаны слушаться меня», разозлившей Смука и приведшей к весьма радикальному окончанию их взаимоотношений – нет, не очень верит. Однако другие заводчики смуков вполне искренне верили, и даже совершая чудовищные преступления и понимая, что именно они совершают, они думали, что делают благое дело, которая когда-нибудь по достоинству будет оценено всеми, включая жертв (об этом не так давно сказал генсек НАТО Столтенберг во время визита в Белград).

В этом таится заметное отличие от поведения Запада в прежние эпохи. Британская империя тоже поддерживала империю Османскую и заявляла, что режущие славян башибузуки – среди которых, которых, кстати, традиционно было множество албанцев – это защитники своей земли и передний край обороны европейской цивилизации. Но тогда хотя бы сами проосманские политики понимали и не всегда скрывали, что исходят из геополитического прагматизма – и консерватор Марк Сайкс в год начала Первой мировой честно предупреждал, что «исчезновение Османской Империи должно быть первым шагом к исчезновению нашей». К тому же на проосманских дизраэли обычно находились не менее авторитетные и внятно с ними спорившие гладстоны – а за ними была и немалая часть общества и интеллектуалов, от Дарвина и Гексли до Уайльда и Теннисона.

К концу XX века Запад всерьез поверил, что творит зло, причем против европейцев и христиан, во имя добра. Мощный хор поверивших и убедительно притворяющихся, что поверили, заглушил и новых интеллектуальных критиков вроде Ноама Хомского и Оливера Стоуна, и скептиков-политиков, включая акул вроде Генри Киссинджера, который, разумеется, никогда не призывал отказываться от агрессивного империализма, но считал, что под честным лозунгом Realpolitik он выглядит лучше, чем в белых гуманитарных одеяниях, густо забрызганных кровью. Запад стал еще сильнее в военном, технологическом, информационном плане, он беспощаден и устрашающ в наступлении, но он слаб и беспомощен в собственном тылу, куда с огромного пространства от Ближнего и Среднего Востока до Балкан устремляются и недорезанные смуки с бен ладенами и хаттабами, и обычные мирные люди, чей быт и привычный уклад жизни ими разрушен. Власти не могут контролировать первых и не знают, что, кроме пособий и крова над головой, предложить вторым. Как их интегрировать – с помощью либеральных ценностей постмодерна, томиков Дерриды, Лакана и Шанталь Муфф?

Способность к ассимиляции, свойственная всей европейской христианской цивилизации, пусть и в меньшей степени, чем конкретно цивилизации русской, безнадежно утеряна. В результате вторые или если не они, то их дети, разочаровавшись в новом месте обитания и к тому же небезосновательно имея к нему претензии по части разрушения старого, примыкают к первым. Заодно в эту орбиту все активнее втягиваются и коренные европейцы, да и граждане других стран Запада, включая США, разочаровавшиеся в наступившей после модерна бессмысленности сущего. И вот уже бомбы уже вполне натурально рикошетят по штернам, а заодно и по их ни в чем не виноватым родным, близким и соседям.

Что делать? После очередных громких терактов в Европе весной 2016 г. известный российский либеральный публицист Е. Ихлов написал: «Что же касается Западной Европы, то она подошла к порогу исчерпывания национально-этнической государственности. Видимо, ей предстоит действительно стать Соединёными Штатами Европы, и не из-за общей экономики и общего парламента, страндартизированных законов и судов, но в результате формирования общеевропейской политической нации, в основе которой будут гражданские гуманистические ценности, а происхождение и конфессия будут не опорой идентичности как сейчас, но лишь сугубо частным делом».

Г-н Ихлов, правда, не подумал, что именно этот процесс, и без его советов уже идущий семимильными шагами, во многом привел к терактам, но зафиксируем саму мысль — ценой потери себя и принудительного забвения корней откупиться от бомб. В этом была бы, наверное, некая высшая справедливость, но не уверен, что все европейцы согласны с таким рецептом. Это доказывает и нынешний определенный правоконсервативный поворот Старого Света и Запада в целом. Многие заметные лица этого поворота, к их чести, видят причинно-следственную связь между распространением «демократии» и «прав человека» на штыках НАТО и ножах косоваров и талибов – и последующими проблемами у себя дома. Бог ведает, поможет ли им это прозрение и потенциальное возвращение хотя бы к Realpolitik.

