Вдохновение — самое загадочное, самое строптивое, самое неизъяснимое, что есть в творчестве. Знал бы природу вдохновения, сущность его, логику его, писал бы в день по книге волшебных стихов. Но нет ни рецептов, ни алгоритмов, ни закономерностей. Есть только кончик лисьего хвоста, или промчавшаяся комета, или перо жар-птицы, что, огненное, порой попадается на нехоженой тропе, но мгновенно остывает, оказавшись в твоих руках.
Каждый на свой лад изъясняет, угадывает вдохновение. Пушкинское «божественный глагол до слуха чуткого коснётся» или цветаевское «первая строка от Бога». Даже отрицавший творческое наитие Лев Толстой признавался, что «без волнения писательское дело нейдёт». Мой учитель, поэт Геннадий Хомутов говорил, что «вдохновение — это пробуждение в тебе лошадиных сил; в повседневной жизни – одна лошадиная сила, а в пору писания стихов — сотни». С чем ни сравнивай, чему ни уподобляй, всё неточно, всё приблизительно. Но что если всмотреться в самый корень…
Вдохновение — вдох. Будто задержал дыхание, нырнул в воду: сначала ничего не слышишь, кругом немота, но постепенно различаешь звуки — самые чёткие, самые яркие, резкие и внезапные; всё шумы рассеялись, слух стал чутким. Сначала ничего не видишь, но потом ловишь золотой луч света, пронзивший толщу воды — и открывается потаённый мир. На глубине иные смыслы, иные интонации, прежде неведомые образы, рожденные сочетанием, казалось бы, привычных слов.
Для прихода вдохновения должно сложиться многое: должен быть знойный день и духовная жажда, которую не терпится утолить, должен встретиться на пути водоём, и вода в нём должна быть прозрачной, нужна глубина дыхания, чтобы не захлебнуться на первом слове, не сбиться на первой строке.
Вдохновение настигает по-разному. Приходит рифма «аорты-когорты», и из неё рождается строфа. То ли приснилась, то ли прислышилась наяву строка «тишины хватит на всех» — и разрослось стихотворение. Мальчишка, ещё младенец, нарисовал храм на холме, подписал «Средивековье России» — и в этой детской ошибке притаилась целая поэма.
И вот ты оставил на бумаге что-то звенящее, дышащее, трепещущее. Отстранился от него на миг, на час, на день. Отхлынуло вдохновение, душа поутихла. Робко подступаешься к написанному, боишься: а вдруг то, что недавно ощущалось горним, самобытным, окажется земным, заурядным. Находишь неточность, фальшивую ноту. Правишь неугодное слово, над правкой — ещё одна правка. И вот вслед за вдохновением письма наступает вдохновение саморедактирования — азартное, упорное.
И ты уже подобен Твардовскому, что с великим удовольствием пишет поэтическую строчку, но с ещё большим её вычёркивает. Ты подобен художнику Айвазовскому, что наносит на холст «Девятого вала» крошечную каплю, спускается со стремянки, отходит на несколько метров, оценивает сделанное, вновь взбирается для следующего мазка — и так множество раз. Ты подобен режиссеру Тарковскому, что, монтируя свой фильм, мучительно выбирает кадр, который должен стать первым.
Ты нашёл первое слово, сделал последний штрих, внёс последнюю правку, и только тогда — выдох. Только над чистовиком ровное дыхание. До нового глубокого вдоха.
