Во все времена — и в брежневский «застой», и в горбачёвскую «перестройку», и в «новой» России — он держался особняком, не входил ни в какие партии, политические и писательские тусовки. Но и не отгораживался в башне из слоновой кости от жизни страны и народа. Он — русский писатель, Россия — его главная любовь, главная боль, главная тема. Сам он называет себя русским имперцем, имперским националистом и государственником. К его слову прислушиваются, потому что он говорит правду, пусть и не всегда приятную. 26 февраля у нашего знаменитого писателя — день рождения, к этой дате и приурочена обширная беседа. «Литературная газета» поздравляет Александра Андреевича, нашего друга, наставника и коллегу, ведь бывших «литгазетовцев» не бывает.
— Давайте начнём с вашего прихода в литературу. Вы как-то назвали самым первым своим успешным рассказом «Свадьбу», опубликованную в 1967 году. Как вам этот рассказ сегодня — с высоты писательского да и жизненного опыта?
— Он вошёл в самую первую мою книгу «Иду в путь мой», изданную в 1972 году с предисловием Юрия Трифонова. Это до сей поры моя самая любимая книга, я часто беру её в руки и даже нюхаю, — мне кажется, она пахнет теми дуновениями начала 70-х. Есть там и один из первых моих рассказов — «Тимофей», о слепом человеке. Те, первые, мои работы были, возможно, наивными, но и очень искренними. Возможно, это лучшее из написанного мною за все годы — может быть, оттого, что написано это юным, верящим, обожающим и наивным сердцем.
— Вы можете назвать Трифонова своим литературным учителем? Ведь это он рекомендовал вас в 1972 году в Союз писателей?
— Я не могу назвать его учителем, потому что мы с ним обитаем на абсолютно разных творческих полюсах. Но он мой благодетель. Эта первая книга и появилась благодаря ему. Трифонов прочитал в «Литературной России» «Свадьбу», она показалась ему интересной, он навёл обо мне справки и как-то позвонил: «Соберите всё, что вами написано, я посмотрю». Принёс я ему все свои рассказы, он передал их в издательство, написал к этой книге предисловие, и вот так родилась книга «Иду в путь мой». Первое время Трифонов опекал меня, но он был писателем «социальным», у него прекрасные социальные драмы, и все его изумительные повести пронизаны особой трифоновской печалью, и дым костра всё время клубится на страницах его повестей. Но я занимался государством, это была моя тема. А Трифонов как-то сказал мне, что писатель должен заниматься не национальным, а социальным. И мы постепенно отдалились, Юрий Валентинович выбрал себе другого ученика — Владимира Маканина. Литературная критика, в те времена во многом тоже либеральная, обрадовалась, что у Трифонова появился такой преемник. Когда не стало Юрия Валентиновича, царствие ему небесное, эти люди писали, что, мол, «Трифонова нет, а есть Маканин». Со мной трифоновская энергия полилась по другому руслу — он увидел во мне художника, познакомил меня со многими писателями, и я ему очень благодарен. Кстати, в моём романе «ЦДЛ…» этот сюжет присутствует.
— У каждого начинающего литератора есть писатель, которому он на первых порах подражает. Давайте угадаю — для вас это были Платонов и Набоков?
— Тогда, в 60-е годы, было две эпидемии. Молодые писатели увлекались Хемингуэем и называли его не иначе как «старик Хэм». Я был подвержен этому влиянию, и мои первые работы — эпигонство. Потом — тут вы угадали, — наступила пора Платонова. Он тоже всех очаровал, ворвавшись из-под спуда в русскую, советскую культуру, и подчинил себе, кажется, всех. Многие стали писать «под Платонова», некоторые так до конца и не избавились от этого. У меня был рассказ «Красная птица», он оказался настолько «платоновским», что, когда я принёс его в «Литературную Россию», там стали наводить справки: нет ли, мол, у Проханова какого-то неизданного архива Платонова?.. Конечно, мне был интересен и Набоков, но он не оказался столь важным для меня как для художника. Я выжигал в себе эпигонство калёным железом. Знаете, это как наколки выжигают. Шрамы остались у меня до сих пор, но я выжег из себя и Хемингуэя, и Платонова, и Набокова. А помог мне в этом русский фольклор, у меня был такой «фольклорный» период, и моя первая книга «Иду в путь мой» пронизана фольклором.
— В конце 60-х годов вы были корреспондентом «Литературной газеты». Какой вам запомнилась та, прежняя «Литературка»?
— Как великая газета! Она состояла из двух больших блоков, задуманных Чаковским, — первая половина — социальная, а вторая — культурная. За счёт этого удалось охватить огромные массы читателей. Это газета, которая готовила перестройку. Я был во многом чужд этим построениям, но для меня это интереснейший период жизни. Редакция посылала меня, кажется, во все горячие точки, как военный корреспондент я прошёл шестнадцать войн, делал репортажи из Анголы, Мозамбика, Эфиопии, Никарагуа, Кампучии, Афганистана, с острова Даманский в 1969 году.
