— Недавно вы представили в Риге две свои новые книги — роман «Веселая жизнь, или Секс в СССР» и публицистический сборник «Быть русским в России».
— Роман довольно необычный для меня — мемуарный. Там происходят события конца 1983-го, конец андроповской эпохи. Шло наступление на Русскую партию в культуре, и была попытка исключить из компартии одного из лучших писателей советской эпохи Владимира Солоухина. За то, что хотел передать свои рассказы за границу. Как будто в них он советует Юрию Андропову, как нужно поступать в том или ином случае. Ничего крамольного. И Андропову на стол это положили. А тот был не чужд литературы, писал стихи.
Кстати, они весьма недурны — поэтесса Екатерина Шевелева, хорошая знакомая и Андропова, и моя, показывала мне его стихи. Андропов Русскую партию не любил. Говорил, что диссидентов мы скрутим за одну ночь, а, мол, с Русской партией нужно работать долго и аккуратно. Я оказался вовлечен во всю эту историю.
Сейчас пишется история поздней советской литературы. И мне стало обидно — про то, как Довлатов напился где—то на Брайтон—бич и наскандалил, уже диссертации защищаются, а про такое событие с Солоухиным никто не пишет. Ведь Солоухин, Распутин, Искандер были тогда подлинными властителями дум.
Сейчас история переписывается, акценты смещаются, и я уже натыкаюсь на такую фразу — «ныне забытый писатель Солоухин». Конечно, если вы не будете упоминать писателя, не включать его в учебники, не переиздавать — его действительно начнут забывать. Дурное дело нехитрое…
В результате у меня получился большой роман, который, к моему удивлению, вызвал очень большой интерес, уже пятый месяц стоит в лидерах продаж в России.
Из чего я заключил, что, во-первых, на седьмом десятке писать не разучился, а во—вторых, что у общества к честному разговору о поздней советской эпохе очень большой интерес. Не к придумкам, не к политизированным оценкам, а попыткам разобраться, что это было за время со всеми его достоинствами и недостатками.
Не потому, что мы все в поисках утраченного времени, а просто множество явлений в нашей современной жизни корнями уходят туда, в позднюю советскую эпоху. Сложись все по—другому, может, мы жили бы в другой стране.
Анализируешь тогдашнее общество, тогдашнюю идеологию — и все время задаешь себе вопрос: а могло ли быть по-другому?
Получилось, что я вернулся к своим ранним работам — «ЧП районного масштаба», «Работа надо ошибками», «Апофигей» — только с высот прожитых лет и исходя из того трагического опыта, который все мы пережили на пространствах Союза, и взгляд, конечно, другой. И я думаю, что взглянуть на то время по—новому с помощью романа будет интересно и нам, и молодежи, которая этого не застала.
Я был на телемосте с той знаменательной фразой — «у нас секса нет». На нас поставили клеймо бесполости — а какое клеймо бесполости, если население страны увеличивалось в то время, и довольно резво — 1983–1984 гг. были временем бэби—бума. Но вторая часть фразы — «у нас секса нет, но есть любовь» — потонула в смехе, который инспирировал ведущий Владимир Познер, работавший на то время в редакции, которая занималась контрпропагандой на страны Запада. Он учил в то время американцев делать революции. Сейчас он другим занимается.
Эта женщина сказала чистую правду: отношения между мужчиной и женщиной в Советском Союзе были более бескорыстными, материальное играло гораздо меньшую роль. И вот я использовал провокативность этой фразы.
А что касается второй книги, она была воспринята неоднозначно — я понимал, когда ее писал и публиковал, что кому—то это может не понравиться. Но я свою работу в зависимости от того, что кому—то нравится или нет, не ставлю. Русский вопрос меня действительно очень волнует, и я шел к этой книге довольно долго. Она печаталась три месяца с продолжением в «Литературной газете», а потом вышла в издательстве «Книжный мир». И вызвала очень бурную реакцию — как положительную, так и отрицательную.
Потому что, с одной стороны, 83 процента населения России — этнические русские, а с другой — русская проблематика не имеет на государственном уровне того, скажем так, институционального выражения, которое должно быть. Проблема не острая, не взрывоопасная, но решать ее, безусловно, надо. И в этой книге я рассматриваю историческую проблему русских и русскости, и нынешнюю ситуацию, и какие—то свои размышления помещаю о национальном самосознании.
