Концепт постиндустриального общества имеет сегодня характер аксиомы в определении трендов человеческого развития. Между тем при историческом рассмотрении данная теория представляется весьма уязвимой. Её возникновение определялось контекстом полемики с марксизмом. В противоположность марксистской модели социальных антагонизмов создавалась утопия бесконфликтного универсального прогресса. Частная собственность на средства производства замещалась собственностью интеллектуальной. Вместо власти капитала провозглашалось наступление эры меритократии. Все социальные пороки капитализма относились к уже пройденному передовыми странами периоду индустриализма. Общая схема исторического развития была представлена стадиальным восхождением: доиндустриальное общество — индустриальное общество — постиндустриальное общество. История редуцировалась, будучи сведена к проблеме технического приращения.

Однако обращение к прошлому позволяет утверждать, что такой взгляд не является чем-то существенно новым в развитии общественной мысли. Наступление эры знаний провозглашалось и в шестидесятые, и в двадцатые годы ушедшего столетия. В 60–70-х годах XIX века материалистически ориентированная часть российской интеллигенции также провозглашала начало принципиально новой эпохи, в рамках которой сознание человека якобы освобождалось от пут идеалистической метафизики. Лейтмотивом эпохи Просвещения в соответствии с указанным логотипом являлось противопоставление наступающей эры разума религиозному мракобесию прошлого. По большому счёту, экономика во все времена определялась парадигмой знаний. В конкурентной борьбе неизменно выигрывал тот, кто предлагал более технически и технологически совершенный продукт. Создание же такого продукта предполагало определённый познавательный приоритет. Не будет преувеличением сказать, что императивом экономики знаний определялась ещё неолитическая революция. В связи с этим противопоставление современной эпохи предшествующим фазам человеческого развития как отрицание исторического опыта в качестве основы для её понимания представляется контрпродуктивным.

Другим фактором возникновения иллюзии постиндустриализма являлась локализация экономического рассмотрения. Действительно, в применении к национальным экономикам Запада чётко фиксируется тенденция деиндустриализации. Однако данный феномен объясним не столько метаморфозой индустрии в интеллектуальное производство, сколько переносом её инфраструктур в страны «третьего мира». Существующий уровень заработной платы азиатских и латиноамериканских рабочих делает более выгодным размещение индустриального производства в Азии или Латинской Америке, нежели в Северной Америке или Европе. Издержки посредством сэкономленной части оплаты труда оказываются при таком перемещении существенно ниже. В результате реальное товарное производство на Западе стремительно сокращается, приближаясь в перспективе к нулевой отметке. Парадигма современной экспортной реструктуризации промышленности не распространяется лишь на уникальные технологии, как, например, по-прежнему производимую в географических пределах США американскую аэрокосмическую продукцию. Стандартные же, не составляющие эксклюзив товары конвейерного производства более выгодно производить не в Нью-Йорке, а, скажем, в Куала-Лумпуре, где и осуществляется сейчас выпуск едва ли не половины реализуемых на мировом рынке микросхем. Высвобождаемые из сферы товарного производства западные индустриальные рабочие переквалифицируются в работников непроизводственных отраслей. Вместо американца, переквалифицировавшегося в брокера, у конвейерного станка встал малаец. Деиндустриализация Запада основывается, таким образом, на эксплуатации всего мира.

Поэтому само по себе апеллирование к западной системе постиндустриализма применительно к России бесперспективно. «Постиндустриальное общество знаний» в определённом смысле есть некий симулякр. Идеальных моделей реальная практика экономического строительства не знает. Однако векторальный выбор системообразования экономик лежит в конечном итоге между двумя полюсами. Первый определяется идеей абсолютного регулирования, второй — столь же абсолютизированного фритредерства, с верой в потенциал рыночной самоорганизации. С каким же из полюсов связано построение «общества знаний»? Казалось бы, с первым. Признание в ходе дискуссии того исторического факта, что в наибольшей степени инновационный потенциал страны реализовывался в сталинский период управления экономикой, является также определённым указанием на соответствующую зависимость. Вопреки очевидности связи построения «общества знаний» с выбором в пользу ratio современные стереотипы отождествляют её с прямо противоположным выбором. Абсурд сложившейся ситуации заключается в презентации в качестве «общества знаний» именно той системы экономики, которая как раз отвергает возможности меритократического управления ею с позиций Разума.

