Юрий Валентинович Трифонов — человек уникальный, изысканный. Певец печальной красоты, неутолимого обожания, он стал кумиром всей либеральной интеллигенции, сел на алтарь, и ему поклонялись, его боготворили. Он был родоначальником городской прозы, которая, в отличие от деревенской прозы, писавшей о бедах русской деревни, писала о бедах городской интеллигенции — той, чьи отцы и деды сгинули в ГУЛАГе, бессмысленно, без счёта сгорели во времена грандиозных сталинских пятилеток, когда великие города и машины строились на костях.
Трифонов, в отличие от Солженицына, не писал о тюрьмах и о муках заключённых. Он писал об этом отстранённо и странно. Его боль была разлита в воздухе. Этой болью болели люди, болели предметы в комнатах, болели деревья на улицах. Он был изысканный, утончённый певец боли, он был маг боли. Он умел сказать о грозном сталинском времени, быть может, больше, чем Солженицын или Шаламов.
Я называю Юрия Валентиновича Трифонова моим благодетелем. Благодаря ему я издал свою первую книгу. Он написал к этой книге прекрасное предисловие. И как это ни странно и ни дико, я — советский ортодокс, сталинист, певец централизма, апологет могучего государства, технократ, «соловей Генерального штаба», был благословлён в литературу Трифоновым. Не знаю, будь он жив, пожалел бы он сегодня об этом? Влился бы он в ряды перестроечников, которые направо и налево рубили великое советское дерево?
Я много путешествовал, скитался. Писал мои путевые рассказы, где придётся: иногда на лесных биваках, иногда у себя на коленях. Привёз кипу рукописей в Москву и опубликовал в «Литературной России» мой первый рассказ «Свадьба». Рассказ огненный, лихой, навеянный фольклором, деревенскими притчами. Этот рассказ заметил Юрий Валентинович Трифонов. Он сам позвонил мне, что по нынешним временам — великая редкость. Расспросил: кто я и что я. Попросил принести ему всю кипу моих необработанных рукописей. Внимательно их прочитал, выбрал те, что, на его взгляд, были наиболее завершёнными, и отнёс их в издательство «Советская Россия. Его рекомендации для издательства были почти законом, и оно выпустило собранную из этих рукописей книгу «Иду в путь мой». Именно в этой книге появилось трифоновское предисловие, имевшее свою весьма курьёзную историю.
Созвонившись первый раз, мы решили с ним познакомиться лично и поужинать в Центральном доме литераторов. Я не был членом Союза писателей, и для меня вход в Дом литераторов был входом в священную обитель. У входа в ЦДЛ сидели две пожилые женщины — две могучие старухи с каменными лицами, напоминая львов, которые стоят у ворот ампирных дворцов.
«Но как я вас узнаю?» — спросил меня Трифонов. «Я буду стоять поодаль, — ответил я, — и в руках у меня будет деревянное расписное яйцо». А в те годы я увлекался народными промыслами, ездил по деревням, и в селе Полховский Майдан набрал множество удивительных деревянных изделий, писаных алыми, золотыми, зелёными цветами, ягодами и листьями. Так я и поступил: приехал к Дому литераторов, скромно встал в сторонке и держал в руках большое деревянное яйцо, вызывая недоумение у посетителей.
Ко мне подошёл человек — невысокий, плотный, с волнистыми волосами, представился: «Трифонов». Мы отправились в дубовый зал ЦДЛ, сели у готического окна, сквозь которое на паркет падали золотые, зелёные и голубые полосы света. Я рассказывал Трифонову о моих скитаниях, впечатлениях, о моих тогда ещё юных и наивных прозрениях, о литературе. Он заинтересованно слушал. Ему были интересны эти молодые рассуждения. Я не сделался его учеником, не встал в ряды его молодых последователей. Это место занял Владимир Маканин, чья спокойная, точная проза чем-то напоминала трифоновскую. Я пошёл путями индустрии, великих строек, мировых войн. И мы больше не беседовали с Трифоновым. Лишь изредка, при встречах, кланялись и пожимали друг другу руки.
Предисловие к моей книге он хотел назвать «Человек с яйцом». Я умолял его не делать этого. Воображаю, какое прозвище закрепилось бы за мной, если бы трифоновское предисловие с этим названием вышло в свет. Об этом мы, встречаясь, говорили, похохатывая. И расставались.
И вот однажды я пришёл в Дом литераторов. Увидел при входе большую фотографию Трифонова с траурной лентой. Он скончался. Панихида по нему проходила в дубовом зале ЦДЛ, что было тогда редкостью. Из зала вынесли все столики, и гроб стоял у того готического окна. И, глядя на большое, спокойное, с белым мраморным лбом лицо, я думал, что его мёртвая голова находится сейчас там, где, казалось бы, ещё совсем недавно было его живое лицо, его зоркие карие, светящиеся глаза, его шевелящиеся губы. Я положил на гроб Трифонова несколько красных гвоздик. И осторожно, чтобы никто не видел, сунул в глубину гроба расписное деревянное яйцо.
Теперь уже нет ни Трифонова, ни его волнистых волос, ни красных гвоздик, ни расписного яйца. Но есть ещё я. И я думаю с благодарностью о великолепном писателе, который был для меня благодетелем.