Национальная тема болезненная, и я постарался никого не обидеть. Но есть люди, воспринимающие русскую тему болезненно в ЛЮБОМ варианте. Стоит где-то сказать, что я русский, на тебя посмотрят искоса и скажут: «Да? Странно…» Ни одна другая уважаемая нация такой реакции не вызывает. У нас есть известный ведущий, который каждую свою передачу напоминает всем, что он еврей. Мне кажется, разбуди любого гражданина России ночью, и он ответит, кто этот человек по национальности. И никого это не раздражает. Но попробуй лишний раз по телевизору сказать, что ты русский…
Жириновский однажды защитил меня от нападок этого ведущего: «Вы полегче, он же у нас русский писатель, может быть, даже последний». Спасибо Жириновскому!
Думаю, что это наследство нездорового, неправильно понятого национализма, который стоил нам ЕДИНОЙ страны. Но тема очень тонкая и сложная. Тут, как говорил Маяковский, нажал и сломал.
Когда я писал, выверял каждое слово, понимая, что эта книга должна заставить задуматься не только тех людей, которые сами русские, люди русской культуры и понимают значение русскости — и для нашего этого исторического пространства, и для всего мира. Но и заставить задуматься людей, принадлежащих к другим этническим группам. Чтобы они понимали, что если так будут относиться к этническому вопросу, то и у них возникнут проблемы.
Когда военная цензура не пускала мою книгу «Сто дней до приказа», великий Сергей Михалков помогал мне — писал письма в инстанции. Ему позвонили: «Что вы защищаете антисоветчика?» А Михалков ответил: «Он не антисоветчик, а, может быть, последний советский писатель». Это оказалось правдой, потому что не так много в моем поколении осталось писателей, верных советской теме. У меня даже в 93-м вышла статья в «Комсомолке» — «Почему я затосковал по советской литературе?». В то время это было достаточно рискованное заявление.
Но я предвидел патриотический подъем. В 93-м в декабре, еще дым от пороха в Москве после расстрела парламента не рассеялся, а у меня вышла статья «Россия накануне патриотического бума». Мне звонили и говорили: «Ты что, с ума сошел? Какой патриотический бум? У нас же везде Сорос!»
— Вы на десятилетия вперед «проинтуичили» патриотический подъем. А сейчас у вас какие ощущения?
— Я полагаюсь на мудрость музы истории. То, что Лев Гумилев называл «зигзагами истории», — это непредсказуемо.
— Насколько тяжело в информационном пространстве оставаться русским?
— Все зависит от того, какую цель перед собой ставит писатель. Если — нахватать побольше грантов и наград, чтобы его чаще приглашали читать лекции за рубеж, тот он не будет выпячивать свою русскость. Я не знаю случая, чтобы премию Букера получил тот, кто выражает русскую идею.
Бывают такие времена, когда все, что ты думаешь, сказать нельзя. А дальше начинается борьба идей. Когда-то закрывали «Комсомолку» за мою статью, а сегодня это господствующая идея.
Высказанные в книгах идеи писателей завоевывают умы, и правильные из них остаются в голове, ведут там работу — и тогда это влияет на перемены в обществе.
Главное — верно понять и четко сформулировать. А дальше начинается работа мысли людей, которая от писателя не зависит.
— Что для вас русская идея? Это значит православие?
— Я человек верующий, но с таким же уважением отношусь к атеистам. Сводить русскую проблему к вопросам православия считаю неправильным — при всем моем уважении к профессору Ужанкову. Я ведь и сам член Совета при Святейшем Патриархе Московском и всея Руси Кирилле, награжден орденом Святого Преподобного Сергия Радонежского.
Что касается русской идеи — не преувеличивайте мои возможности: и Ильин, и Бердяев, и Достоевский ломали головы над этим. Как же я сейчас, на бегу, могу сказать вам — записывайте, что такое «русская идея». Если к концу жизни я что-то такое найду, всех оповещу. Ничего больше, чем я нашел у великих, сказать не могу. А это вы все знаете без меня.
