17 августа 2023 года крупнейшему поэту нашего времени Тимуру Зульфикарову исполняется 87 лет.
Предлагаем вашему вниманию несколько интересных материалов о нем.
Беседу с поэтом Андрея Смирнова, выходившую в газете «Завтра».
Очерк о нем Виталия Аверьянова, выходивший в журнале «Изборский клуб».
На этой странице вы можете познакомиться с многогранным творчеством Тимура Касымовича Зульфикарова.
Ниже приводится один из самых поэтичных текстов о Зульфикарове, которым открывается его семитомное собрание сочинений.
Тимофей Успенский
«ГЛАГОЛЫ НЕЗАКАТНОЙ КРАСОТЫ»
письмо о русской поэзии за последние два века
и о новоявленных поэмах Тимура Зульфикарова
…Умерший в рабский век
бессмертием венчается — в свободном!..
…Я, тишину познавший гробовую,
Я, восприявший скорби темноты,
Из недр земных земле благовествую
Глаголы Незакатной Красоты…
Иван Бунин
…И у души есть смерть, хотя она бессмертна по
естеству…
Ибо как отделение души от тела есть смерть тела,
так отделение Бога от души есть смерть души…
Святитель Григорий Палама
…Слышится песня… Это нищий…Уж если поет даже он,
этот старик, никогда ничего не имевший, то почему
стонешь ты, владелец стольких прекрасных воспоминаний?..
Ду Фу
…Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор, к смерти все готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней царственное слово…
Анна Ахматова
Увы!.. Где нынче это, возвышающее, возносящее нас от больной земли и эпохи, «царственное слово»?..
Кто нынче обделенно и свято тоскует по нему, когда разъяренные пенные сребролюбивые и славолюбивые вожди-стихотворцы,самовластно, самозванно назвавшие себя поэтами, громогласно и корыстно потакают сластолюбивой слепой рукоплещущей толпе, как кривляющийся юрод, лицедей сиюминутному, быстротленному театру?
Кто не забыл это «царственное слово»?
Где проницательные критики, эстеты, эксперты, дегустаторы, гурманы высокой словесности?
Оглохли? Ослепли? Иссякли?
Наша критика никогда ничего не понимала в нашей литературе.
Классический образец этого яростного непониманья — письмо Белинского к Гоголю и его статьи о Пушкине.
Да и что может рассказать о родах тот, кто никогда не рожал?..
А между тем Гоголь писал: » …Последние звуки Державина умолкнули, как умолкают последние звуки церковного органа, и поэзия наша, по выходе из церкви, очутилась вдруг на бале…»
И еще: » …Но еще все находится под сильным влиянием гармо¬нических звуков Пушкина. Еще никто не может вырваться из этого заколдованного, им очертанного круга,и показать собственные силы»…
Эти слова великого поэта и еще неоцененного мудреца нашего оказались пророческими. Пророчество это тяготеет над всем последующим движеньем русской поэзии вплоть до нынешних урожайных на истинных поэтов дней.
В той же статье Гоголя, из которой взяты вещие и печальные эти слова, Гоголь говорит о трех струях самородного ключа русской поэзии: народные песни, пословицы и поговорки, и святое высокое слово церковных пастырей.
Тут заключено будущее русской поэзии. Тут зерно, таящее золотой обильный колос.
Вот он пишет: » Нет, не Пушкин или кто другой должен стать теперь в образец нам: другие уже времена пришли. Теперь уже ничем не возьмешь — ни своеобразием ума своего, ни картинною личностью характера, ни гордостию движений своих: христианским, высшим воспитанием должен воспитываться теперь поэт. Другие дела насту¬пают для поэзии…»
Не посягая на серьезное и подробное исследование русской поэзии и памятуя, что многоглаголанье — такой же грех, как обжор¬ство или прелюбодеянье, я хочу вослед великому поэту высказать несколько суждений о русской поэзии за последние два века.
Ах, какая звездная плеяда поэтов!
Череда пенных хмельных вольных гениев — от божественного Пушкина до трагической Ахматовой: Державин, Жуковский, Пушкин, Некрасов, Тютчев, Фет, Лермонтов, Блок, Есенин, Цветаева, Мандельштам, Пастернак, Клюев, Твардовский, Ахматова, Хлебников…
Тут залюбоваться, забиться, захлебнуться бы от счастия.
И любуемся, и захлебываемся, и дивимся, и радуемся.
Однако, чего-то недостает в этой радости. Нет полноты какой-то.
Нет воли, свободы, раскрепощенности, что ли?
Бездонной свободы нерукотворной народной песни? её хрустальной византийской кудря¬вости? величия библейских громокипящих глаголов? таинственных сокровенных кладезей русского народного языка, что распахнул нам Даль?
И вновь пророчество Гоголя восходит, как непостижимая вечер¬няя звезда, над головами последующих прекрасных русских поэтов.
Не слишком ли много французских, немецких, английских влияний, цепей, сладких сетей?
А где же тысячелетняя Русь?..
Вот выйдешь в осеннее новгородское поле и увидишь журавлей над головой, древнюю их уходящую незыблемую геометрию-стаю и вспомнишь: » Стою один я на равнине голой, а журавлей относит ветер вдаль»…
Или иные томительные душераздирающие строки о перелетных птицах в поэзии нашей.
Но мало этого…
А ведь в осеннем поле столько чувств испытывает душа чело¬века, столько проходит воспоминаний, ощущений, надежд, печалей неясных, болезных, сладких.
И все это втуне остается невысказанным.
Тайное не стало явным.
Разве может слово вместить все человечье, все страждущее в душе осенней,слезной?
Как мало заключено даже в самом великом нашем стихотворении.
И все заковано в железную клетку рифм, строф, ритма однообразного…
Как мало, оказывается, вмещает слово Поэта! Что может совершить лев в клетке?..
Лишь намек на свободу? Лишь жалкий рисунок беглый душевного моря-богатства?