К настоящему времени сложилось два основных подхода в определении историософского содержания постиндустриального общества. Первая, связанная с теоретическими разработками Дэниэла Белла, когда историческая модель определяется схемой линейного стадиального прогресса. Зачастую она преподносится в качестве единственной версии объяснения генезиса постиндустриализма. Существует и другая — принципиально иная — историческая схема построения постиндустриального мира, определяемая рассмотрением его в ракурсе циклического восхождения. Формирование данного подхода связывалось, в частности, с трудами французского экономиста и социолога Жана Фурастье. Обращалось внимание, что признаки постиндустриального уклада (замена классового деления профессиональными корпорациями, возвышение управленческой миссии университетов, пригородный образ жизни, элитаризация) во многом повторяют парадигмальные черты средневекового общества. В отличие от сторонников белловского направления Фурастье указывал даже в качестве одной из основополагающих характеристик постиндустриального развития реабилитацию религиозного и религиозно-мистического опыта, что напрямую соотносилось со средневековой традицией. Понятно, что истолкование постиндустриализма в качестве «нового средневековья» отражает принципиально иные в сравнении с моделью стадиального прогресса управленческие установки.

«Стратегическая ловушка» для России 

Когда Д. Белл приступил в 1950-х годах к разработке концепта «постиндустриального общества», ничто, казалось бы, не давало к тому оснований. Запад испытывал очередной индустриальный подъём. Гонка вооружений обусловливала приоритетность развития ВПК, а он был напрямую связан с соответствующими отраслями промышленности. То есть белловская футурологическая проекция не являлась производной от существующих экономических трендов. Важна в данном случае констатация хронологической последовательности. Вначале выдвигается концепция постиндустриализма — и только затем осуществляется видимая реструктуризация экономики Запада.

Что это — гениальное предвидение? Возможно. Но не менее вероятен и проектный характер разрабатываемой теории. Новой геополитической реальностью на тот момент стал распад мировых колониальных систем. На карте мира одно за другим появлялись самоопределившиеся государства. Возникла реальная угроза потери Западом положения мировой метрополии. Тогда на смену колониализму приходит модернизированная модель неоколониального управления. Постиндустриализм и неоколониализм возникли фактически одновременно. Собственно, постиндустриальная теория и служила прикрытием неоколониальной практики, поскольку она фактически обосновывала право Запада на более высокие стандарты жизни. После выдвижения постиндустриального концепта был инициирован активный процесс вывода реального промышленного производства в страны «третьего мира».

Ещё одна скрытая сторона теории «постиндустриального общества» определялась контекстом холодной войны. Советский Союз, как известно, сделал основную ставку на развитие индустриального сектора экономики. Индустриализация страны преподносилась в качестве главной экономической задачи. Теория постиндустриализма подсказывала совершенно иные стратегические ориентиры. Удивительным образом её вброс в мировое информационное пространство совпал с изменением траектории мировой исторической гонки между СССР и США. Советский Союз с начала индустриализации последовательно сокращал своё отставание от Соединённых Штатов по совокупным объёмам промышленного производства. К началу 1960-х годов этот разрыв был минимальным. Сохранение существующих на тот момент трендов означало бы, что СССР обходил США в течение десятилетия. И тут происходит нечто странное. Темпы промышленного роста в США резко возрастают, тогда как в СССР происходит соответствующее торможение. На постсоветском этапе показатели роста промышленности в России и вовсе приобретают отрицательное значение.

Случайны ли такие совпадения? Экономическая политика сегодня подразумевает не только целевое инвестирование собственной экономики, но и подрыв экономики конкурентов. Одним из приёмов в этой борьбе является дезинформация, выражающаяся, в частности, в подсказке ложных стратегем развития. По-видимому, такой стратегической ловушкой и явился концепт постиндустриального общества.

