Назревание возобновления дискуссии о нарастающей клерикализации общества, вызванное новым этапом политической экспансии церкви, по-новому выявляет позиции и нюансы этих позиций противостоящих сторон.
Если первоначально в вопросе о преподавании в школах в закамуфлированной форме православного богословия доминировала апелляция к истокам русской культуры и звучал тезис о том, что без понимания православия невозможно понять ее содержание, то теперь на первый план выходит откровенная претензия церкви на некое оформленное и закрепленное право воздействовать на общество.
Первый тезис был спорен, но по-своему содержателен. Хотя, может быть, и несколько не в том смысле, какой ему придавали авторы. Ведь действительно, в полной мере понять изящество «Гаврииллиады» Пушкина можно, лишь будучи знакомым с церковными мифами. А без понимания того, до какой степени неуравновешенности может довести человека церковная экзальтация, сложно уяснить причины уничтожения Гоголем второй книги «Мертвых душ».
Второй пласт аргументации показал, что церковь вовсе не хочет пользоваться плодами конституционного права на любое вероисповедание, а стремится активно добиваться того, чтобы общество приняло религию с ее нормами жизни и оценками. Те или иные представители высшей церковной власти, на словах подтверждая, что не претендуют на вмешательство в государственные дела, на практике даже и озвучили ряд тезисов, по сути, обессмысливающих свои предыдущие слова.
Так, было сказано, что если церковь и признает свое отделение от государства, то никто не может отделить церковь от общества и от народа.
Церковь не может смириться с изоляцией от светского общества, не мирилась с ней в советское время и тем более не будет мириться в новых условиях.
И, наконец, в расшифровку того, что это может значить, было сказано, что если Конституция закрепляет отделение церкви от государства и церковь это признает, то нигде не сказано про отделение церкви от школы.
При этом в ряде случаев со стороны вполне искренних антиклерикалов говорилось, что, во-первых, мы, выступая против клерикализации, не вправе требовать от церкви, чтобы она отказалась от участия в светской жизни общества. А во-вторых, противодействовать церкви можно только тогда, когда она покидает некую свою зону и начинает активно и демонстративно вмешиваться в светскую жизнь, претендовать на контроль за ней.
Критиковать же или иронизировать над неким ее суверенным пространством, над вызывающими недоумение ее собственно церковными действиями нельзя.
С этой добросовестно антиклирикальной точки зрения церковь и общество могут составлять некие параллельно существующие миры, не вмешивающиеся в жизнь друг друга. Формально это не только соответствует Конституции, но и вполне разумно: кто хочет – пусть верит, кто хочет – пусть не верит. Главное – чтобы не мешали друг другу.
Но вот так и не получается по многим мировоззренческим, организационным и политическим причинам.
Можно говорить, что существует разделение государства и гражданского общества, когда государство рассматривается как некий инструмент для управления общественными делами и находящийся под его контролем. Можно говорить, что существует разделение государства и церкви, в ведении одного из которых находятся как бы дела «земные», а в ведении другого – дела «небесные».
Формально как будто все получается: раз государство отделено от гражданского общества, значит, отделение церкви от государства оставляет общество не отделенным от церкви. И тогда: государство – само по себе, а неразделенные церковь и общество – сами по себе.
Тогда, раз государство – инструмент, служащий обществу, а общество едино с церковью, значит, государство есть инструмент церкви.
Соответственно, государство в дела церкви вмешиваться не может, а церковь наставлять государство – право имеет. Непосредственным государственным управлением она, разумеется, не занимается, но в любом случае всегда вправе указать государству, что оно делает неправильно, а что верно.
Принцип разделения церкви и государства сам по себе предполагал, что это два господина, владеющие один материальной, а другой духовной стороной общественной жизни. С изменением отношений между государством и обществом, с признанием приоритета второго над первым в подобной трактовке двух «разделений» церковь превращается в господина и над обществом, и над государством.
И если мы подчиняем государство обществу, мы либо нарушаем баланс сдерживания и противовеса между «двумя господами» и делаем церковь в потенциале полным господином общества, либо, если мы этого не хотим, должны признать, что отделение церкви от государства означает одновременное отделение церкви от общества.
В Конституции это оформлено как право каждого исповедовать любую религию или не исповедовать никакой. Церковь пытается трактовать это положение как право всех быть православными – то есть право находиться под властью церкви. Но смысл данного положения (сам этот принцип, в нем осуществленный, рождался именно как принцип ограничения прав церкви) именно в том, что вероисповедание вообще дело отдельной личности и с той или иной организацией не связано.