Иль тут роман нужен тщательный и долгий, чтоб исчерпать все впечатленья бытия?
Или правы китайца, когда говорят: «Слово дано лишь для того, чтобы войти в безграничность молчанья»?..
Или прав Лев Толстой, когда говорил: «Искусство — это чуть-чуть»…
А если мало душе человека этого «чуть-чуть»?..
Но опять я становлюсь словообильным.
Буду краток.
I. Иисус Христос почти не бывал в лоне русской поэзии… Редки тут Его Святые Стопы-Следы.
Не бродил Спаситель по равнинам и холмам поэзии нашей. Иногда лишь в сизых молочных сумерках витала Его Святая снежная Тень. ( ‘»…В белом венчике из роз — Впереди Исус Христос»…)
Странно это, ведь в прозе, в иконе, в мудрости, в быту, в жизни живой святодышащей церкви, в народе блаженном Христос царил, горел в душах человеческих, а поэтам редко Он являлся и осенял слова их.
Были и есть духовные стихи, но это переложение Евангелий с разным прибытком и светом поэтического дара.
Даже в лучших стихотворениях Пастернака из романа «Доктор Живаго» мы слышим лишь нежное и вдохновенное переложенье евангель¬ских великих событий….
«…По той же дороге,чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но след оставлял отпечаток стопы…»
Эти строки запоминаются навек.
И все же поэзия наша в основном — светская, салонная, лирическая, социальная, языческая, сельская, философская, пантеистическая и т.д.
И почти никогда — религиозная.
Дивно это: храм живой светится, жемчужной тихой звездой горит, а на поэзию свет его вечной свечой не льется.
Поэзия во тьме, вдали от Христа, а, значит, и от народа православного.
От Руси вдали.
Звезда горит чужая.
А отсюда все беды и нехватки, и несвободы наших гениальных поэтов.
Как говорили мудрецы Китая: «Люди бродят по тропинкам, а Главный Путь зарос дикой, нетронутой травой-лебедой».
Вот и бродят поэты наши по тропинкам одиноких сиротских душ своих,и все лирики, лирики, строители одинокого мавзолея своего. Своего тела, своего тленья, своих страстей, своей быстрой жизни и усыхающей, убывающей души — одинокие апостолы.
Апостолы без Христа.
Без Его нетленного Дела, и Слова, и Духа.
Рождённые от Бога забыли про Отца своего.
2. Нет в русской поэзии эпоса, полифонии, баховского иль грузинского хорового небесного очищающего многоголосья.
Нет хора (он только в церкви еще трепетно уцелел, хотя и сильно пошатнул¬ся, как и сам заброшенный храм).
Есть только одинокий жалобный голос, теряющийся средь бесконечного дымного вороньего поля суздальского иль иного…
«…По дороге зимней скучной тройка борзая бежит… Колокольчик однозвучный утомительно звенит…»
В церкви хор поет, а за воротами церкви ветер воет сиротский, и лишь его слышит русский поэт и печалится, а сказано Иисусом сыном Сирахова: «Печаль многих съела, а пользы в ней нет никакой…»
Все мы обреченно вспоминаем муки Христа на Кресте, а забываем, что сказал Он после Воскресенья святой Марии: «Радуйтесь!»
Так чего ж поэты русские мало радуются и ликовствуют?
Словно «Чаша, черплющая радость» миновала их?
И лакомы лишь радости мира сего и льстивые нижние страсти, похоти телесные их сладко объяли и не отпускают?
И где на Руси поэты-монахи?
Иль всех победила грустная мысль-пословица: » Все мы лишь до пояса человеки, а внизу скоты, скоты…»
И все плачут о пагубном тленье телесном и о днях мимотекущих, прошлых.
Плач, стон, вздохи слезные болезные из векового дома русской поэзии только и доносятся, как из больничного приемного покоя.
«… Что смолкнул веселия глас?»…
Иль в тоталитарных, глухостенных странах и народах, где высокая божья всечеловеческая тысячелетняя соборность заменена волчьим овечьим быстротекущим коллективизмом, особенно вопиет одинокая безвестная душа, предсмертно кричит страждет хрипит угнетенный, утесненный, удушенный со всех сторон человек?..
Печально…
В осенних полевых волнах-ветрах стареют, слезятся и умирают поэты наши, так и не дойдя до Храма, где тепло и тесно от тихо, ласково дышащего родного народа, где поют и радуются общей разделенной русской храмовой неоглядной бессмертной душой.
«Не имам зде града, а грядущего взыскуем».
А наши поэты хотят славы и злата этого мира, а не далекого града-брега.
На миру и смерть красна, а поэзия весела и бессмертна, и необъятна, когда она в храме, среди народа молитвенного.
Где душа вечна — так это в церкви среди молящихся, где усмиряются душетленные похоти и страсти.
3. Почему-то со времён протопопа Аввакума и, особенно, Достоевского, который никогда не был художником слова, а лишь диавольским графоманом и апостолом разрушенья, в мире стали говорить о русской культуре, как о серой, истеричной, подрывной, душетленной, опасной.
Романы Достоевского – мещанские, газетные детективы, серое слово, тут нет красоты, цвета, божественной свободы художника.
Он повел русскую безвинную доверчивую девью Музу в подвал, в морг, в психбольницу, в ад — и там оставил.
Тут не птица небесная, а червь могильный торжествует. Болезная душа, болезные слова, которые заражают, как холера.
Тут нет небесного катарсиса. Герои Достоевского никакого отношения не имеют к России, это тени петербургских подвалов и подворотен, подрывные, унылые фигуры, придуманные автором, жаждущим только денег, женщин и рулетки…
Разве сравнить его однообразных психопатов с раздольными, душевными, щедрыми героями Толстого или Лескова?
Достоевский – это болезненное заблуждение русской литературы и русского духа.
Давно пора вынести эту зловонную фигуру из Пантеона Русской Литературы, как Ленина из Мавзолея.