Далеко не все страны, подобно СССР/России, подпали под обаяние постиндустриалистского концепта. Один из главных геоэкономических вызовов современности состоит как раз в «атаке неоиндустриалов». Ряд прежде периферийных стран избрал своим ориентиром ту самую стратегию форсированного индустриального развития, на которую в своё время ориентировался СССР. Россия отказалась от неё в пользу приманки постиндустриализма, тогда как другие с успехом применяют её в мировой экономической гонке.

Постиндустриализм или деградация? 

Распад СССР хронологически чётко соотносится с процессом сервисной трансформации. Всё произошло в точном соответствии с рецептурой постиндустриального перехода: доля занятых в сфере услуг резко возросла, тогда как в промышленности и строительстве она стремительно снизилась. Прослеживаются при этом три различных по динамике изменений этапа.

В позднесоветский период услуги по аккумуляции экономически занятого населения постепенно догоняют промышленность и в 1980-е годы получают незначительный перевес. Трансформационный процесс на этом этапе шёл крайне медленно. Но уже тогда, сев на иглу нефтяного экспорта, Советский Союз фактически отказался от необходимого для него нового индустриального рывка.

На втором этапе, в 1990-е годы, процесс деиндустриализации экономики России приобрёл революционный характер. Это были, по-видимому, самые высокие за всю историю мировой экономики темпы сервисной трансформации. Деиндустриализационный пафос 1990-х выразился даже в незначительном повышении удельного веса в структуре занятости сельского и лесного хозяйства. Таким образом, постиндустриализм в России удивительным образом выродился в экономическую и социальную архаизацию.

На третьем этапе, в 2000-е годы, темпы сервисной трансформации несколько снизились, однако сам вектор деиндустриализации остался неизменным.

По аналогии с «бешеными темпами коллективизации» применительно к 1930-м годам уместно говорить о «бешеных темпах сервисизации». Ещё в 1990 году доля товаров в ВВП России почти вдвое превосходила долю услуг. Не прошло и двух лет, как всё принципиально изменилось. Уже в 1992 году удельный вес услуг был выше. За два года доля товарного производства снизилась на 14,3%. Новая максимизация долевого значения сервиса приходится на 1998 год — время дефолта. Случайно ли это? Развитие по постиндустриальным лекалам обернулось для страны системной катастрофой. Стоит ли в очередной раз наступать на те же грабли?

Показательны изменения, произошедшие в структуре занятости населения. Ещё в 2000 году больше всего россиян было трудоустроено в сфере обрабатывающего производства, на второй позиции находилось сельское хозяйство. Теперь первую строчку занимает направление торговли и ремонта. По доле торговцев и ремонтников Россия превосходит сегодня любую из западных стран. Помимо обрабатывающего производства и сельского хозяйства снизили своё долевое значение: добыча полезных ископаемых; производство и распределение электроэнергии, газа и воды; образование. Наряду со статьёй торговли и ремонта возрос удельный вес в структуре занятости следующих направлений: финансовой деятельности; операций с недвижимостью; строительства; гостиниц и ресторанов; транспорта и связи; государственного управления; предоставления коммунальных, социальных и персональных услуг.

Происходило, таким образом, за некоторыми исключениями, усиление позиции тех направлений, которые Линдон Ларуш относил к сферам концентрации фиктивного капитала. Россияне стали больше торговать и заниматься финансовыми операциями, но при этом меньше работать над производством реальных товаров в промышленном и аграрном секторах.

Повышение доли сервиса в ВВП и структуре занятости социума само по себе не означало развития отраслей услуг в абсолютных статистических показателях. Основной удар распад СССР нанёс по сектору промышленности. Но разрушение базового для экономики сектора повело за собой разрушение и других, производных от него отраслей услуг. За исключением, по сути, одной — финансовой сферы.

Сервисноцентричная мир-система 

Исследование сервисного развития через призму центр-периферийных отношений приводит к следующим результатам. Сервисное общество не получило универсального распространения в масштабах всей мир-системы. Оно оказалось соединено с мир-системным центром. Но сервисное общество не может быть самодостаточным. Его успешность связана с наличием секторов «физической экономики». Чем выше межстрановое разделение труда, тем большую перспективу получает развитие сервисного общества в мир-системном центре. Соответственно на периферию должно быть вынесено по этой логике материальное производство.