Впрочем, так ли лучше сейчас дела у нас самих? И на пике нашей ассимиляционной мощи иные конкретные аспекты ее воплощения в жизнь вызывали вопросы. В частности, немало было споров о том, достаточно ли ассимиляции цивилизационной и гражданско-политической – или она должна быть обязательно и этнической и/или религиозной. В 1860-е годы Михаил Катков вел жаркие споры, отстаивая точку зрения, что на западных окраинах население католического вероисповедования необязательно возвращать либо обращать в православную веру – достаточно русифицировать католическое богослужение. Точно так же вызывала множество вопросов созданная миссионером Николаем Ильминским система обучения и воспитания юной поросли малых народов Поволжья в православном духе, но на их родных языках. А Константин Леонтьев с его «цветущей сложностью» видел в сохранении самобытности окраин прививку от излишней либерализации империи в целом: «Русификация окраин есть не что иное, как демократическая европеизация»; «Для нашего государства полезны своеобычные окраины; полезно упрямое иноверчество»; «Русский старовер, и ксендз, и татарский мулла, и самый дикий и злой черкес стали лучше и безвреднее для нас наших единокровных и по названию (но не по духу конечно) единоверных братьев». И тем не менее и русский фундамент страны и русский характер нашей цивилизационной орбиты никто под сомнение не ставил.

В СССР ситуация была еще более противоречивой. Советский проект многие обвиняли и по сию пору обвиняют в антирусской национальной политике. При этом представители национальных интеллигенций советских республик говорили ровно об обратном, о насильственной русификации, да и сейчас об этом твердит уже новое, послесоветское их поколение. Так, Авторханов посвятил этим обвинениям целую книгу «Империя Кремля», Иван Дзюба – трактат «Интернационализм или русификация», а эстонские деятели культуры – написанное осенью 1980-го «письмо сорока». Истина, по традиции, где-то посередине – Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь, и никто не подвергал сомнению цементирующую и краеугольную роль русской культуры и русской системы норм и ценностей, основанной на секуляризированной версии христианства.

Нынешняя власть, отбросив все лучшее, что было в национальной политике ее предшественниц, взяла все худшее. Насаждается «российскость», из которой показательно, нахраписто и при этом испуганно вымывается всякая русскость, при столь же показательной ставке на акцентирование этнического разноцветья. Прививается изобретенный Юргеном Хабермасом «конституционный патриотизм», когда людей разных национальностей не связывает меж собой ничего, кроме гражданства и обложки паспорта — сия концепция, кстати, не вызывает былого энтузиазма уже и у самого наилиберальнейшего Хабермаса. Все это накладывается на безумную социально-экономическую модель, где смешаны феодализм, капитализм, коррупция и колониальное отношение власти к собственному населению. Точнее, «россиянство» во многом как раз и служит цели дробления общества и ослабления сопротивления этой модели. Удивительно не то, что с подобным багажом мы подошли к самому краю пропасти – удивительно, что мы в нее еще не свалились.

И вдвойне удивительно, что на старых запасах и по инерции, где-то вопреки собственной власти, где-то перпендикулярно ей, а где-то благодаря секундному совпадению ее интересов с национальными, мы по-прежнему способны делать мир немного лучше, выглядеть в чем-то пристойнее, чем Запад, и где-то оказываться последними рыцарями Европы и христианства. Мы дали надежду сербам в 1999-м. Мы в том же году вступили в битву за целостность государства с исламистским интернационалом в Чечне, хотя здесь, конечно, сыграла роль необходимость победного фона для передачи власти от Ельцина к Путину и незаинтересованность тогдашней бюрократии и олигархии в развале кормовой базы. Мы в 2008-м спасли две маленькие непризнанные кавказские республики от военного преступника Саакашвили.