А ведь русская святая новокрещеная душа пришла из византийских хмельных лакомых виноградников, из афонских лазоревых приморских рощ, и радуга цветов — её подруга.
И в картофельных промозглых полях не погибла она среди пьяниц-безбожников-палачей-бесов.
Русская икона – это окно, отворённое в рай, это ярмарка цвета, это хвост павлина, это дионисийская опьянённость земным и небесным бытием!
А русская неистово кудрявая бесконечная песня, в которой, по слову Гоголя, «…необъяснимый разгул, несется куда-то мимо жизни и самой песни, как бы сгорая желанием лучшей отчизны, по которой тоскует со дня созданья своего человек… (Не сгорали поэты русские «желаньем лучшей отчизны», а алчно любили мир сей и страдали безответно).
А звериный стиль на стенах церквей, а палехские письмена, а русский расписной костюм, а неистовая томительная русская кухня, описанная опять же нашим пророком Гоголем?
И где этот праздник, ярмарка шалая, шальная, талая, пьяная весенних и осенних цветов в русской поэзии? «…Мороз и солнце — день чудесный!..» И все?
А где наше блаженное благоуханное луговое разнотравье?..
Как оно отозвалось в слове поэтов?..
Увы! — наша поэзия, в основном, графика, черно-белое или двухцветное малое действо, закованное в клетку размеров, рифм, ритмов, строф обязательных.
А возьмите у Бунина, из его прозы малахитовой: » Расцвели цветы лазоревые, понеслись духи малиновые…»
Иль духмяные описанья Толстого, Лескова, Пришвина — великих наших прозаиков!..
В стихи эта красота редко попадала.
Не вмещалась в удушливую клетку стихосложения.
4. Все эти тиранические ямбы, хореи, дактили, анапесты, амфибрахии — это клетки зоопарка для пыльных вольных-зверей: львов, волков, медведей, что самовластно приходили, и запирали себя в эти клетки, и там уныло, однообразно томились, и там пели, и там умирали, забыв о вольной воле.
О вешнем половодье, когда река топит берега и гуляет своевольно, уморяя прибрежные деревни, и зверей, и дерева. «Буйство глаз и половодье чувств»…
А тут вода-поэзия капает из умного водопровода и пахнет хлоркой и мертвечиной.
Был ранний сиреневый цвет в поэзии Есенина и Клюева, но и этот цвет вылинял, ушел, как синева блаженная из глаз Есенина, что довременно смежились от страданий растраченной плоти и мук мира сего, пожирающих душу.
«Грешное тело душу съело»… Воистину так…
«Тело съели сласти, а душу – страсти…»
Поэт, хлебнувший кипятка современности, сжигает себе нутро и вопиет от смертельного жара.
И его стихи — это вопль дня, а не шепот, ропот вечности в вершинах яхромских дубовых рощ?..
Высокопарно я говорю, но истина еще выше сияет, хотя проста, как камень, смирно, кротко лежащий у ног.
5. Жестокая рифма учредилась в нашей поэзии, и она диктует нашим поэтам и не пускает, как каменный высокий забор, охвативший черемуховый, расплескавшийся сад, удушает его и не дает разлиться на волю.
Молодое пылкое раздольное вино томится в дряхлых мехах и уходит в землю.
Но вот песня: » Степь да степь кругом, путь далёк лежит, в той степи глухой, замерзал ямщик…»
Народ рифмует слова по одному далекому звуку: кругом — глухой, лежит — ямщик.
Вот тут заключена необъятная воля рифмо¬вать.
Например, возьмем слово «вода».
Вот сразу сотни рифм на звук «а» — пришла, толпа, она, осла, пока, брега, ведра, поля, глас, вода, край, оса, да, бокал, горька, тишина, дорога, май, прощал, раз, мрак и т.д.
Тут бесконечность эха, звука гласного переклич¬ка, и Поэт волен гулять с бескрайним звуком «а».
И думает теперь он не об узкой рифме, а о том, как бы извлечь из блаженной тьмы подсознанья туманные образы и воспоминанья, упованья, невысказанные фантазии своих праотцов, и дать, вернуть слова в их загробные безымянные уста иль в свои живые…
Тут Поэт не режет, не убивает, не усекает всплывающие со дна души слова и строки, и образы, и сны, и предчувствия во имя клетки размера и рифмы, а дает им лечь на бумагу свободно, как морские волны ложатся бессчетно на песок берега.
Сколько их? зачем они? какой длины и высоты?..
Зачем тебе исчислять их, Поэт?..
Пусть неоглядная душа твоя опустошится, исчерпается в слове.
Когда влюбленный объясняется в любви — разве ему до рифмы, до ритма, до строфы?..
Царь Соломон в недостижимой «Песне песней» разве думал о неких суровых законах поэзии?
« Чувство — это всё», — говорил Гёте. А поэты наши только говорят о нём, только называют его, только намекают…
Какой-то аскетический дух умозрительности витает над поэзией нашей.
Вот философ-пантеист Тютчев:
…Природа — сфинкс. И тем она верней.
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней…
Или упоительный Пастернак:
…Когда строку диктует чувство —
Оно на сцену шлет раба,
И здесь кончается искусство
И дышит почва и судьба…
Это целый трактат в одной строфе.
Или классическая римская осенняя Ахматова:
…Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор. К смерти все готово.
Всего прочнее на земле — печаль,
И долговечней — царственное слово.
Блистательные стихотворения!..
И сразу западают в душу и запоминаются навек.
И все-таки тут говорит, побеждает голова, а не сердце.
Но все же поэзия — это не афоризм, не истина, не притча, а скорей вселенское томленье воспоминанье о рае, где некогда был человек.
… Не жалею, не зову, не плачу –
Все пройдет, как с белых яблонь дым,
Увяданья золотом охваченный
Я не буду больше молодым…
Мои любимые стихи Есенина!
Но вздохнешь, прослезишься и поглядишь на цветущий яблоневый сад, и подумаешь:
« Какая все же это малость по сравненью с этим садом!»