Такое распределение и обнаруживается в современной модели мироустройства. Существует сервисный центр, обеспечиваемый периферией в сельскохозяйственном («банановые республики»), индустриальном («сборочный цех») и сырьевом («сырьевые республики») отношениях. Выведенная за центр-периферийные отношения «мировая обочина» представляет архаизированное пространство.

Проведение мир-системного моделирования применительно к проблематике сервисного развития позволило составить карту современного геоэкономического мироустройства. На ней чётко локализуются два сервисных центра — Северная Америка и Западная Европа. Ввиду того, что их ядро определяется финансовым сектором экономики, который выстраивается сегодня на эмиссии необеспеченной реальным производством денежной массы, речь идёт о двух «сервисных мыльных пузырях». Через искусственное «надувание» этих пузырей и реализуется механизм неоколониальной эксплуатации.

Инструментально господство центра в современном мире обеспечивается следующим образом. Существует сервисный мыльный пузырь. Его благополучие построено на продаже ничем не обеспеченных долларов. Мир принуждается к покупке этих долларов: а) военным путём, б) информационным принуждением.

Мы видим, насколько разные геоэкономики зависят от мирового паразитического центра. Основанием для определения степени зависимости явился расчёт коэффициента корреляции между динамикой роста ВВП в США и странах мира.

Риски существующей системы связаны с тем, что «сервисные мыльные пузыри» должны рано или поздно лопнуть. Мировой кризис показал высокую вероятность такого сценария в обозримой перспективе. При этом пострадают не только страны сервисного центра, но и страны ориентированной на её обеспечение периферии. Россия в указанной перспективе кризиса оказывается особо уязвимой. Последний из кризисов, как известно, именно Россия прошла наиболее тяжело среди всех крупных геоэкономических акторов (наибольший спад ВВП).

Незамеченная неоиндустриализация 

Показательно проследить на длинной временной шкале соотношение доли промышленности в ВВП и в отраслевой структуре занятости. Данное соотнесение может рассматриваться в качестве индикатора эффективности соответствующей отрасли. Чем больше разрыв между первым и вторым показателем, тем эффективность выше. Для промышленности в отличие от сферы услуг этот разрыв последовательно возрастал. Сегодня вопреки постиндустриалистскому концепту именно промышленное производство является наиболее эффективной отраслью экономики.

Известно, какую роль в статистике, особенно в её историческом преломлении, играет используемая методика расчётов. Зачастую наблюдается кардинальное расхождение устанавливаемых количественных показателей. Такие несоответствия, обнаруживаемые, в частности, при сопоставлении данных известного британского экономиста Ангуса Мэддисона, безусловного авторитета Всемирного банка и расчёта длинных историко-статистических рядов, сами служат предметом научного анализа. Чем глубже историческая проекция, тем выше дисперсия. Проверить их на предмет достоверности возможно путём соотнесения с аналогичной по временной развёртке статистической базой. Такого рода сопоставимый в ретроспективной проекции и широте странового спектра расчёт представляет труд Б. Митчелла. Траектория динамики удельного веса промышленности в ВВП у Б. Митчелла в целом совпадает с мэддисоновской кривой. По ряду западных стран на современном этапе их развития действительно фиксируется снижение доли индустриального производства в экономике. Однако это снижение не имело характера парадигмальной трансформации. Доля промышленности снизилась на Западе (причём далеко не во всех странах) приблизительно до уровня 1930-х годов. Диапазон колебаний удельного веса промышленности в ВВП составил несколько процентов. Что касается иных государств, выходящих за рамки геоэкономического пространства Запада, то в них какого-либо принципиального снижения доли промышленности в валовом внутреннем продукте не наблюдается. В большинстве этих стран, напротив, продолжался рост долевой значимости индустриального производства. В некоторых других показатели удельного веса промышленности в ВВП стабилизировались.