— Насколько я помню, ваш репортаж с Даманско— го был одним из первых, где рассказывалось о подвиге наших пограничников?
— Да, тогда получилось быстро переправить в газету репортаж. Это был первый мой бой и самая эффектная публикация в «Литературной газете». Пылающий остров, борьба, огонь, война. «Литературка» была изумительной газетой с изумительными людьми, там был прекрасный, тщательно подобранный коллектив. Чем-то та «Литературная газета» напоминает мне сегодняшнее «Эхо Москвы», и, хотя мы антиподы с Венедиктовым, я отдаю должное огромному таланту и энергии Алексея, он собрал прекрасную команду, которая куёт железо и днём и ночью. «Литературная газета» собрала всё самое интенсивное в ту пору, и эти люди действительно во многом подготовили плацдарм для перестройки. Для меня та «Литературная газета» почила в бозе в период радикальной «перестройки», когда ушёл Чаковский, пришёл Бурлацкий, и те, кто до сих пор посылал меня на всевозможные военные конфликты, вдруг стали обвинять меня в империализме и называть «человеком Генштаба». Это было ужасное ренегатство, я до сих пор не могу спокойно говорить об этом.
А с Чаковским мы встречались и после его ухода из газеты. Когда создавался «День», я пошёл к Александру Борисовичу за советом. Он уже почти не видел, у него была онкология, и вскоре после той встречи его не стало. А тогда мы сидели в квартире в роскошном доме на Тверской, напротив памятника Юрию Долгорукому, пили виски, и Чаков— ский грустно сказал: «Мир сходит с ума, и у меня сошли с ума мои клетки». Его собственный внутренний распад он соотносил с распадом его мира. Потом он спросил меня: «Для кого вы делаете газету?» Я ответил, что хотел бы дать атлас современных идеологий, чтобы там могли публиковаться люди с самыми разными взглядами. Ну, как сейчас уважаемый мной Максим Замшев делает «Литературную газету», когда всем сестрам по серьгам, — тут и либералы, и консерваторы, и националисты, и пионеры, и пенсионеры. А Чаковский тогда сказал мне: «Газета должна кому-то служить, она должна стать пластом, представляющим взгляды либо партии, либо группы, она непременно должна быть идеологизированной, иначе и быть не может». Я это запомнил. И уже после нескольких номеров понял, что «газета для всех» — это иллюзия, и резко стал гэкачепистом. Первый номер вышел в начале января 1991 года, и вплоть до августа у меня печатались Бакланов, Черняев, Язов, Варенников, мы создали целый ансамбль. Потом Яковлев сказал, что «День» — штаб ГКЧП, а меня назвал «идеологом ГКЧП». Вот тогда я окончательно понял, что газета должна быть идеологизированной.
— Не мешает журналистика писательству? В газете же — злоба дня, о вечном подумать некогда…
— Мне это, наоборот, помогает как писателю. Многие литераторы добывают хлеб насущный не писательством, а каким-то неинтересным, порой даже противным для них трудом. А моя газета бросала меня в кризисы, в самые бурные события времени, и благодаря газете я увидел всю изнанку мира. Газета питала мои произведения, и даже мои первые рассказы были написаны второпях, по следам газетных репортажей. Газета помещала меня в самые острые, грозные и прекрасные ситуации. Я выхватывал эти взрывы и помещал их на страницы своих произведений.
— А случались рискованные ситуации в горячих точках?
— На войне не бывает неопасных мест, пулю можно поймать и в тылу, где бродят диверсанты. Для меня война — не романтика, а возможность увидеть человека в опасной ситуации, увидеть ценности, важные для человека. Я был с нашими офицерами, видел их работу и никогда не стыжусь того, что всегда был певцом русской армии, — это моя гордость, моя честь, моя жизнь, я всегда был и буду со своей армией.
— В девяностые «певец русской армии» звучало как ругательство. Ну, вы это знаете лучше меня. Руга— ли-то вас…
— Да, такие времена были, но не надо обольщаться, они могут опять наступить. История России — история циклов, воспроизводящих предшествующее. Всё может повториться.
— Вы вполне могли бы считаться «чемпионом России» по количеству навешанных на вас ярлыков. Вас то хвалят за почти босхианских персонажей, то ругают за то, что вы не создали, по мнению тех же критиков, запоминающегося положительного героя. Как вы вообще относитесь к критике?