А как сказать больше об этом саде, обо всех чувствах, что бегут, теснятся в душе от этих. кротких цветущих дерев?
Велемир Хлебников на миг почуял эту древнюю дохристианскую волю поэзии, но потом тоже свернул на пушкинскую классическую благословенную тропу.
И опять остался Главный Путь пустынным, и только лопух-трава, сонь, сныть да конский щавель – хозяин, что ли, на Главном Пути, и ветшает, помирает он, как заброшенная псковская нищая деревня Синего Николы, где одни вдовы мерцают, никнут поодиночке.
Поэзия — это звездное небо, океан, море, река, а не водопровод, где вода в плену труб покорно томится и льётся по прихоти хозяина.
Поэзия и стихи в литературе нашей стали уходить друг от друга.
Небесная, лазурная, вольная птица ушла из утлой клетки.
Теперь в клетке бродят сытые курицы, тайно поклёвывая те золотые зерна, что остались от улетевших птиц.
Но курицы эти уже еда для сонных теперешних начальников, а не соколиная забава для царских охотников.
Перо павлина иль жар-птицы не поместишь,не вставишь в унылый куриный хвост…
6. Божественный Эрос бежит и боится русской поэзии.
Очень она стыдлива и ханжески целомудренна досель была.
Словно азиатскую слепую паранджу на неё набросили, на снежные млечные жемчужные рамена её.
Зачем?
Ведь Эрос — главный борец, боец со смертью-победительницей повальной. Хмельной тугой витязь жизни против кромешной утлой старухи-смерти.
И тут в поэзии нашей еще один глухой забор, домовина, клеть, крапива жгучая для поэта русского: не сметь! не велеть! не глядеть!
Дозволена лишь нагая русалка — и та в стыдливой зыбкой зеркальной воде сокрыта до грудей, до сиреневых медоточивых запретных сосков!..
Ах, русская дивная дева! в вечном слове поэта, как в родосском лепетном мраморе нагом, иль не жить, не дышать, не стоять тебе запечатленно очарованно навек?
Есть, есть свидетели, радетели твоих солнечных работных кротких малоулыбчивых дней, а где апостолы певцы твоих соловьиных дурманных, таких коротких сладких на Руси ночей?
И что ж тогда зарятся, наливаются на снежную жемчужную красу телес¬ную томительную наготу твою малоярые упорядоченные заморские и европские мужи и жаждут, алчут…
Не в сарафане-кумачнике иль в ином современном заемном куцем платье чужеродном являешься ты им по ночам,а в алавастровом перламутровом живомраморном живодышащем живолепетном сиянии сокровенной снежносладимой плодовой плоти-наготы.
И где же чистые целомудренные огненные поэты твои?..
7. Высокий «штиль» ушел из русской поэзии…
Где искусство царей в век победивших опьяненных плебейских толп и бетонных бесследных опухолевидных мегаполисов?
Трагическая поэзия — высокая забава патрициев, аристократов, а где они нынче, в каких навсегда рухнувших сиротских Колизеях? Парфенонах?
Где литой, атласный, ахалтекинский аргамак, утонувший ослепший в нес¬метном пыльном ползучем овечьем стаде? Его сегодня убивают на бойнях, и он идет в колбасу-«казы» для плебса.
И тут нынешний Колизей, Парфенон.
И тут бойня благородных гладиаторов. Из «ахалтекинцев» теперь делают мясной фарш для нужд трудящихся.
Трижды в русскую словесность за последние два века являлся великий эпос. И это немало.
Это «Мёртвые души» Гоголя, «Война и мир»‘ Толстого, «Тихий Дон» Шолохова.
Ближе всего к поэзии стоят «Мертвые души». И все же это очень разбавленное вино. И все же это не чистые поэмы, как у Гомера, Данте, Гете, Шекспира. Потому и явилось скучное
слово «проза»…
Внутри же нашего одряхлевшего стихосложения уже не мог явиться гений, как не мог человек родиться в опытной пробирке иль соловей в клетке.
Нужны но¬вые идеи и формы.
Нужна свобода от смертных поэтических пут, мрежей, сетей.
Но вот явился к нам, в скучающую от однообразия, кровосмесительную и оттого хиреющую русскую поэзию, великий трагический эпический Поэт.
И словно не было двух веков блаженной прекрасной поэзии нашей – этих флаконов с дивными ароматами, духами, благовониями, мазями…
И вот заблудшая Муза, по слову мудреца Гоголя, возвращается «с бала в церковь».
И кто услышал этого нежданного Поэта?
А между тем в его небесных поэмах впервые явился нам нетленный, неопалимый живодышащий незакатный Свет Христа Спасителя и Огнь Небесный Пророка мусульман, огненного корейшита Мухаммада, и Песнь Вечности бездонного загробного мудреца Будды в буддийских песнопеньях.
Вот где разразились, исполнились избыточно ширь и отзывчивость русской души в разливе, о которой говорили Пушкин, Гоголь, Достоевский, Соловьёв!
Воистину правы древние китайцы: «Когда гибнет вера — появляются истинно верующие».
Когда гибнет поэзия — появляются великие поэты. Да!
И вот в твореньях нашего новоявленного, почти никем не замеченного Поэта, явился нам усоп¬ший древлий забытый, как вино в древней амфоре, дух античной трагедии и эпос, полифония и многоголосие храмовых безвинных девственных вдовьих русских песнопений, церковных кротких шелестящих хоров.
И языческая кипень, святая сумятица цветов, пенных клубящихся садов и рощ, и радуга российских уральских и азийских памирских лазоревых самоцветов, рассыпанных на теплом тебризском мраморе иль на русском белом камне.
И разрушились все стены в поэзии нашей, все эти мертвенные ямбы и хореи-намордники, и строфы-клети, и всякая строка самозабвенно, на свой маневр, запела, заходила своим вольным голосом, как в народной песне, о чем мечтали многие поэты, чуя рабство стихосложения нашего.