Таким образом, тезис о глобальной деиндустриализации современного мира не подтверждается. Единственным исключением являются Россия и группа постсоветских государств. Прошедшее здесь в 1990-е годы снижение доли промышленности в ВВП по масштабности деиндустриализационной трансформации исторически беспрецедентно. Создается впечатление, что теория постиндустриализации предназначалась исключительно для СССР/России…

Концепт постиндустриального пути развития выстроен на апелляции к универсальному мировому опыту. России предлагается идти по тому пути, по которому движется большинство государств мира. Предположим, что универсальная рецептура успешности действительно существует. Но правильно ли отождествлять этот путь со стратегией постиндустриализма? Проведённый постраново анализ по критерию роста добавленной стоимости в сферах промышленности и услуг позволяет утверждать, что вектор развития современного мира является неоиндустриальным. В большинстве наиболее динамично развивающихся экономик чётко фиксируется тенденция роста добавленной стоимости в секторе индустрии и снижения (или стагнации) в секторе услуг. Вектор уменьшения в сфере промышленности имеет вполне определённую геоэкономическую локализацию. Наличие его обнаруживается только по трём категориям стран:

— «золотомиллиардный» Запад;

— Тропическая и Экваториальная Африка;

— Россия.

К западной или к африканской модели ближе по своей природе российский случай деиндустриализации? Ответ очевиден…

О том, что «бешеная сервисизация» для России являлась тривиальной деградацией экономики, свидетельствует наметившаяся по ряду постсоветских республик тенденция «промышленного отката». Как только экономическое падение прекратилось, перейдя в фазу роста, доля добавленной стоимости сектора промышленности в ВВП соответствующих государств начала постепенно возрастать. Чем увереннее восстанавливала свои позиции сфера индустриального производства, тем выше оказывался рост экономики. Напротив, там, где траектория упадка не была остановлена, происходило дальнейшее сокращение значимости сектора промышленности (Молдова, Киргизия, Таджикистан). Следовательно, деиндустриализация 1990-х годов являлась не переходом к новому постиндустриальному укладу, а разрушением связанных преимущественно с индустриальным сектором базовых потенциалов постсоветских экономик.

О необходимости новой индустриализации говорят сегодня политические лидеры ведущих государств мира. Концепт новой индустриализации и возвращения в США промышленности — один из центральных пунктов программы Дональда Трампа. О новой индустриализации и импортозамещении говорит Владимир Путин.

Выдвижение идеи нового индустриализма означает фактически ревизию концепта постиндустриального развития мира.

Модель периферийного капитализма в России 

Принципы функционирования современной России всецело и чётко описываются довольно известным историческим феноменом «периферийного капитализма». Для проверки данного утверждения были взяты признаки, которые присутствуют во всех учебниках при описании характерных черт данного феномена. Далее оценивалась степень их применимости к современному Российскому государству.

Какие это признаки?

Во-первых, основные инфраструктуры развитости периферии связаны с территориями, находящимися во внешнем мире. Применительно к России эта инфраструктура очевидна. Речь, понятно, идёт о нефтегазовом комплексе. Остальная территория при такой модели находится в архаизированном состоянии. До неё, собственно, никому и нет дела. Будучи ненужной для метрополии, она не развивается, а то и деградирует.

В постсоветский период произошла переориентация России от собственных экономических запросов к обслуживанию внешнего потребления. Сегодня доля торговли в ВВП страны составляет более трети от его общего объёма. Достаточно сравнить с Соединёнными Штатами Америки, где удельный вес экспорта в валовом внутреннем продукте — лишь 11%. Примерно столько же было в СССР — около 10%. Сейчас же многие российские регионы больше торгуют с иностранными государствами, нежели внутри страны. Они, таким образом, оказываются ориентированы в большей степени не на Россию, а на внешний мир.

Второй признак периферийности — это моноспециализированность. Экономическая устойчивость страны связана с наличием широкого спектра отраслей. Главным соображением здесь выступает принцип национальной безопасности. В колониях — по-другому. Там получают развитие одна, максимум две отрасли, наиболее рентабельные с точки зрения взаимодействия с центром. И опять-таки эти отрасли применительно к российскому случаю достаточно хорошо известны. Дискурс о путях модернизации России идёт, по сути дела, в рамках периферийной парадигмы. Суть номинируемых предложений сводится к следующему. Давайте откажемся от модели экспортной республики и будем обеспечивать мир (то есть Запад) сельскохозяйственной продукцией. Другие ставят вопрос иначе: давайте торговать оружием и в этих целях развивать ВПК. Но периферийная парадигма при этих вариантах остаётся неизменной. Для её смены нужна принципиально иная постановка вопроса: давайте ориентироваться не на внешний мир — мир метрополий, а на внутренние потребности и на вытекающие из них собственные задачи развития.