— Плохо отношусь. Она мне не нравится, она меня травмирует, поэтому практически не читаю критических работ о себе, тем более я знаю, что меня совершенно сознательно демонизируют. После 1991 года, когда победили либералы, они закрыли всё, что было связано с советским. У них были уже другие кумиры и другие ценности. Чего стоит одна только Наталья Иванова, поставившая своей целью истребление всего советского. Я вкусил всю «сладость» либеральной критики, это была работа на уничтожение. Но потом случился прорыв: в 2002 году вышел роман «Господин Гексоген», получивший премию «Национальный бестселлер». Я до сих пор не совсем понимаю, что тогда произошло, но книга произвела фурор, она стала модной, о ней говорили, её читали, кажется, все — от Березовского до завзятых либералов, и я тогда прорвал блокаду, вкусил славу. Я и в советское время считался известным писателем, у меня были награды, большие литературные премии, общественное признание. А после 1991 года всё рухнуло, я оказался в «темнице», из которой меня и вывел «Господин Гексоген».
Какое-то время я погулял на свободе, а потом меня опять «замуровали». В биографической книге Льва Данилкина «Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова» есть персонаж, который меня ругает, называет «мракобесом». Его спрашивают: «А вы читали Проханова?» Он отвечает: «Нет, не читал». То есть читать не читал, но ругает… Репутация — тяжёлая вещь, она идёт впереди человека. Я и сегодня живу в коконе, куда меня поместили, и от этого страдаю, хотя это и не мешает работать, думать, творить.
— Ваш «Сон о Кабуле» и читается на одном дыхании, и написан, кажется, тоже на одном дыхании.
— Она написана «на двух дыханиях», по следам афганской войны, её напечатали в «Роман-газете» миллионным тиражом. Тогда название было другое — «Деревце в центре Кабула». А второй, уже послевоенный вариант назывался «Сон о Кабуле», так что книга эта состоит из двух пластов, из двух «дыханий».
— Не на этом ли деревце в центре Кабула повесили преданного Горбачёвым Наджибуллу? В этом смысле книга оказалась пророческой. Если уж продолжать ряд «преданных», можно вспомнить и Милошевича или Саддама Хусейна. Вы хорошо знали этих людей, общались с ними. Какими они были?
— Власть и человек у власти не поддаются категориям «хороший» или «плохой». Эти люди оказались сильными властителями, но были ли хорошими людьми?.. У Хусейна — репутация кровавого диктатора, Милошевича многие сербы после войны называли предателем. Мне было интересно с ними общаться, я считал большой удачей видеть олицетворённую политику. Они, конечно, были очень разные, я видел их и в минуты печали, и в минуты торжества, и перед падением. Это были яркие люди, они создавали свои империи, большие или малые.
— В 2012 году у вас вышла книга «Поступь русской победы», написанная в необычном для вас жанре. История России у вас предстаёт как история «четырёх империй»: Киево-Новгородская Русь, Московское царство, Российская империя Романовых, Сталинская империя. Какой окажется Пятая империя, которая, как вы утверждаете, возрождается нынче на Руси?
— Мы уже живём в этой Пятой империи и сегодня проходим первую её стадию. Россия, даже потеряв окраины, остаётся симфонией этносов, пространств, культур, с имперским народом, который складывается из всех народов. Конечно, Россия — это империя. Она несёт в себе черты усечённой, но прежней империи и имеет тенденцию к восстановлению своих традиционных форм и границ. Пятая империя — это Россия, восстанавливающаяся мучительно, но неуклонно.
— У вас есть и романы, и повести, и очерки, и эссе. А какой жанр — любимый?
— Самый любимый жанр — передовицы в газете «День», когда я сражался с ельцинизмом. Это был маленький плацдарм, очень концентрированный, выработанное тогда мышление позже переродилось в большие тексты. Помню, мы с группой писателей ездили в Чечню, с нами был Владимир Васильевич Карпов, писатель, фронтовик, герой. В Ханкале выдалась звёздная ночь, мы стояли у вертолёта, на концах его винтов блестели габаритные огни. Когда винты вращались, появлялся сверкающий круг. Мы смотрели на этот круг как заворожённые, и Карпов вдруг сказал мне: «Ты возьми свои прекрасные передовицы да переведи это в прозу». Я так и сделал. Поэтому совершенно серьёзно говорю: газетные передовицы — моя школа, я люблю этот жанр.
— Мне не раз доводилось быть свидетелем споров на тему «в каком стиле пишет Проханов». Кто-то говорит, что это соцреализм, другой твердит, что это постмодернизм, третий настаивает на русском космизме, четвёртый считает вас «метафорическим публицистом», пятый — сюрреалистом, а Юрий Поляков называет «постмодернистом по эстетике и имперским писателем — по идеологии».
— Думаю, ближе всех к истине Поляков. Я пользуюсь приёмами, которыми наградила меня последняя волна советской русской литературы, тем же приёмом сюрреалистических смещений пользовались Гоголь, Достоевский, Набоков. Не считаю постмодернизм бранным словом, в постмодернизме, в каждом его осколке, есть нерв предшествующих литературных культов и культур. А по идеологии я, конечно же, имперский метафизик.