Но «много званых да мало избранных».
И вот безбрежно расширилась, разлилась рифма, давая поэту полевую весеннюю сквозистую новгородскую талую волю и простор половодья бушующих глиняных капризных гиссарских горных ручьев да рек.
И Эрос возликовал в этих поэмах и песнях, и потеснил смерть и неизбывное, неизбежное уныние ее.
Явились впервые нам в этих сочиненьях великие Цари и загово¬рили голосами величавыми, медленными, степенными, а не суетными, рабьими, психопатическими.
Устала русская литература от описанья рабьих нищих житейских душ, от унылого, но агрессивного «малого простого человека», от психологических штудий и апологии смерда, раба, песчинки, капли.
Это Иоанн Грозный царь, это князь Михаил Черниговский («Поэма о князе Михаиле Черниговском» — это чудо нерукотворное, словно сама она родилась, вышла из земли, как
куст царской сирени у Зимнего Дворца, и навек оттиснулась, отпечаталась на бумаге, как лик
Спаса на Туринской Плащанице).
Это цари — владыки духа — Сергий Радонежский, Дионисий Богомаз, протопоп Аввакум, Андрей Рублев.
Особо, как белокаменный Софийский собор в Вологде, стоит осиянная храмовая трагедия об Иоанне Грозном, о его встрече с Иисусом Христом — тут продолжение традиции от «Великого Инквизи¬тора» до «Мастера и Маргариты».
Однако, у Достоевского и Булгакова Христос — плотяной, земной, обыденный, как икона, писанная с реального потного лица — а здесь Он — Вселенское Небесное Чудо, Богочеловек.
И в этом — вершина традиции.
Тут божий Лик, а не мимолетное лицо.
Я смею утверждать, что за последние 200 лет в нашей литературе нет равновеликого сочиненья, которое уже как бы восходит над литературой, превращаясь в церков¬ное действо, в молитву, в пророчество.
А завершающие «Исповедь Иоанна Грозного» четыре стихотворения: «Вербное Воскресенье», «Гефсиманский сад», «Распятие» и «Вознесение» являются непревзой¬денными шедеврами богодухновенной религиозной поэзии.
Не верится, что живая рука нашего скоротечного современника начертала их!..
Это русский Пантеон Поэта, вернее Колизей великих страстей Руси.
Явились впервые нам в иных бездонных поэмах-пирамидах великие души Азии.
Это кровавый завоеватель, раб неизбежных войн, Амир Тимур.
Это Ходжа Насреддин — хранитель небесной и земной мудрости. Небесный орёл и тяжкий муравей земли.
И это не одесский скоропалительный, скоротечный Острослов, а печальный мудрец, брат царя Соломона.
» Смех- это молоко, мудрость — мясо. Корова много раз дает молоко, но лишь однажды — мясо»… — говорит Насреддин.
Это Омар Хайям и Мушфики, царь Бахрам-Гур Сасанид и бо¬жественный художник, мастер павлиньего хвоста, Камолиддин Бехзад.
Это собрат и легенда-фантазия-промысел одинокого нашего поэта — дервиш Ходжа Зульфикар Девона, которого Поэт сотворил в одиночестве, и тот вдруг ожил и самородно, самостийно пошел по пыльным азийским дорогам и теперь бродит там, и изрекает притчи и стихи независимо от того, кто родил его.
Семена оторвались от тополя-отца и взошли тысячами тополей…
Вечной тебе дороги, дервиш Ходжа Зульфикар Девона!
Может, ты когда-нибудь придёшь и на грядущую могилу твоего создателя?..
Печально, но блажен! блажен! блажен, кто сотворил вечное дитя!
Это восточный Пантеон поэта, вернее, живодышащий Колизей Азьи.
А несметные певучие необъяснимые томительные необъятные стихотворения-песнопенья, посвященные Богородице в снегах, русским смиренным святым и Апокалипсису наших атомных дней!..
И странствиям загробным и земным современного поэта Тимура-Тимофея, Агасфера ХХ века.
Тут повеяло средневековыми хожденьями в загробный мир…
Поэма-роман «Земные и небесные странствия поэта» — это грандиозная месса, сравнимая лишь с мессой Баха или с «Божественной комедией» Данте.
Она повествует о жизни и смерти современного поэта XXвека., о поисках Бога, брега, о Сталине, о Втором Пришествии Христа на нашу больную землю, о таинственной судьбе Руси, Её Церкви, её народа.
Об аде, который стал повседневной явью, и небесном рае, на который никто уже не надеется, кроме бедного Поэта.
Не знаю, есть ли в наше время столь же богодухновенное, словно сошедшее с небес в руках осиянного ангела , сочиненье в какой-либо иной литературе.
Габриель Маркес — гениальный выдумщик, чемпион метафор, но гений его от диавола. Это Босх иль Брейгель, тут нет света. Тут все пропитано неизбежным тленом и ужасом безбожной смерти.
«Земные и небесные странствия поэта» — это Рублев иль Ботичелли.
Тут ангелы витают. Тут все освещено любовью, состраданьем и кроткой верой.
А художественная фантазия автора не имеет себе равных.
И все это наш Поэт. Один…
Но!..
Через вселенскую Церковь-реку прошли и проходят миллиарды людей, но когда-то Она вся протекала в душе, в перстах одного Спасителя Христа!
И от одной свечи загорелись миллиарды костров…
И Слово Его было, как костер, поставленный в осенние, сухие, златые, трескучие камыши…
И огнем взялись!.. взвились!..
..Безбожники звонят в колокола
Но люди спят бездонно и не слышат
Но вот Христос шепнул свои слова
И даже агнцы от сосцов молочных материнских
отлепились отделились отдалились..
«…Поистине, прекрасны огни, россыпи ночных текучих наших современ¬ных городов, но все огни всех ночных звездных градов не стоят маленького пастушьего костра, у которого согревал озябшие персты странник Иисус Христос!..»
