Вновь, как на излёте «эпохи застоя», в России расширяется применение математических методов моделирования для управления общественными процессами. И, соответственно, вновь возрастает и становится критически важным понимание объективной ограниченности применения этих методов, игнорирование которой неизбежно ведет к абстрагированию от существенного и к срыву в не столько люто смешную, сколько крайне разрушительную схоластику.
Ключевой принцип прост: математические модели по своей природе полностью формализуемы, а общество — нет. Ни в один момент времени ни одна часть общества, включая управляющую систему, не может обладать о нём полным знанием, — хотя бы потому, что часть, даже управляющая, всегда менее сложна, чем включающее ее целое.
Данная закономерность в полной мере проявилась при крахе исторического материализма, всерьёз взявшегося за изучение того, каким образом, при каких условиях и до какой степени общество может самостоятельно изменять закономерности своего собственного развития.
Появление истмата было вполне закономерным, так как, последовательно и с нарастающим успехом применяя диалектику к лишенной разума природе, марксизм вполне естественным образом не мог не применить его в конечном итоге и к разумной части природы, включая его вершину — человеческое общество.
Часть попыталась познать целое в его полноте, причем познать сразу, в целях непосредственного практического действия, — и была естественным образом смыта подлинным цунами обратных связей (выражаясь языком теории управления), так как даже простая попытка познания управляющих систем вызывает у последних немедленную и крайне бурную реакцию (вплоть до убийства по подозрению в шпионаже).
В результате исторический материализм в целом выродился в схоластику, перемежаемую редкими примерами гениального применения его основных закономерностей, — так и оставшимися по указанным объективным причинам на уровне уникальных образцов искусства, а не массовых стандартов науки.
Стоит сразу отметить, что Сталин с его «без теории нам смерть, смерть!» не является частным случаем этой закономерности, так как теоретическое осмысление уже построенного в Советском Союзе общества в принципе было возможно и не удалось по совершенно иной причине, хотя и также объективной, — из-за перенапряжения этого общества в борьбе за выживание.
Это перенапряжение, во-первых, направило на текущие задачи борьбы за самосохранение всей силы, не дав отвлечь их на стратегические задачи осмысления собственного существования (феномен Ленина, создавшего в 1918 году сотню НИИ, из которых выросла затем советская наука, не служит упреком, ибо эти НИИ были сугубо практическими, прикладными), а, во-вторых, не позволило управляющей системе стать достаточно терпимой для возникновения возможностей к анализу ее достижений и провалов «со стороны».
Изложенная аксиома о постоянной неполноте познания обществом себя самого нисколько не противоречит даже позитивистской доктрине познаваемости мира: он, конечно, познаваем, — но лишь в принципе. На деле он бесконечен в своей сложности и, соответственно, бесконечен процесс его познания. И при принципиальной его познаваемости в каждый момент времени есть вещи, которые мы уже знаем, и есть вещи, которые мы познать не можем, — ни сейчас, ни в сколь-нибудь приемлемом для нас будущем.
Кстати, то, что эти не познаваемые для нас в обозримом будущем вещи и явления во многом воздействуют на нас, является (строго по Фейербаху) постоянным фактором, порождающим религиозно-мистическое мышление и превращающим атеизм всего лишь в одну из великих мировых религий.
На практике знания об обществе не могут быть своевременными и полными одновременно. Полной информацией (в исключительно благоприятных случаях) о той или иной ситуации могут владеть лишь историки — после того, как все значимые решения приняты, реализованы и принесли свои последствия.
В процессе управления управляющая система (если она разумна) понимает две фундаментальные вещи: что принятое решение в случае его ошибочности уже нельзя будет исправить (в лучшем случае можно будет частично компенсировать потери) и что информация, на основе которой его предстоит принимать в разумные сроки, будет заведомо неполной.
Именно этот инфернальный ужас повседневного управления, не отменяемый, а лишь несколько сглаживаемый самыми изощренными общественными институтами, является причиной особого отношения самых разных обществ к своим лидерам — от жрецов и вождей до президентов и премьеров.
Именно понимание (или чаще ощущение) невозможного логически корректного управления создаёт объективную потребность в идеологии, ставящей дальние цели общества и определяющей ценностные форматы действий по их достижению. Вслед за Станиславским идеология формулирует и навязывает народу вряд ли достижимую сверхзадачу, создает «силовое поле смыслов» и этим компенсирует объективно недостающие знания.
Математика по своей природе не способна заменить идеологию. Её миссия строго противоположна и сугубо инструментальна, вспомогательна: за счёт расширения возможностей логики сократить сферу неизвестного, единственным компасом в которой является идеология.
Подмена цели средством, попытка использовать вместо идеологии математику (обычно не по недомыслию, а просто потому, что в реальной идеологии правящей тусовки даже ей, со всем её цинизмом, невозможно признаться вслух — и даже самой себе, перед зеркалом) обречена на бесплодие, а в перспективе — на крах и распад занимающейся этим системы.
Мы это проходили во времена позднего Союза — и вполне можем из-за одного лишь засилья механистических (а то и религиозно-мистических) подходов к общественным процессам (не говоря о более циничных причинах вроде интересов господствующего класса офшорной аристократии и ее олиго-френдов) заново пройти и сейчас.
Кстати, вывод из этой закономерности применительно к американской политической жизни можно в честь его наиболее известных выразителей назвать «следствием Линкольна-Рузвельта»: «можно обманывать некоторую часть общества всегда, можно обманывать всех некоторое время, но обманывать всех и всегда — невозможно».