— Однажды вы назвали Солженицына идеологически одиноким человеком и сказали, что «он умер не в ощущении выполненного долга». Но Солженицын не был человеком власти, хотя он властвовал над многими умами. Кто же он? Вы же не назовёте Александра Исаевича либералом, клерикалом, монархистом или, упаси боже, коммунистом. Его и советским назвать трудно, равно как и имперским.
— Скорее всего, он русский патриотический либерал, или, если хотите, патриот-либерал. Многое роднит его с Ильиным. Это как раз тот тип русского мыслителя, который родился из русского земства. Он напитан русской культурой, русской традицией, окреп в испытаниях революции и послереволюционного времени, сложился в нечто важное, существенное и очень малоприсутствующее в обществе, и потому Солженицыных в России много не возникло. Да, были «шестидесятники», — но это, скорее, «люди Трифонова», они занимались социальным, а не национальным. Солженицын занимался и социальным, и национальным. В душе он — глубоко русский человек, выброшенный из русского контекста. А ХХ век был русским веком, при всём том, что камуфлировался, маскировался под советское и идеологическое. Солженицын вырос из советского — и остался русским. Это и обрекало его на идеологическое, а может, и на психологическое одиночество. Его мученичество и жертвенность, а с другой стороны, его пафос, гордыня и честолюбие, иногда доходившие до чего-то истерического, — это всё результат его странности и его одиночества. Солженицына подхватили и начали его лепить да кроить по своему усмотрению либералы, патриоты и даже ненавидящие его коммунисты. Но все они промахивались. Ядро Солженицына — в земстве, а не в революции, и даже не в декабристах или либералах-западниках вроде Чаадаева. Он вырос из русского земства. Конечно, это трагическая фигура. ХХ век вообще — трагический, в нём не оставалось «нетрагических» людей. И в этом смысле Солженицын трагичен, но не более и не менее, чем многие из нас, — и те, кто выжил, и те, кто погиб.
— Поговорим о современной литературе. Она измельчала или находится в поиске чего-то нового? Есть ли молодые писатели, которых вы бы выделили сегодня?
— Литература — не отдельно взятое, пусть даже гениальное произведение. Литература — это среда. Планеты вращаются в космической среде, где есть и метеориты, и космическая пыль, и солнечные волны. Культурная среда, как и Вселенная, состоит из ярких корпускул, и из этой таинственной материи рождается литература. Какие бы гениальные произведения сегодня ни были рождены, люди о них не узнают по той простой причине, что произведения эти рождаются в пустоте, в вакууме, они не передают друг другу свои лучи. Я, признаюсь, мало знаком с нынешней литературой и не готов утверждать, что наша литература измельчала. Могу лишь повторить: у нас, увы, нет среды, делающей литературу — литературой. Даже хорошо издающиеся писатели, я уверен, тоже страдают от недостатка литературной среды.
— Хорошо, а как вы относитесь к супермодным в последние десятилетия авторам вроде Виктора Пелевина?
— Я читал несколько работ Пелевина и считаю его большим мастером. Он большой стилист, он здорово работает со словом, и хорошо, что такой писатель существует в нашей литературе. Да, он не мой кумир, но я очень радуюсь, что есть такая форма, как у Пелевина, есть игра в метафизику, в оккультные учения, в философию, — и Пелевин через эту созданную им удивительную плазму пропускает современные образы. Это великолепно. А ругать никого не буду, — наверное, с возрастом я стал терпимее и добрее.
— Вы как-то сказали: «Сострадание иногда сильнее страдания. Потому что ты помещаешь себя в оболочку мучающегося человека и таким образом принимаешь на себя его муки.» Русский писатель должен быть «сострадальцем»?
— Писатель никем не должен быть. Он никому и ничем не обязан, он какой есть — такой и есть. И хорошо, что он остаётся вне контекстов, вне норм, ему просто противопоказано вписываться в заложенные кем-то рамки. Иначе это уже не писатель, а писарь. Да, в русской литературной традиции есть писатели-сострадальцы. Они мучаются несовершенством бытия, видят, как в несовершенном бытие мучается человек, и желают исправить это несовершенство, чтобы человек был счастлив. Сила нашей литературы в том и состоит, что она на свой лад проповедует русскую мечту, и в этом смысле русский писатель — всегда в той или иной мере сострадалец.
— Вас, Александр Андреевич, уж никак нельзя считать обделённым самыми высокими наградами и престижными премиями. А какая из них вам особенно дорога?
— Самая дорогая моя литературная премия — это та пуля, которая пролетела у моего виска в Афганистане.
— А правда, что один из ваших предков был молоканским богословом?
