Герои и предатели
Провал ГКЧП был ужасен. Войска Язова в панике оставляли Москву под улюлюканье демократов и воздушные поцелуи проституток. Иго громило великую армию. Если в 1941 году армия под ударами немцев отступала, огрызалась, давала арьергардные бои, то в 1991-м армия уходила без боя, оставляя столицу на разграбление игу.
Я бродил по тёмным, тускло освещённым площадям и улицам, видел, как на Лубянке качается в железной петле памятник Дзержинскому, пылают окна громадного здания КГБ, и в этих окнах не мелькнёт лицо стрелка, не сверкнёт ствол снайперской винтовки, чтобы сразить безобразников, срывающих с пьедестала родоначальника госбезопасности.
Я смотрел, как молодчики, приставив к фасаду стремянку, сбивают молотком и зубилом золочёные буквы из надписи «Центральный комитет Коммунистической партии Советского Союза», и буквы — одна за другой — летят вниз и ударяются об асфальт.
Тогда в ночной Москве я испытал ужас: небывалый, неземной, мистический. То был страх смерти, страх перед грозящим арестом, страх, живший в крови моего истреблённого рода, погибшего в лагерях. Подобный ужас испытывает пытаемый, когда ему на голову натягивают целлофановый мешок, и он начинает задыхаться, и все его клеточки, требующие кислорода, стенают, умирают в безвоздушном пространстве.
Теперь, много лет спустя, я вспоминаю этот ужас и исследую его природу. Это был ужас оборвавшейся русской истории. Ужас остановившегося русского времени, когда завершалась грандиозная русская эпоха и возникал чудовищный вакуум. Русское время остановилось, а моя жизнь продолжалась, и для своего продолжения моя жизнь требовала времени, а этого времени не было, оно исчезло, наступило безвременье. И это было ужасно.
Должно быть, так чувствовал себя житель древней Рязани, когда из горящего города уходила монгольская конница и завершался первый великий период государства российского — Киево-Новгородская Русь.
Должно быть, так чувствовал себя московский посадский, когда ушли в небытие Рюриковичи, и в Москву входила польская конница.
Так же чувствовал себя последний монархист в дни, когда кончалась романовская Россия и с фасадов имперских учреждений сбивали двуглавого орла.
Теперь кончалась великая советская эра. Уходили в прошлое сталинские пятилетки, целина, космические пуски, священные парады, героические жертвы и надгробные рыдания. Уходила великая советская эра, на её место заступало иго. Оно входило в город. Я чувствовал, как оно занимает ночные московские улицы, лижет брусчатку, облизывает храм Василия Блаженного. Малыми ручейками втекает в подъезды домов. И я испытывал ужас.
Всю ночь под домом на Пушкинской площади, где я жил, стучали молотки и топоры: там строили деревянную эстраду для выступления рок-групп. Я слышал этот стук под окнами, и мне казалось, что строят эшафот.
Утром я отправился в редакцию «Дня» и смотрел по телевизору, как ликуют депутаты Верховного Совета, славя крах ГКЧП и победу ига. Гэкачепистов отлавливали в их квартирах, на их дачах.
Я помню обезумевшее, счастливое лицо Явлинского, рассказывающего о застрелившемся Пуго, и мне казалось — руки Явлинского в крови. Я ждал сообщения об аресте Бакланова, но в редакции раздался звонок, и помощник Бакланова сказал мне, что Олег Дмитриевич находится в своём кабинете в ЦК, и я могу его увидеть.
Я шёл в ЦК, на улице меня узнавали, осыпали бранью, грозили кулаками. Я думал, что меня разорвут на части.
Я увидел Бакланова: небритого, с красными от бессонницы глазами. Он затравленно ходил по кабинету, и в кабинете чавкала машина, рубившая в лапшу секретные документы.
«Что случилось?» — спросил я у него. «Дрогнули Язов и Крючков», — ответил Бакланов. Он ждал ареста. «Вам следует лечь на дно», — сказал он мне. Мы обнялись и простились. Через два часа его арестовали.
Я вернулся в редакцию, и ко мне явились корреспонденты телевидения и газет. Они явились в газету «День», чтобы насладиться моим поражением. Увидеть униженного и испуганного гэкачеписта, уловить в его лице страх поражения. Ибо уже звучали по радио слова Александра Яковлева о том, что газета «День» была штабом ГКЧП, а Проханов — его идеологом.
Корреспондент «Комсомольской правды» спрашивал, радует ли меня обретённая народом свобода, и я сказал ему: «Если эта свобода несёт гибель моему великому государству, то будь проклята эта свобода!» И под этим заголовком вышло интервью в «Комсомолке».