Третий признак периферийного устройства — социальная анклавизация. В странах периферии существуют, как правило, территориальные анклавы благоденствия, диссонирующие по своей развитости с остальной страной. Эти анклавы связаны с элитой, включённой в международную элитарную сеть. Такой территориальный анклав относительного благоденствия в России хорошо известен — это Москва. В самих регионах есть такие же анклавы развитости на фоне общей люмпенизированной пустыни провинции. Как Москва связана с центром — западным миром, так они связаны с Москвой. Их относительное благоденствие определяется включённостью в низовые структуры столичного капитала. Реализована типичная схема, характерная для центр-периферийного устройства.

Следующий признак колониальной системы — выстраивание модели управления по принципу «разделяй и властвуй». Этнические группировки и этноплеменные структуры поддерживаются по отношению друг к другу в состоянии перманентного конфликтного напряжения. И такая система может постоянно взрываться. Сохранение в России модели федералистского национально-территориального устройства даёт широкие возможности для проведения колониальной политики. Имеется механизм провоцирования этнических конфликтов едва ли не по всей территории Российской Федерации.

Сопутствующим признаком периферийной модели определяется также наличие криминальных анклавов. Достаточно вспомнить Китай в периоды опиумных войн: торговля оружием, наркотиками, людьми. Попытки местных властей по проведению декриминализации приводят к жёсткой отповеди со стороны метрополии, имеющей свой интерес в криминальных потоках. Такого рода криминализованные территории в Российской Федерации тоже хорошо известны.

Таким образом, случайно или нет, все основные признаки территориального развития современной России точно совпадают с описанием центр-периферийной модели функционирования.

Постиндустриализм и национальная безопасность 

Принятие постиндустриального концепта развития содержит прямые угрозы для национальной безопасности. Основу ВПК во всех странах составляет, как известно, индустриальное производство. Развитие сервисных отраслей — таких как, к примеру, связь — производно от этого базиса. Государственная власть должна отдавать себе отчёт в том, что деиндустриализация объективно ведёт и к свертыванию сферы вооружения. Напротив, при росте промышленного производства растёт соответствующими высокими темпами производство военной техники.

Неслучайно война традиционно рассматривалась как лучший способ выхода из кризиса. Перспектива масштабного военного конфликта диктовала необходимость перенаправить финансовые ресурсы в сферу военной промышленности. Она же тянула за собой и иные отрасли индустриального производства. Запуск промышленности означал применительно к социальной сфере минимизацию безработицы. Кризисное состояние экономики в результате оказывалось преодолено.

В 1990-е годы в большинстве стран мира наблюдалось сокращение расходов на оборону в процентах к ВВП. Вероятно, сказывался эффект ослабления холодной войны. Одновременно вновь актуализировалась тема постиндустриального перехода. Но всё это уже в прошлом.

Сегодня вновь по наиболее значимым геополитическим субъектам мира (за исключением тех, которые находятся под защитным военным «зонтиком» других держав) фиксируется рост удельного веса расходов на оборонные нужды. Мир интенсивно вооружается. К чему он готовится? Грянувший в 2008 году финансовый кризис по аналогии с прежними кризисными периодами катализировал дискурс о перспективах новой глобальной войны. Принятие постиндустриалистского концепта в этих условиях, мягко говоря, недальновидно. Та программа перевооружения Российской армии, о которой заявил недавно президент России, на основе концепта постиндустриального общества принципиально нереализуема.

ИсточникЗавтра
Вардан Багдасарян
Багдасарян Вардан Эрнестович (р. 1971) — российский историк и политолог, доктор исторических наук, декан факультета истории, политологии и права Московского Государственного Областного Университета (МГОУ), профессор кафедры Государственной политики МГУ им. М.В. Ломоносова, председатель регионального отделения Российского общества «Знание» Московской области, руководитель научной школы «Ценностных оснований общественных процессов» (аксиологии). Постоянный член Изборского клуба. Подробнее...