Юрий Васильевич Бондарев – сухощавый, энергичный, с зорким взглядом артиллериста, с суждениями резкими, категоричными. Его пощадила война, не убила залётной пулей, не взорвала танковым снарядом, не переехала фашистскими гусеницами. Он — избранник, он вернулся с войны, чтобы рассказать о ней. Он — основоположник великолепной фронтовой прозы, которая украшает храм русской литературы. Его «Батальоны просят огня», его «Горячий снег» — это репортажи из самой преисподней войны. Мы, молодые литераторы, обожали Бондарева, преклонялись перед ним. Когда в кинотеатрах шли экранизации его романов, толпы народа, желающие попасть на фильм, приходилось сдерживать конной милиции.
В ту советскую пору были популярны писательские поездки по стране: собиралась группа литераторов, выезжала в какую-нибудь область и там встречалась с колхозниками, с рабочими, с интеллигенцией. Народ был читающий, писателей знали, и завязывался интересный творческий разговор. Помню одну чудесную поездку на Ставрополье, которую организовал Юрий Васильевич Бондарев. Там были две казачьи станицы: одна называлась Белой, а другая – Красной. Казаки одной станицы воевали на стороне белого движения, а другая станица пополняла красную кавалерию. С тех пор между этими станицами – непрекращающаяся распря, вражда. Помню, как Юрий Васильевич выступал в зале, где сидели и белые, и красные. И все внимали ему, потому что он говорил о великой войне, где не было ни белых, ни красных, а только патриоты. И те, и другие сражались в одном окопе, выносили друг друга из боя.
Ещё на Ставрополье произошла забавная история. В родильных домах, когда рождался младенец, и родители выносили милое чадо из роддома, к этому чаду со стороны приписывался какой-то неведомый крестный отец. Подавалась грамота, по которой сей господин объявлялся опекуном этого младенца в течение его жизни, следил за ним, помогал его взращивать. Вот такого опекуна Бондарев нашёл во мне и привёл меня к родильному дому. И когда счастливые родители вышли и вынесли своё чадо, тут же был составлен вердикт, по которому это чадо числилось за мной. Не знаю, где оно теперь, сколько этому чаду лет, уже не помню, мальчик это или девочка. Но вот где-то в мире живёт этот человек, которому Юрий Васильевич Бондарев подыскал крестного отца, то бишь меня.
Бондарев был обласкан властью, награждён множеством премий, заседал в самых высоких президиумах страны. Бондарев украшал страну, делал её величественной, честной, отважной. Он первым заметил в незыблемом, казалось бы, монолите государства лёгкие трещины, которые с годами увеличивались, росли и, в конце концов, образовали разлом, разметавший страну.
Бондарев сражался за страну на поле боя, он сражался за неё и во время жестокой перестройки. Это он на партийной конференции среди мёртвой тишины обвинил Горбачёва в том, что тот поднял самолёт, но не знает, куда его посадить, что перестройка зажгла фонарь над пропастью.
Когда случился крах Советского Союза, новая ельцинская власть пыталась заигрывать с Бондаревым, и Ельцин хотел вручить ему орден. Бондарев величаво и гордо отказался от этой награды, не принял её. Уже слабеющей рукой он написал свой роман «Бермудский треугольник» о защите Дома Советов в 1993 году. А потом были его многочисленные «Мгновенья». Эти изысканные этюды с наслаждением печатала «Советская Россия» и наша газета «Завтра».
Я обязан Бондареву. Это он на одном давнишнем пленуме Союза писателей, оглашая списки новых, подающих надежды литераторов, упомянул и моё имя. Это был мой старт в литературе. Он внимательно относился к моей прозе, особенно к батальным произведениям. Его высшей похвалой были слова: «Ты — солдат». Сейчас, когда мне нелегко, когда земля уходит из-под ног, я вижу бондаревские серые острые глаза и слышу обращённые ко мне его слова: «Ты — солдат».
Русская писательская братия переместилась из Дома литераторов на Комсомольский, там был центр русского писательского движения. Бондарев возглавил Союз. Он не был сведущ в хозяйственных делах, а тогда все говорили о хозрасчёте, о возможности зарабатывать деньги. В писательской среде появлялись какие-то странные выскочки, которые брали на себя заботу о сбережении Союза, о создании материальных основ. Ничего из этого не выходило. Они куда-то исчезали, унося с собой ту или иную толику союзного добра. И Бондарев, понимая, что он бессилен и беспомощен в хозяйственных делах, часто собирал нас на пленумы, и на этих пленумах говорил о культуре. Это была пора, когда все говорили о деньгах, о бизнесе, о преуспевании. А Бондарев говорил о культуре, говорил часами: о том, что культура и есть движущая сила человечества. Что в культуре рождаются идеи, в культуре возникают великие замыслы, великие откровения, из этих откровений появляются затем громадные машины, прекрасные города, удивительные человеческие уложения. Это был целый культурный философский курс, который Бондарев прочитал нам, членам секретариата Союза, среди безумного мира, в котором продолжали рушиться основы великого государства, где вместо культуры появлялся скаредный и наглый шоу-бизнес
Когда войска ГКЧП ушли из Москвы, и демократы, празднуя своё торжество, громили остатки союзных структур, мы, русские писатели, вместе с Бондаревым заперлись в нашем дворце на Комсомольском проспекте, мы ждали, когда сюда придут либералы и начнут отнимать у нас наше сокровенное гнездовье. С нами были молодые люди из Славянского собора — белокурые красавцы, словно из киноленты об Александре Невском. Они баррикадировали входы и выходы. Мы ждали с минуты на минуту наступления на нас, ждали погрома. И в ожидании этого погрома мы, поэты и писатели, всю ночь пели песни, читали стихи, пили водку, молились. И с нами был Бондарев — наш главком, он не давал нам унывать и падать духом.
Он ушёл из литературы не сразу. Сначала — затвор, молчание. Он был, как эллин, который порвал с суетным миром, удалился в своё имение, и там ночами выходил в сад и смотрел на звёзды, одну из которых он назвал «раздавленный алмаз».
Мы перезванивались, я дарил ему свои книги. Однажды уже из последних сил он позвонил мне и ослабевшим, дрожащим голосом поблагодарил за какое-то доброе дело. И пока он был жив, мне было спокойно: он был где-то рядом, в одном со мной мире, в одном со мной воздухе. А когда его не стало, всё вокруг обмелело, померкло. Всё стало маленьким и незначительным. Я живу без Бондарева. И вдруг среди ночной тишины услышу его твёрдое и сдержанное: «Ты — солдат».