Иго принесло с собой страх. Страх парализовал волю, усыпил совесть, опустошил память. Иго торжествовало. И сражение с победившим игом начиналось сражением со страхом. Борясь со страхом, одолевая его, бросая вызов победившему игу, я распорядился напечатать в газете множество моих фотографий с Баклановым, который уже сидел в «Матросской тишине» и был символом коммунистического поражения.
В Беловежской Пуще рубили на части огромное государство, как рубят освежёванную мёртвую коровью тушу, отрубая ей ноги, голову, высекая сердце и лёгкие. Казнили русскую историю, все её великие империи. Гигантский исторический вихрь в течение тысячи лет собирал воедино великие пространства, многоликие народы, неповторимые культуры, сладкозвучные языки. Вся эта поднебесная симфония, сопровождавшая русское время, сменилась лязгом топоров, разрубавших кости убитого государства.
Горбачёв своей перестройкой уничтожил все живые духовные коды советского государства, и они улетучились, оставив после себя одну арматуру, проволочный скелет, пронизывающий пространство от Карпат до Тихого океана, от Северного полюса до азиатских пустынь. Этот омертвелый скелет достался Ельцину, и Ельцин без труда разобрал его, развинтил, рассёк на части, как разбирают и развинчивают на части конструкции огромных мостов, снимая с опор железные фермы.
При нападении на Советский Союз Гитлер подписал план «Ост». По этому плану полагалось уничтожить советскую армию, ликвидировать оборонную промышленность Советского Союза, смести коммунистическую идеологию и русскую культуру, расчленить русские пространства, сократить русское население. И над этой грудой исторических отходов установить контроль победителя.
Советская страна разгромила Гитлера и не дала осуществиться плану «Ост». Ельцин с опозданием в 50 лет осуществил план «Ост», и его подпись под Беловежским соглашением была равносильна подписи Гитлера под планом «Ост».
У ига было лицо Бориса Ельцина. Первым декретом ига, обнародованным на оккупированных территориях, был Беловежский договор.
У ига был свой идеолог и концептуалист — знаменитый геополитик Бжезинский. Утончённый русоненавистник, польский генетический русофоб, он разрабатывал план усмирения России, новый план «Ост». Он утверждал, что отсечение Украины от России ставит крест на русском доминировании, обрекает Россию на затухание, делает Россию беззащитной перед экспансией западной цивилизации.
Ельцин отсёк Украину от России не потому, что на Украине начиналось бандеровское восстание. Украина и Россия вросли друг в друга, граница была эфемерна и мнима. У них была общая мощная экономика, общая система государственного управления, историческое единство, историческая память. Россия и Украина срослись семьями, культурой, языками, элитами.
Расчленение Украины и России было произвольным волюнтаристским актом, в его основании стояло то авиационное шасси, на которое Ельцин помочился в Сиэтле.
Сегодняшняя трагедия на Украине, бандеровские бомбардировки Донецка и Луганска, кровопролитные бои под Авдеевкой, штурм Бахмута, медленное, мучительное выдавливание украинских подразделений из Харьковской области, бессчётные жертвы, надгробные рыдания, растущие русские и украинские кладбища — всё это таилось в той мерзкой подписи, которую поставил Ельцин под Беловежским соглашением.
Ельцинизм не может быть включён в современную российскую идеологию как положительное явление, как не может быть включён в эликсиры долголетия крысиный яд.
Иго встречало сопротивление. Уже в первую ночь поражения, когда разбежались и не вышли на улицы коммунисты, когда заперлись в своём помпезном здании кагэбисты, когда миллионные профсоюзы не вывели на улицы ни одного рабочего, когда всё стихло и в ужасе притаилось, первыми отпор игу дали русские писатели.
В ту трагическую ночь они собрались в своём дворце на Комсомольском проспекте, ждали, когда нагрянут демократы и выкурят из здания русских фашистов, как тогда называли Бондарева, Белова, Распутина. Мы забаррикадировались в здании, с нами был Юрий Бондарев, мы читали стихи, молились, пили водку, славили Пушкина, великую победу. Прогнали явившегося к нам лужковского поверенного — префекта Музыкантского. И это стояние русских писателей войдёт в историю русской словесности как акт духовной неколебимости.