Увы, сила инерции и старые запасы малы, а счастливые совпадения редки и быстротечны. Дарованная сербам надежда была призрачной – и сухие титры в конце «Балканского рубежа» признают, если не подчеркивают, что через несколько лет русские миротворцы ушли, и гонения на сербских жителей Косово продолжились. Военная победа в Чечне обернулась созданием там режима, которому федеральный центр платит дань и который диктует остальной России, как ей жить. Военная победа над Грузией также отнюдь не обернулась политической, не говоря уже о том, что лично Саакашвили остался безнаказанным.

В 2014-м российская власть уберегла от «поездов дружбы» и крымско-татарских банд Крым и, дав надежду Донбассу вместе с остальной Новороссией, остановилась. Теперь устами пропагандистов постоянно рассказывая, причем по делу, о бесчисленных преступлениях украинских военно-террористических сил, роднящих их с талибами, косоварами и ИГИЛ*, она реагирует на эти преступления исключительно выражением «глубокой озабоченности». Наконец, в Сирии мы по приглашению законного правительства этой страны бьем тот же ИГИЛ* и иных исламистов, что объективно дело хорошее, но делается это все для получения мелких тактических уступок в переговорах российского управляющего сословия с Западом и обслуживания шкурных интересов этого же сословия. Да и странная получается борьба с исламизмом «на дальних подступах», когда их количество в России постоянно увеличивается и для разгрома их ячеек контртеррористические операции приходится проводить в Тюмени.

У нас еще остаются силы, чтобы порой назло обстоятельствам и генеральной линии спасать свою честь и защищать осколки европейской христианской цивилизации, в том числе от других ее членов, предавших ее идеалы. Для этого порой достаточно отряда русских солдат, включающего в себя псевдобелоруса и реального татарина, русского генерала, способного не остановить, вопреки окрику начальству, бронеколонну, идущую на подмогу этому отряду, и русского политика, готового на мужественный шаг и жест (тема примаковского разворота над Атлантикой, включая реплику-воспоминание самого Евгения Максимовича, несколько раз проходит в «Балканском рубеже» фоном).

Правда, развить и материализовать успех, чтобы спасение чести не осталось лишь самим собой, красивой эффектной вспышкой, получается уже с трудом. Но русский дух еще жив и дышит, где хочет, в том числе и там, где его не совсем ждут, как в «Балканском рубеже». А значит, возможно, если не все, то что-то еще будет.

P.S. Небольшая ремарка, с трудом укладывающаяся в основной текст, но прямо к нему относящаяся. Великолепно сыгравший сапера-«советского человека» Кирилл Полухин, вследствие характерной внешности и общей актерской стилистики, практически всю карьеру получает роли бандитов или их противников-правоохранителей, одинаково брутальных парней с непростой биографией, обычно включающей воинский период. Такая роль была у него и в памятном многим фильме «Чужая», где он сыграл лидера отправившейся для выполнения задания в Чехию небольшой ячейки бандитов, по паспорту украинских, но во всем остальном совершенно русских и ничем не отличающихся от российских «коллег». В Чехии, на пути к цели, они вступают в победный для себя бой с местными цыганами, известной бедой Восточной Европы, занимающимися тем же, чем и обычно – наркотиками, торговлей людьми, организацией подпольных борделей, рэкетом. Русско-украинские бандиты – совершеннейшие злодеи, и ассоциировать себя с ними не хочется ни в какой ситуации, и все-таки после разгрома ими цыганского гнезда сложно избавиться от чувства легкого удовлетворения. Пусть уж лучше условно и хотя бы этнически наши злодеи, скатившиеся к своему криминальному ремеслу на крутых горках позднесоветской и послесоветской действительности, одолеют ненаших, впитавших будущий образ жизни если не с молоком матери, то с первыми словами отца. На такие вот невольные мысли о неожиданных проявлениях межцивилизационных противостояний наталкивает роль Кирилла Полухина в «Балканском рубеже» тех, кто видел его и в «Чужой» — и это тоже вплетается в общую канву восприятия фильма.

*Запрещенная на территории РФ группировка