— Да, мой дед Александр Степанович Проханов действительно был авторитетным молоканским богословом, и, кстати, он приходился родным братом Ивану Степановичу Проханову, основателю и главе Всероссийского союза евангельских христиан и вице-президенту Всемирного баптистского альянса. До сих пор Иван Степанович остаётся культовым персонажем в современных баптистских кругах, они за меня молятся, поздравляют с праздниками, однажды даже пригласили в своё собрание, и я там произносил речь, конечно, не назидательную.
— Александр Андреевич, власть в ваших произведениях не последняя тема. Но любой властитель — царь, король, генсек, президент, — обречён на одиночество. Власть — это проклятие?
— Власть — не проклятие и не благо, это скорее некая очень странная субстанция, загадочная и малоизученная категория. Нечто возникающее в человеке, на которого устремлено множество внешних и внутренних импульсов. Лидер аккумулирует силы добра и силы зла, в нём концентрируются победы, которые одерживает народ, и поражения, которые терпит народ. Власть — удивительная сущность. Быть может, поскольку воля присутствует в каждом человеке, и в люмпене, и в интеллигенте, — возникает нарастание этой воли, этих инстинктов по мере продвижения человека по социальной лестнице. И в человеке, достигшем вершины, оказываются собраны инстинкты, живущие во всех нас. Власть — от Бога. Вот постулат, объясняющий загадочную божественную субстанцию власти, разлитую в мире и находящуюся в концентрированном виде в отдельно взятом властителе.
— Мы в России всегда ждём лидера, который придёт, защитит и спасёт. И вот пришёл Ельцин — он был бедой России или всё-таки её надеждой?
— Русское сознание — это имперское сознание, а Ельцин лишил русских империи. Он ударил в самый глубинный русский имперский код и нанёс ему страшную травму. Я говорю и об утрате части нашего великого пространства, ведь и географически Ельцин загнал Россию в XVI век. Он уничтожил все институты, которыми была сильна советская Россия, благодаря которым наша страна стала мировой державой. Ельцин уничтожил русскую армию, русскую промышленность, русский военно-промышленный комплекс, великую советскую культуру. Он начал гигантский распад, который после развала СССР был перенесён на Россию, и только Путину удалось отсечь страну от этого распада. Конечно, в сознании нормального русского человека Ельцин — чудовище, ассоциирующееся с гигантской разрушительной силой. Он и был задуман русской историей, чтобы уничтожать очередную великую, четвёртую по счёту, Красную сталинскую империю. И он это осуществил — блестяще и страшно.
— Вам доводилось общаться с Горбачёвым. Не замечали в его глазах чувства вины за развал великой державы?
— Ничего такого в его глазах не было, и никакого чувства вины он явно не испытывал, да и до сих пор, думаю, не испытывает. Я не часто с ним встречался, но Горбачёв никогда не выглядел человеком трагическим. Я видел Горбачёва и Раису Максимовну во Владивостоке, когда они пришли на выставку достижений Дальнего Востока, и меня поразило, что они всех называли на «ты». Если бы к Горбачёву тоже обращались на «ты», это была бы хорошая партийная традиция, но ему-то говорили — «вы». «Тыкала» и Раиса Максимовна. Это произвело тяжелейшее впечатление, и, не дождавшись финала этого действа, я улетел в Москву. Ещё раз я видел Горбачёва на выставке моего друга, художника Геннадия Животова. Конечно, Горбачёв знал, что я его противник, что я никогда не прощу ему распада СССР. Он видел во мне врага, но очень не хотел, чтобы я проявил своё отношение на публике. Ещё раз мы с ним общались, когда он позвонил мне явно подшофе, в благодушном настроении, и сказал: «Слушай, ну что нам ссориться, Александр Андреевич? Давайте дружить, давайте любить друг друга». Но он никогда не раскаивался. Да и с чего ему раскаиваться? Здесь он был окружён льстецами, а Запад ему рукоплещет и по сей день. Он чувствовал себя героем, этаким древнеримским деятелем, который настаивал, что Карфаген должен быть разрушен. Он и разрушил красный Карфаген, не заботясь о будущем людей, его населяющих. Он был весь такой гладкий и внешне, и внутренне. Знаете, когда я был ребёнком, мне как-то подарили большого целлулоидного попугая, внутри которого был горох. Взмахнёшь таким попугаем — горох в нём и гремит. Горбачёв с его говорливостью и целлулоидностью напоминает мне этого попугая.
— В 2000 году вы называли Путина «человеком, выросшим из шинели Ельцина», но потом признали, что Путин «жёстко остановил распад России», «отодвинул олигархов от руководства страны» и «создал самолёт российской государственности». Он для вас — спаситель святой Руси?