Это одна из притч Поэта.
Странно, но мне кажется, что некоторые Его сочиненья могут быть канонизированы православной церковью, а другие — мечетью.
Например, «Исповедь Иоанна Грозного» — это православная всепрощающая легенда-откровенье о судьбах Руси былой, и, особенно, о нынешней, а «Книга смерти Амира Тимура»‘ — огненное мусульманское пророчество, молитва на все времена – особенно, на времена атеизма.
Кажется, что это двоякий промысел, что два человека сотворили эти два совершенно разные произведения, но Бог един над всякой судьбой и головой.
И потому в откровениях, в письменах нашего Поэта впервые сошлись и раствори¬лись неразличимо друг в друге, как незримые, мечущиеся, тайные, сладкие семена любящих в ночи двух человеков, Русь и Азья.
Сошлись, совпали, растворились, слились в Слове, в Духе, в Красоте.
И еще: открылись и заговорили в поэзии (а в прозе Гоголя, Толстого, Лескова, Даля, Бунина они были уже в дивном избытке) сокровенные кладези целомудренные русского молитвенного Слова.
И такие, например, пословицы: «Сон в кручине, что карабль в пучине…», «Церковь не в бревнах, а в ребрах»…
Последняя особенно жива в век порушенных церквей…
И еще: мудрость — это остывшая поэзия.
Мудрость — это лед, поэзия — талая вода.
Мудрец – это остывший поэт.
Мудрость — это изюм, а не хмельной, бродящий, кипящий виноград.
Но в нашем Поэте странно и божественно соединились хмель поэзии и хлад мудрости.
Тут избыточная осенняя кисть-гроздь рохатинского винограда, где теснятся ягоды свежие, наливающиеся, медов полные, и уже налившиеся, забродившие ягоды терпкие, сонные, и ягоды томительно усыхающие, ставшие молодым изюмом. Но кисть-гроздь златая, несметная, янтарная, тесная одна!.. Да!..
И еще многое может унести из этой поэзии чистый, добрый, взыскующий, чуткий читатель.
Да где он?..
Поистине, великому Поэту нужен великий Читатель.
Эпос, трагедия — это дикорастущий алмаз, а читатели искушенные, салонные и нетерпимые, завистливые литературные собратья и критики, привыкли к рафинированным, обструганным умело бриллиантам для ушей, перстов и глаз.
И вот Поэт протягивает нам безвозмездно бесценный великий самосветный Алмаз, а мы улыбаемся и гсворим: «Не нужен нам этот кусок горного кварца или хрусталя, или хитроумного стекла. Такие алмазы не бывают в природе…»
Бывают. Это уже Звезды земли.
Бывают такие Звезды-алмазы.
Бывают такие великие поэты и в наш суетный, бетонный, толпящийся бесследно, плотяной век.
«Омрачихся аз умом в страстех житейских…»
И еще сказано в молитве: » Избави нас Господь от диавольского поспешения»…
А мы?..
Мы с утра уже в состоянии «диавольского поспешения».
И забыли ближних. И все хлопочем для себя, для семьи своей кровососущей.
Кажется, что придет сейчас в мир наш Вторым Пришествием Христос, иль Будда, иль Мухаммад, а мы скажем Пророку, что торопимся, и нет времени, и сил внимать ему, и пронесемся мимо него в слепоте, глухоте, суете своей…
Ой, беда нам, поспешающим к смерти нагой одинокой своей мимо храма, мимо Христа, мимо Будды, мимо Мухаммада…
А что уж тут говорить о великих новоявленных поэтах?..
Когда мы о древних пророках-отцах забыли?
Странная судьба у великих поэм.
Их все знают, но почти никто не читает.
Кто нынче читает Гомера, Данте, Гете, Шекспира?..
Все знают об Эвересте, но лишь немногие восходят на его вершину, рискуя жизнью.
Но может ли в конце ХХ века, среди спутников и электроники, и мгновенной космической связи, и вездесущей рекламы, существоватъ безвестно великий поэт, иль художник, иль мудрец, иль музыкант, подобный Баху, равного которому уже не дала и не даст Европа?..
Увы! — может!..
Вспомним великих китайцев: » Истинный мудрец незаметен… Говорящий не знает. Знающий — не говорит…»
Печально, когда одинок и безвестен великий врач, целитель тел, и дар его уйдет вместе с ним в могилу, минуя страждущих и больных.
О, Господь, что за странная судьба?..
Еще печальней, когда безвестны великие поэмы — целители заблудших душ… Да!
Великие поэты и пророки обходят большие города, ибо нет в них любви.
А что без любви дитя, и пророк, и поэт, и всяк человек?
Надо вернуть русскому человеку его душу-церковь и его тело-землю.
Тогда вернётся любовь на нашу землю, и безвестные станут известными… И тайные — явными.
Но я хочу назвать имя безвестного великого Поэта. Он живет в Москве…
…Поэт, не таись, как китайские мудрецы.
Поэт, я узнал тебя по твоим тихим книгам.
Сказано апостолом: » Кто говорит простым языком — тот говорит с людьми, кто говорит тайным языком — говорит с Богом»…
Поэт, с кем говоришь ты?.. Каким языком?..
Поэт, иль слава — лишь плакальщица, грядущая, пылящая за гробом?
Сказано древними: » Слава — солнце мертвых…» И у нас, в ХХ веке?.. Горько…
И я вспомнил твое стихотворенье, Поэт:
СЕСТРЫ
Две сестры две блаженные пыльные путницы-смиренницы божьи
странницы посланницы
Идут бредут грядут пылят свято обнявшись
К моему дому к моей тихой кроткой окраинной вечерней
золотистой кибитке саманной
У одной в волосах роза душанбинская гератская яроалая
У другой в волосах венок из засохших ромашек
Одна из них Слава Глория Сладчайшая
Другая Смерть Мори Горчайшая
И обе грядут плывут пылят к моей кибитке в сумерках
лазоревых чудящей ворожащей
Кто раньше?
