Русскому слову нужны разные поэтические судьбы. Только в этой разности оживает весь язык, открывается полнота смыслов. Но цена прозрений высока: они всегда сопряжены с одиночеством, болью, терпением. Поэтический удел всегда трагичен, но таков он только по меркам обыденной жизни. Настоящая трагедия для поэта лишь немота. Русскому слову нужны разные голоса: Бунин и Есенин, Гумилев и Шаламов, Твардовский и Рубцов – все, кто в ХХ веке каждый из своей земной точки узрел звезду – пушкинскую «звезду пленительного счастья».
Николай Туроверов юными глазами долго смотрел на донскую степь. В знойную пору, в летнем мареве степь похожа на небо, на котором среди дня проступили звезды. Ветер колыхнет ковыль – и родятся замысловатые созвездия, опять колыхнет – и родятся новые. Только бы угадать, какая из звезд твоя, какая для тебя – путеводная.
Но в тревожный миг звезды перед ясными очами заалели: то ли приблизился закат благодатного дня, то ли скрещенные в бою сабли высекли искры будущих пожарищ, то ли кровавой росой проступила чья-то оборванная жизнь. Бог посмотрел на то, сказал: «Я создал степи не для того, чтоб видеть кровь». И разнял могучей десницей дерущихся братьев: одних оставил посреди обожженной степи, других посадил на пароход – ковчег изгнания, расстелил между братьями, как в пору потопа, непреодолимые воды: «Черной пропастью мне показалась за бортом голубая вода» – будет вспоминать поэт отчаянное безмолвие русского исхода.
Что видел Туроверов, стоя на палубе? Во что целил поэт, когда «в своего стрелял коня», плывшего «за высокою кормой»: в юность, в не случившуюся среди родных куреней жизнь, в «орла двуглавого без короны» или в «корону без орла»? Что забрал он с собой? Лишь россыпь степных звезд, что, как зерна, предстояло посеять в чужую землю.
Долго всходили русские ростки в «европейском ласковом плену», но память, вера, труд сеятелей преодолели многое. Те, кому было суждено стать изгнанниками, оказались посланниками. Они разнесли по миру спасительный свет России: свет русского слова, русской истории, русской мысли, чтобы хоть на какое-то время продлить жизнь этому миру. Миру, что пошел на закат, миру, которому тьма оказалась милее солнца.
Люди русского зарубежья, такие как Туроверов, подобны Ермаку и Потемкину, Ермолову и Скобелеву: они тоже преумножатели русского мира, благодаря им появились русский Париж, русская Прага, русский Харбин. Да, этот русский мир не обозначен на картах, не очерчен государственной границей, но он соткан из того, что сильнее веков и пространств. Этот мир присоединен к материковой России пушкинским словом, молитвой на церковнославянском языке, книгами и выставками Туроверова, что посвящены Суворову и Гоголю.
Так «черная пропасть» была одолена: над бездной возник мост русского звездного неба. И в пору новых испытаний для России, в 1944-м, к тому, кто оказался от Туроверова по другую сторону моста, поэт обратился – «Товарищ»:
Перегорит костер и перетлеет –
Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла.
Нет – не мученьями, страданьями и кровью –
Утратою горчайшей из утрат:
Мы расплатились братскою любовью
С тобой, мой незнакомый брат.
С тобой, мой враг, под кличкою – товарищ,
Встречались мы, наверное, не раз.
Меня Господь спасал среди пожарищ,
Да и тебя Господь не там ли спас?
Обоих нас блюла рука Господня,
Когда, почуяв смертную тоску,
Я, весь в крови, ронял свои поводья,
А ты, в крови, склонялся на луку.
Тогда с тобой мы что-то проглядели,
Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:
Не для того ль мы оба уцелели,
Чтоб вместе за отчизну умереть?
Костер перетлел, пылающая степь потухла, и все же возврат к отеческим гробам на веку Туроверова не случился. Но возвращение, не возможное по земному пути, возможно по тропе небесной. Туроверов верил: если Россия не случится наяву, она придет сном из детства, предстанет в нем зримой и осязаемой. Россия – благодать. Россия – рай:
Рядом Ангел, и весы, и гири,
– Вот он – долгожданный суд!
Все так просто в этом райском мире,
Будто здесь родители живут.
В поздних стихах поэт выпустит в парижское небо последнюю пригоршню донских звезд – и увидит путь, ведущий домой, – Млечный Путь. Увидит, наконец, свою звезду, которая не меркла над ним никогда – «волхвов ведущая звезда».
Путь к России – путь волхвов, путь к слову. Русское слово озарено сиянием Млечного Пути, оттого не знает ни времен, ни сроков, ни пределов, ни рубежей. Для русской поэзии нет ни красных, ни белых, потому что ни те ни другие не предали слова, не искусились чужими корнями, не истощили, а преумножили словарь. Там, где историки и политики по-прежнему не находят общих точек опоры, поэзия примиряет всех, светит над всеми звездой русского рая.