— Когда Путин оказался на троне, я отнёсся к нему крайне негативно или, во всяком случае, осторожно. Но я радовался, что хотя бы исчезло отвратительное звероподобное лицо его предшественника. Пришёл молодой изящный офицер, я ожидал от него перемен. А по мере того как эти изменения наступали, менялось и моё отношение к Путину. В ельцинскую эру я жил в чёрной дыре, в которой не было ни государства, ни народа, я жил в этой поднявшейся со дна русской истории чёрной мути. А Путин остановил волну суверенитетов и предотвратил распад России, укротил свирепый кавказский национализм и сепаратизм, при нём последовательно уничтожались террористы. Путин спас от полного истребления военную промышленность, он буквально по крохам собрал ржавые предприятия, влил в них деньги, вернул на заводы стариков-инженеров, они подняли производство, и мы выпускаем лучшие в мире подводные лодки и блестящие самолёты пятого поколения. И я стал поддерживать Путина, и на этой его политике строить свои теории — «пятой империи», «русского развития», «русского чуда», «феноменологии русской истории». Путин возвратил Крым, это могучий имперский шаг. Он, по существу, спас две маленькие республики на Донбассе. Но на этом остановился… Путин остановился, и ожидаемого мной прорыва не случилось…
— В чём причина? Слишком высокий темп набрали?
— Может, силёнок не хватило, а может, сыграло свою роль окружение, которому прорыв России не нужен. Путин на Донбассе дело до конца не довёл… Может, я не прав, но когда началось наступление ополченцев, надо было поддержать его, захватить Мариуполь, а может, и всю Новороссию, которая была с нами. Боюсь, мы ещё поплатимся, когда окрепшую украинскую армию оснастят мощным американским оружием.
Да и внутри страны не всё в порядке — коррупция,воровство, олигархи, окружавшие ещё Ельцина… Они достигли чрезвычайного могущества, а многие несчастные русские деревни до сих пор без газа, двадцать миллионов русских бедствуют, мы собираем на лечение больных детей с миру по нитке — при таком богатом государстве. Это всё реальность, и я очень этим встревожен. Да, я не стану бросать камни в сторону нынешней власти, но, пережив крушение СССР, вижу, что ситуация во многом повторяется, и меня охватывает ужас.
— А вам не внушило надежду, например, объединение «Справедливой России», «Патриотов России» и прилепинской партии «За Правду»?
— Там не хватает ещё Партии любителей пива или Партии переименования горных хребтов. В России, говорят, около двухсот партий. Дали бы всем войти в свой альянс — вот была бы красота! А от Захара Прилепина я ожидаю новых хороших романов.
— Перенесёмся с левого фланга российской политики на правый. Навальный — это кто? Или — это что?
— Похоже, Навальный — плод коллективной работы, это очень сложное образование, в которое влито много самых разных элементов. Из Навального сделали сердечник, глубоко проникший в современное государство, он начинает там взрываться, порождая внутренние потрясения. Навальный начинал как русский националист, в своё время его выгнали из «Яблока» именно за национализм, за что сегодняшние либералы не любят и побаиваются Навального, припоминая его «первый тост — за холокост». Он оставил националистическое поле, когда увидел — «русские марши» и вообще узкий маргинальный национализм неперспективны. После этого он примкнул к либералам, быстро нащупал самое больное место — воровство и коррупцию — и стал бить в эту точку, создавая чрезвычайно острые ситуации. Но, когда лупили его сторонников, он удивительным образом оставался цел. Его даже не сажали надолго. Более того, его снабжали инсайдерскими источниками, чтобы он выступал в роли разоблачителя. Я не представляю себе, например, чтобы «Литературная газета» могла провести расследование о латифундиях крупных российских чиновников или снять с квадрокоптера так называемый дворец Путина. Навальный тоже не может, это делали структуры, имеющие весьма серьёзные возможности спецслужб или сравнимые с их возможностями. Навальному всё сходит с рук, ибо он давно стал элементом внутрисистемной борьбы. Он, мне кажется, выражает интересы группировки внутри какой-нибудь спецслужбы, соперничающей с другой группировкой. Эти противоречия, вполне возможно, тянутся со времён знаменитого «мебельного дела» «Трёх китов». И эти противоречия между спецслужбами сегодня усилились, и на этом фоне можно говорить, что существует опасность раскола элит.
— Но спецслужбы, наверное, связаны с крупным бизнесом?
— Конечно! Какая-то часть связана с сырьевыми компрадорскими олигархами, она находит там, как сейчас говорят, «крышу»; другая часть связана с ВПК и крупными корпорациями, где тоже есть свои олигархи. Одна группировка имеет целью укрепление обороны и армии и в целом государственности, а другая ищет примирения с Западом. Именно они пытаются убедить Путина и власть пойти на уступки в обмен на отмену санкций. Они говорят: отдайте Крым — и всё будет в порядке. Отдайте Курилы — и мы будем купаться в золоте. Эти две группировки и раскалывают общество. Моя версия: Навальный принадлежал к группировке, которая ассоциировалась с силовиками, отрабатывавшими патриотическую, имперскую тему. Но потом, как это часто бывает, агент усилился, стал влиятельным — и произошёл перехват агента.