Были чудесные литературные вечера, которые устраивала газета «День», и на эти вечера приходила московская интеллигенция. Их чудесные лица, взиравшие на сцену, были полны веры, ожидания того, что поражение временно, что славные времена вернутся. На сцене читали свои стихи Юрий Кузнецов, Николай Тряпкин, Татьяна Глушкова, Станислав Куняев, выступал великий Игорь Шафаревич, а позже — вызволенные из «Матросской тишины», освобождённые гэкачеписты. И народ приветствовал их как героев, славил их, забыв их слабость, их политическую никчёмность.
И когда певица Таня Петрова пела «Прощание славянки», весь зал вставал и пел эту чудесную походную песню, которая в те дни стала гимном русского сопротивления.
Виктор Анпилов выводил на улицы свою «Трудовую Россию», и Бог знает где добытый ими громадный ракетовоз двигался в толпе по Тверской — по улице Горького, и Анпилов, стоя на вездеходе, хрипел в микрофон, призывая народ не сдаваться. А вокруг него звучали «Варшавянка», «Артиллеристы, Сталин дал приказ», звенели колокола ростовской звонницы, и вместе с красными флагами струился на красном полотнище Спас.
Это было время героев и время предателей. Иго, оккупировавшее страну, плодило этих предателей. Газета «Правда», испугавшись ига, сбросила со своей первой страницы советские награды, изображения орденов, и наша газета «День» подобрала эти ордена из грязи и поместила на своих страницах.
Внутренние войска, которые были созданы для подавления разрушавших страну смутьянов, теперь подавляли защитников угнетённой страны. Разгоняли дубинами и щитами уличных демонстрантов, и генералы, получившие награды и генеральские звания из рук советского государства, разгоняли на площадях советских людей.
Газету «День» то и дело судили за её протестные просоветские статьи, и обвинителями на судах были цензоры, которые в советское время вылавливали в моих романах крохи, казавшиеся им намёками на антисоветизм. Это были перевёртыши, и они были повсюду.
Вероотступники были повсюду. Это были мэры городов, депутаты, генералы, газетные редакторы. И от меня — как от прокажённого — отшатнулось множество людей, которые ещё недавно объяснялись мне в дружбе. Кинуть в меня камень значило для них продемонстрировать свою верность игу, и все они стали игопоклонниками.
Иго усмиряло оппозицию не только дубинами ОМОНа и судами над газетой «День», оно использовало утончённые методы для расщепления ещё не выстроенных, не собранных вместе рядов оппозиции.
Инструментом расщепления, запущенным игом в те дни и длящимся по сей день, была тема конфликта между красными и белыми. Белые потерпели стратегическое поражение в 1917 году, а красные — в 1991-м. И две эти разгромленные имперские силы были побеждены одним и тем же игом, и пытались слиться, объединить свои усилия в борьбе со своим врагом.
Иго ссорило красных и белых. Иго требовало вынести Ленина из Мавзолея, разрушить сам мавзолей, спилить с кремлёвских башен рубиновые звёзды. Красные проклинали убиенного царя, костерили Колчака и Деникина. Гражданская война в недрах оппозиции продолжалась, и оппозиция забывала об общем враге и тратила силы на взаимное истребление.
Изумительный владыка Иоанн (Снычёв), архиепископ Санкт-Петербургский и Ладожский, пришёл на свидание с двумя оппозиционными редакторами — Валентином Васильевичем Чикиным, возглавлявшим «Советскую Россию», и мною, возглавлявшим «День». И он сказал нам: «Нет ни белых, ни красных, есть русские». Я до сих пор помню его завет.
Священник Дмитрий Дудко, окормлявший редакцию «Дня», утверждал, что герои Великой Отечественной — Зоя Космодемьянская, 28 гвардейцев-панфиловцев, «Молодая гвардия» — это святые, и когда-нибудь появятся иконы с их изображением, и вокруг их голов будут сиять золотые нимбы.
И по сей день мы исповедуем прекращение гражданской розни, примирение красных и белых. И по сей день иго, притаившееся в глубинах сегодняшней России, ссорит нас, каждый раз вбрасывает распри: одни продолжают сыпать проклятия в адрес царя, другие — в адрес Ленина, а иго из своих тёмных углов только посмеивается.
Непокорённые
Сопротивление игу нарастало. Взрывная волна, оглушившая людей, прокатилась, и люди, упавшие наземь от взрыва, медленно поднимались.