А мой дом а моя кибитка саманная безвинная беззащитная
оплетена опалена охвачена объемлема объята златоосенним
златомедовым златопыльным златокудрым
сладчайшим рохатинским виноградником
Блаже!
Но я узнал тебя, Тимур Зульфикаров.
И пришел к твоей одинокой золотой кибитке прежде двух вечных сестер…
Хотя ты мог носить и другое имя. Верблюд. Звезда… Река…
Бог дал тебе это имя: Поэт.
Есть в литературе иерархия: гении, талант, одаренность, ремесленник, эпигон.
Гений, как молния, озаряет литературный пейзаж и все ставит на свое место.
Если гений безвестен, тогда талант кричит, что он — гений, а ремесленник-эпигон говорит, что он талант.
Тогда разрушается иерархия.
Тогда овцы пожирают пастуха и волка.
Тогда заблудшая овца становится волком.
Тогда наступает пир трухлявых, гробовых, кладбищенских гиен. Торжество оборотней-лицедеев.
Тогда Сальери называет себя Моцартом, и уже Моцарту хочется убить его, чтобы восстановить истину…
Но остановимся.
Много было самолюбивых, громогласных, громокипящих манифестов в искусстве и литературе XX века.
Манифесты эти, предшествуя творцам и их делу, породили множество хилых художников, поэтов, музыкантов.
Тут легли и восстают новые несметные легионы агрессивных графоманов.
Творческие союзы — это сплоченные «коллективные Сальери»!
Я написал свое Письмо уже вослед совершившимся великим поэмам Тимура Зульфикарова.
Я лишь сказал несколько скоротечных слов близ этих вечных Пирамид Духа.
Чтобы привлечь сюда редких скучающих странников поэзии нашей, среди которых непременно явятся огненные апостолы.
И понесут в века осиянные камни чудотворных лазоревых Пирамид этих, и разрушат их блаженное святое одиночество…
Но это вечные неисповедимые «Пути Господни»…
А мы идем краткими человечьими…
А пока надо лишь взять в руки книги Тимура Зульфикарова и отворить расписные, кованые златом и серебром, медвяные, необъятные, малахитовые врата их…
Читатель, не торопись, не сетуй, не суетись, а врата отвори.
Аминь!
Хочу завершить свое – увы! — не стреловидное, а расползшееся, как псковская деревенская, осенняя, мяклая, клеклая дорога, много¬глагольное письмо одним из моих любимых «снежных» стихотворений Зульфикарова, посвященных 1 000-летию крещения Руси.
БОГОРОДИЦА
Дивноступающая росодательная тишайшая
Сошественница богоблаженная Богородица
В дивноструящемся византийском летнем неоглядном
лазурном сквозистом июньском плате омофоре
Грядет плывет парит царит в переславльском снежном
дымном зимнем поле поле поле
И младые неистово несметно немокрено курчаво смоляные
каракулевого агнца кроткого
Власы власы Ея в метели плещутся полощутся чудовые
неприкаянно прекрасно носятся привольно
своевольно из под омофора
Одни рассыпанные вольные в сплошной глухой неволе
в русской нашей снеговой слепой колодезной недоле
Матерь! Мати! где Твой гребень золотой всевечное творенье
рукоделье галилейских арамейских галаадских
златокузнецов златопророков Слова Божьего
Иль обронила в русских рощах ледяных соборных прошлых
в дубравах среброзвонных топором слепым густым
оборванных обобранных
А теперь пришла на Русь вырубку несметную бездонную
за гребнем дальним девьим стозвонным?
Иль за народом руським пригнетенным пьяным неповинным
сиротой безбожным? топора невольником поклонником?
О Боже Боже Боже Боже как же Ты дозволил?
Матерь кого ищешь да жалеешь в вьюжном мартовском
ополье поле перлов жемчугов снегов струящихся пуховых?
Иль стозвонный затерянный златогребень? иль немой святой
заблудший пьян народ мой?
Оле!
Метель в переславльском поле мечется как осиянные
лучистые алмазные ледовые власы живожемчужной
жгучепоседевшей Богородицы
…Учитель! Стиль моего письма невольно и нище напоминает Ваш. Однако, дело не в стиле, а в сути.
Истинная суть проста, как камень, и презирает любой стиль.
У Нагорной Проповеди нет стиля.
У истины нет стиля и даже языка.
Простите меня, но «понять — значит, стать равным».
Хотя не это возвышает и утешает меня, а мысль о том, что мой современник, который живет и умрет так же, как и я, сотворил вечные сочиненья.
Я рад, что один из первых сегодня заговорил об этом.
Завтра об этом скажет весь мир.
И еще, Учитель.
Давно мучает меня одна мысль: где в русской истории фигура мудреца?..
Мы уже привыкли к понятию «восточный мудрец», однако, и на русских снежных равнинах рождались великие мудрецы: Владимир Креститель, Сергий Радонежский, протопоп Аввакум, Нил Сорский, Серафим Саровский, Гоголь, Толстой, Бердяев, Пришвин.
История — это не только кровопролитья и мирские деянья царей, вождей и слепых разъяренных толп.
Это и смиренный, вселенский, небесный промысел мудрецов.
Надо взглянуть на русскую нашу многострадальную историю глазами вечных мудрецов, а глаза мудрости — это глаза церкви.
Слишком часто народ наш доверялся пенным оборотням-вождям, забывая о смиренных бездонных мудрецах-пастырях своих.
Слишком часто волки приходили в обличье пастухов и пасли стадо, незаметно пожирая его. (Голодные свиньи пожирают друг друга. И это есть «гражданская война» в стане зверей.)
Знак божьей мудрости лежит и на Ваших трудах, Учитель.