Очевидно, что за Навальным стоят очень мощные западные силы. У меня нет инсайдерских источников, и я не могу утверждать это со стопроцентной уверенностью, но не думаю, что сведения, «добываемые» Навальным, исходят только от российских источников. Там есть информация, недоступная даже нашим спецслужбам, но она каким-то образом оказывается у Навального, и здесь уже просматривается след «чужих» спецслужб. Навальный — активный участник гибридной войны, ведущейся против России. Он в этой войне на стороне наших противников, он бесценный для них кадр, поскольку занимает видное место в информационной гибридной войне. Подозреваю, что за ним стоят не только спецслужбы, но и серьёзные финансово-промышленные и информационные структуры. Это дальнобойный проект, и вряд ли нам удастся понять его до конца. Точно так же я до сих пор не понял, что такое, например, Александр Николаевич Яковлев. Кроме Андропова, который был его куратором, за ним стояло ещё что-то мощное и загадочное, но уже другое, не наше. То же и с Навальным. Не могу огульно обвинять его в работе на Госдеп или ЦРУ, но, думаю, за ним стоит что-то ещё более сложное и значительное.
— Вы согласны с идеей, что государство проигрывает Навальному молодёжь?
— Государство проигрывает, когда не развиваемся, стагнируем. А такие симптомы есть. Стагнируют и учёные, и олигархи, и рабочие, и я стагнирую вместе с государством, допустившим появление чудовищных раковых опухолей, именуемых новой буржуазией или новым олигархатом.
Если государство найдёт в себе силы и возможности для развития, сконцентрировав в своих руках всю власть, — тогда государство примирит всех, и левых, и правых, и стариков, и молодёжь. Потому что развитие — это всеобъемлющий и восхитительный процесс, включающий в себя всех. Всем найдётся место в развитии — и Солженицыным, и Шолоховым, и Быковым, и Прохановым. А пока мы ждём развития, скепсиса становится всё больше…
— Вы не были коммунистом в советские времена и позже оставались вне партий. А сейчас есть такая партия, в которую захотел бы вступить Александр Проханов?
— Нет такой партии. Я всю жизнь был одиночкой, непартийным человеком. В семидесятые годы звали в КПСС, да ещё как — топали ногами и кричали, что за меня поручились члены ЦК, а я ещё смею отказываться.
— Вам не кажется, что в обществе нарастает конфронтация сторон, не склонных к компромиссам? Может, нам пора собирать камни, а не метать их друг в друга? Что сегодня может объединить Россию?
— Только развитие. Если просто посадить за стол переговоров либералов и меня — кроме пылающих ненавистью глаз, вы ничего не увидите, это будет склока, и кто-нибудь в кого-нибудь запустит компьютером или чем-нибудь потяжелее. Тут переговоры бессмысленны. Помирить нас может только общая огромная беда или огромная радость. Когда шла война на уничтожение Советского Союза, примирились непримиримые — например, генерал Деникин со Сталиным. Примирились люди, желавшие гибели нашей стране, и те, кто их мучил и пытал, примирились зэки и конвоиры, примирились изнасилованные коммунистами крестьяне и комиссары. Это была общая беда, объединившая всех в общем горниле страданий, смерти и Победы. Сегодня нас сможет примирить только развитие — а это и есть победа, к которой мы все стремимся.
— Почему Запад нас не любит? Мы, что же, представляем для него какую-то экзистенциальную угрозу просто потому, что мы — Россия?
— Россия — богатейшая кладовая полезных ископаемых, у нас огромные незаселённые пространства, и, конечно, у кого-то всегда может возникнуть искушение прийти и забрать у нас всё это. Но есть один фактор, который из века в век спасает Россию. Это её стремление к идеальному бытию, к русской мечте. Это, если хотите, стремление к Царствию Небесному. Вот та огромная метаисторическая задача, которую ставили перед собой все поколения русских людей — от язычников до христианских мистиков и до Сталина, который ведь тоже решил построить на земле Царствие Небесное. Россия всегда демонстрировала эту удивительную духовную альтернативу, которая ужасно травмирует Запад. Ведь Россия говорит Западу: «Ты живёшь неправильно, ты живёшь скверно, предаёшь основы своей христианской культуры, а твоё гомосексуальное нечистое государство будит в человеке зверя и опускает планку человеческую до паха». Это невыносимо для европейского сознания. Поэтому Европа и посылает сюда нашествия, то Наполеона, то Гитлера. Сегодня это нашествия духовные, Россию изображают либо страной дураков, либо империей зла. Нас постоянно пытаются стереть, загнать в подполье, этим я и объясняю постоянный духовный конфликт с Западом.