Верит или не верит человек – это не дело церкви, а дело его личной совести. Он может, если захочет, прийти к церкви, но это его дело, и церковь не вправе никого к этому побуждать.
Тем более используя государственные каналы.
Точно так же с вопросом отделения церкви от народа. По Конституции народ является единственным сувереном и источником власти. Власть в стране осуществляет демократическое, правовое, светское и социальное государство. В этом отношении народ – высшее начало государства, его источник. Церковь от государства отделена. Но нельзя быть отделенной от части государства, его структур, и не быть отделенной от его суверена, источника. Отсюда – церковь, естественно, отделена и от народа, как высшего государственного начала.
Еще менее обоснован тезис о том, что Конституция ничего не говорит об отделении школы от церкви. Но она ничего не говорит и об отделении от церкви вообще каких-либо государственных органов и структур управления. Церкви никто не мешает создавать свои школы, но требовать от государства введения в государственных школах преподавания интересных для нее предметов она не вправе.
Церковь все это не устраивает хотя бы потому, что она обладает своим видением мира и человека вкупе с желательными для них ценностями.
Изолироваться от мира и скрыться в одном большом монастыре церковь, конечно, не может.
Она стремится к расширению своего влияния, утверждению своих ценностей. Даже не в силу какой-то тяги к влиянию и власти (хотя это тоже имеет место), а в силу того, что существование иных правил есть в скрытом виде отрицание ее законов. Она должна нести свои ценности в окружающий ее мир.
Если мы имеем дело с корыстной церковью – она будет это делать из тяги к власти. Если с искренней и бескорыстной – из желания дать истину не постигшим ее людям.
Просто мирно и спокойно разграничить сферы проникновения, как хотелось бы тем, кто предлагает не расширять противостояние с церковью на ее поле, не получится — хотя бы в силу ее реальных устремлений, озвученных в тезисе об отсутствии разделения между церковью и обществом.
Ее нельзя остановить условной границей, но можно прибегнуть к прямому противодействию. У него могут быть две формы. Одна — государственная, когда за переход очерченной границы, за деятельность в казенных учреждениях, в армии, школе, здравоохранении она и ее носители подвергаются мерам уголовного и гражданского воздействия. Не по факту исповедования религии, а по факту действий культового характера там, где это запрещено законом.
Общество не может действовать в юридическом пространстве. Но в той степени, в какой оно хочет быть и является светским, оно на содержательном уровне имеет право противодействовать церкви и распространению ее пропаганды. Это не должно ограничивать право гражданина на исповедование избранной веры, но светская часть общества, не придерживающаяся этой веры, имеет право как минимум говорить о ней то, что думает.
Делать это, «не заходя на чужую территорию», можно было бы лишь при системной гарантии обязательств церкви не вмешиваться в общественную жизнь. Но этого сделать она не может – в ней имманентно заложена тяга к расширению, захвату чужих территорий. Она способна какое-то время удерживать себя в неких своих, сугубо церковных границах. Но, ощущая, что другая сторона расслабилась и снизила свое противодействие, она неминуемо осторожно, шаг за шагом, начинает осваивать прилегающие территории, а затем все смелее и смелее вторгаться на них и требовать перестроить жизнь по ее законам.
И начинать противодействие ей, в том числе интеллектуальное, после того как она далеко вторгнется на территорию светского общества, уже будет поздно или потребует значительно больших усилий.
Единственный способ для светского общества избежать такой агрессии – это оказывать противодействие церкви постоянно, нанося интеллектуальные удары по ее территории, по ее жизни, указывая на ее неудачи и промахи. И, в частности, прививая светскому обществу иммунитет перед возможной агрессией клерикалов, показывая исходящую от них опасность.
Возможно, было бы неплохо и разумно жить в неких отграниченных отношениях с зоной церкви, в чем-то налаживая сотрудничество с ней, поскольку сегодняшний мир Постмодерна, признания множественности истин, отказа от достижений цивилизации по многим параметрам хуже и ниже мира религиозности.
И атеизм, и религия являются естественными союзниками в противостоянии общей тенденции постмодернистского регресса.
Но, как показала история последних десятилетий в России, церкви мало организовывать жизнь на церковной территории по своим законам. Она, почувствовав возможность, вторгается на чужое пространство, причем стремится не к нравственному влиянию своего примера, а к овладению правовыми рычагами, к навязыванию своего присутствия во всех сферах жизни.
Мир с ней, может быть, был бы и разумен. Если бы она была способна на мир.