Может, знак этот означает, что народ наш после пира топора, после многолетнего кровавого разгула и тупого броженья-похмелья, как блудный сын, возвращается во храм к смиренным кротким мудрецам-пастырям своим…
… Ой вы хвойные хоромы
В вас бы сгинуть навека
В вас уснуть бы навсегда
Да на тихих на холомах
Обворованы обломаны
Словно ветви май-черемухи
Плачут храмины Христа
Плачут сироты Христа
Уповают уповают –
Русский божий человече
Уповают на тебя…
И еще…
…Затеряться в древнерусских святорусских чудотворных
наших рощах рощах
Затеряться в октябрьских наших останних остаточных
неповинных беззащитных рощах рощах рощах
Где еще веет чистой дальней ветхой святой Русью неубитой
неудавленной неприрученной неприговоренной
неказненной
О Господи
Где пахнет обмороженным палыим пряным родным листом
Где пахнет голым сахарным березовым стволом
Где еще можно встретить в листопаде тихого как гриб
русского последнего столпника отца Онуфрия
босого бездомника безмолвника
Ой вы Руси вековые молчальники манатейные монахи
страдники собиратели радетели духохранители
Руси блаженные юродивые
Ой да за что вы маялись смертно жгуче? за что молились
каялись? за что терзались заживо умерщвляли угнетали
удушали усекали лесные вешние избыточные свои жизни?
за что безымянно схоронились упокоились на кротких
сиротских погостах?
А от Руси вашей остались только золотые октябрьские
облетающие рощи
О Господи
О затеряться о забыться усладиться о зарыться мышью
поздним квелым зайцем листопадником осмяглым
в листопадных багряных парчовых рощах рощах рощах
О Господи
Тепло в Твоих листопадных постелях рощах
Хладно в Твоем нагом предзимнем поле
И еще…
ПРОРОЧЕСТВО
Русь Русь Русь Русь
Обрящет обрящет обрящет обрящет
И оглянется оглянется отзовется во лугах лугах святых
святых зальется
И отзовется в угнетенных окропленных окрыленных колоколах
колоколах исконных
И заполощет заполощет в рощах рощах сарафанами росными
росными
И наполнится наполнится неисчислимым воинством степных
захожих странников апостолов
И рассмеется рассмеется рассмеется у колодезей колодезей
взращенных во ладонях во Христовых
И еще несколько сугубо литературных суждений.
Среди прекрасного, хотя и несколько однообразного сонма русских писателей и поэтов XX века лишь трое создали свой уникальный стиль.
Это Платонов, Набоков и Вы.
Вас можно узнать по одной строке, а иногда и по одному слову.
Тут лихая живоогненная печать, знак, тавро, пайзца.
«…Узнают коней ретивых по их выжженным таврам…» Поразительны, беспрецедентны сюжеты Ваших поэм. Ясно, что не хладная история, а безоглядная фантазия сотворила их. И тут грядущий пир, обильный хлеб для литературоведов.
Но где они нынче?..
Когда является в литературу талант, он почтительно и воровато озирается на прошлых мастеров, вздыхает и говорит: «О, Боже! Что делать? Что писать? когда все уже сделано? сказано? пропето великими учителями? Буду робко повторять, внимать им…»
И это глаз земной, залепленный, схваченный низким навозом, глаз скоротечной утлой курицы.
Когда является гений — он зло взирает на прошлых поэтов и тяжко тайно шепчет про себя, чтоб завистники-современники не растоптали его: « 0 Боже! Как мало сделали мои святые предшественники? Как много мне надо сотворить средь этой пустыни! оставленной великими – но, увы! — мертвецами уже!..»
И это уже око необъятного, всевластного, небесного орла.
Ваше око, Учитель!
И еще: Ваши книги можно читать с любой страницы, с любой строки.
Я знаю людей, которые гадают по Вашим книгам. Их насыщенность, напоённость, концентрированность неслыханны.
Кажется, что сотворила их не одна голова, а сразу сотни.
Таково свойство великих книг.
А слезно жаль, что Вы живёте и уйдете безвестным среди этого громокипящего XX века, когда многие люди алчут чистого духа и незамутненной красоты, а тычутся в бесплодные соски оборотней и лжепоэтов, и упиваются лжеароматами надушенных бумажных цветов, а истинная слава, как и тысячу лет назад, рыдалистой вопленицей- плачеей побежит засеменит древней, крикливой (на весь мир!) походкой за Вашим безлюдным, пустынным, вселенским гробом.
Иль Гений и теперь – добыча потомков-гиен? Хладный пир потомков-гиен!..
А не горячая охота кромешных, завистливых современников-волков, алчущих живого, жаркого зверя?
Иль гений хорош лишь усопший?.. Разве можно есть бегущего оленя — можно только убитого…
Но остановимся.
… Я жил поздней осенью в осетинском глухом горном селенье Хазнидон и однажды ночью в страхе проснулся от глухих сочных ударов в утлую крышу.
Я выбежал в ночь и увидел, как с древлей, уже облетевшей яблони, падали о крышу ссохшиеся червивые тяжкие яблоки.
Учитель!
Когда червивые яблоки запоздавших похвал и воздаяний обрушатся на Ваши циклопические поэмы-пирамиды — Вы будете уже блаженно далеки!
Но жаль!
Я плачу, Учитель!Я счастлив, что Бог дал мне эти сладкие слезы.
Но сказано: «Блаженны плачущие, ибо утешатся».
И я утешаюсь.
… Здравствуйте, Учитель!
Храни Бог Вас подоле, если Он возлюбил Вас, послав на эту краткую, слезную, прекрасную землю.
P.S. Одна иерусалимская газета написала: « Раз в две тысячи лет рождается поэт, владеющий шифром, языком, мудростью царя Соломона. Это Тимур Зульфикаров.
Русской литературе повезло: двухтысячелетний Гость постучался в её тысячелетнюю Дверь.
Русские люди молятся на осколок «Слова о полку Игореве», а творенья Зульфикарова – это Пирамиды Духа, Поэзии, Мудрости, Человеколюбия…
Так не лучше ли молиться на эти Пирамиды?..»