Формулы русской и американской мечты абсолютно разные. Американская мечта — это сияющий Град на холме, это гора, на вершине которой стоит крепость, откуда Америка озирает мир и поправляет все окрестные народы, посыпая их бомбами. Русская мечта — это храм, построенный на горе нашей истории, где есть все наши победы, и все наши поражения. На этой горе стоит не царь-пушка, а именно храм, который своими крестами касается лазури небесной. Свет стекает по крестам и осеняет наши дома, хижины, гарнизоны. Вот идеал русской мечты. Мечты у нас с Западом несовместимы — отсюда и распря.
— А в чём заключается миссия русской цивилизации?
— В том, что Россия — ковчег спасения, куда будут стремиться все погибающие от мировых потопов, все униженные и оскорблённые. Россия — это душа мира, показывающая миру праведную жизнь. Конечно, мы сами живём очень неправедно, у нас полно бед, но в душе мы провозглашаем не царство тьмы, а светлые идеалы и ценности. Да, Россия подарила миру Достоевского, иконы Рублёва и многое другое. Но главное, мы остаёмся для мира ковчегом спасения. Это суть России, в этом смысл существования России, наш главный вклад в мировую историю.
— Вы родились в Тбилиси. Не обидно, что сегодня мы с Грузией, мягко выражаясь, не очень дружим?
— Я родился не в Тбилиси, я родился в великой стране — в Советском Союзе, частью которого была Грузия. Я очень люблю эту прекрасную страну и её народ, там жили мои предки-молокане, и мне жалко, что всё это откололось. Я — русский империалист, и потеря русского влияния, превращение части русского пространства во враждебные для России территории — для меня трагедия. Вот что я испытываю, когда думаю о Грузии, Украине, Прибалтике. У меня нет никаких глубинных претензий к этим народам, но есть претензии к тем, кто развалил великую имперскую архитектуру, отсюда и моё отношение к Горбачёву, Ельцину и иже с ними.
— Помните, была у нас такая популярная рубрика — «Если бы директором был я»? Если бы «директором России» был Александр Проханов, с чего бы он начал в первую очередь?
— Я бы провёл инвентаризацию всего способного к пассионарному творчеству в нашем народе. А народ наш уныл и угасает, потому что потерял небо. Я бы нашёл всё, что ещё не впало в смертный грех уныния, и соединил бы всё это в одно «Движение русской мечты». Объединить людей русской мечтой и затеять развитие России — вот задача.
— Вы как-то сказали, что миссия человека заключается в том, «чтобы достойно умереть так, чтобы своей смертью не перечеркнуть свою жизнь»…
— Это красивая, но неправильная фраза. Человек рождён Богом, чтобы восстать из пепла, восстать из греха, вернулся к первородному состоянию, когда исчезает порочность и тьма и человек становится прозрачным для света и добра, а значит, богоугодным. Так ты попадаешь в Царствие Небесное и живёшь там в Боге. Христос был Бого-человеком, а наша задача — быть человеко-Богом.
— Знающие вас люди утверждают, что вы увлекаетесь рисованием.
— Это было почти сорок лет назад, когда вышла моя первая книга. Меня разочаровало её оформление, и я тогда подумал, что мог бы оформить её сам. До того случая никогда не рисовал, но тут достал краски, купил кисть… И так увлёкся этим, что рисовал года полтора и неожиданно для себя создал несколько работ, которыми я и сегодня любуюсь. Получилось нечто необычное, сцены из народной жизни в стиле русского лубка. Там монохром, всё сверкает и лучится. Но потом это так же внезапно исчезло, как и появилось, и я больше никогда не брал в руки кисть… Кстати, мои лубки хотели выставить в Госдуме, но из-за коронавируса идею отложили.
— Самая большая ошибка в жизни Александра Проханова?
— Несколько женщин, которыми я не овладел.
— А вы часто ошибаетесь в людях? Или сейчас помогает опыт, сын ошибок трудных?
— В людях я ошибаюсь часто, и это нормально. Лучше подходить к человеку с благоговением, а потом разочаровываться.
— Какой день вы бы назвали самым счастливым в жизни?
— Когда я в первый раз поцеловал мою жену, Царствие ей Небесное.
— Какой бы вы хотели видеть Россию лет, скажем, через пятьдесят?
— Я бы хотел её видеть совершенным, могучим, цветущим государством. Я бы хотел, чтобы в моей России царствовала русская мечта, чтобы люди сознавали себя носителями прекрасного и возвышенного. Если Россия будет развиваться, если будет устремлена вперёд, а наша элита перестанет поклоняться золотому тельцу, вдохновится не деньгами, а высшими духовными смыслами — вот тогда будут у нас на Руси и прекрасные дороги, и чудесная архитектура, и великая литература, и дети будут здоровы. Вот это и есть моя мечта — видеть Россию, приближающуюся к русской мечте.