Приднестровье — драгоценный, крохотный ломтик красной страны, не сдавшийся игу. Все цветущие советские республики, все коммунистические секретари, все могущественные директора, генералы, академики пали перед игом навзничь, и только Приднестровье устояло. В нём нашёлся лидер, единственный среди тысяч других никчёмных и трусливых лидеров, кто выстоял перед игом, сберёг Приднестровье как малый плацдарм, откуда покорённая земля начинала свою контратаку. Газета «День» стала газетой приднестровского сопротивления. Мы направляли воюющим в Приднестровье медикаменты, отряды добровольцев. На Приднестровский фронт выезжали русские писатели. И кабинетный академик, высоколобый интеллектуал Игорь Шафаревич шёл своим журавлиным шагом по плотине Дубоссарской электростанции под дулом румынских снайперов. Хвала Приднестровью, его президенту, добровольцам, батальону «Днестр» — всем, кто бежал от ига, спасался на этом ковчеге и брал винтовку. И сегодня Приднестровье, окружённое украинскими нацистами, — флаг русского сопротивления.
Удивительно было преображение Верховного Совета, который ещё недавно, оглушённый игом, рукоплескавший беловежским палачам, вдруг очнулся. В нём появились никому не известные прежде молодые депутаты, блестящие ораторы, безупречные патриоты. Один за одним они вылетали к микрофону, и каждая их речь была пулей со стальным сердечником, выпущенной в сторону ига. Своей отвагой, мужеством, красотой они увлекали с собой других депутатов. Бабурин, Павлов, Астафьев, Константинов, Румянцев — они были безупречны, были гвардией сопротивления. Газета «День» была среди них, писала о них, публиковала на своих страницах их речи. Именно тогда в газете «День» был провозглашён стратегический союз красных и белых, напечатан манифест о прекращении гражданской войны в России.
В ходе думских баталий, судебных процессов, уличных схваток родилось уникальное политическое явление «Фронт национального спасения», куда вошли представители белых и красных, русских либералов и православного духовенства. Там были Зюганов и Бабурин, Астафьев и Макашов. Этот красный генерал сидел рядом с белым генералом Стерлиговым, и среди галстуков, бантов, генеральских погон сверкнёт золотой крест, проструится чёрное монашеское облачение.
Верховный Совет с его председателем Хасбулатовым стал оплотом восстания. Это уже не было восстание одного человека или единственной газеты, или протестующего сообщества. Это было восстание одной из важнейших структур государства. Иго шаталось, отступало. Отступавшее иго отказывалось от своих сладкозвучных речей, бархатных увещеваний, милосердного всепрощения. Оно готовило страшный кровавый удар. Этим ударом ига был указ Ельцина о разгроме Верховного Совета. Ельцин совершил свой первый государственный переворот, не вернув Горбачёву принадлежавшие тому властные полномочия. Совершил и второй государственный переворот, самоличным росчерком пера распустив Советский Союз. Теперь он совершал третий государственный переворот, разгоняя Верховный Совет.
Баррикада, которую возвели около Дома Советов из расщеплённых досок, ржавой арматуры, поломанной мебели, была предтечей всех донбасских укреплений и блокпостов, где засели донбасские ополченцы, давая отпор игу. Баррикадники, сложившие свои зыбкие укрепления и поднявшиеся навстречу пулемёту Ельцина, были предшественниками русских солдат, которые отбивали иго от Авдеевки, Бахмута, Херсона. Добровольческий полк Дома Советов, состоявший из ветеранов советской армии, худосочных юношей, бородачей и подростков, казавшийся немощным и обречённым, через тридцать лет превратился в мощное подразделение Российской армии, вооружённой танками, артиллерией, штурмовой авиацией, космическими группировками, гремящими среди ига на фронтах Украины. Дом Советов 1993 года — оплот восстания.
Помню моё ночное сидение с генералом Ачаловым в его остывшем кабинете, где мы грелись водкой, и он отвлекался на разговоры, уходя на встречу с прибывавшими в Дом Советов офицерами. Помню мою ночную беседу с Баркашовым, когда мы сидели на брошенном на пол матрасе, и кругом спали вместе с автоматами его бойцы. Помню мою встречу с Александром Руцким, когда он возбуждённо шагал по кабинету и электронным датчиком улавливал льющееся в окна излучение. Помню заседание Верховного Совета ночью без электричества, при свечах, где Руцкой избирался президентом России. И это заседание в полутёмном, холодном зале со множеством свечей, с гулкими, разносящимися голосами, напоминало служение в подземной церкви.
В Останкине я слышал чмоканье пуль, попадавших в живое тело. Ранним утром видел десантников Наро-Фоминского полка, которые, прячась за бэтээрами, подвигались к Дому Советов. Иго прислало к Дому Советов танки, и они громили восстание. Восстание против ига было подавлено танками, и в горящем Доме Советов сгорела газета «День», а вместе с ней миф о российской демократии, которая явилась на смену коммунистической диктатуре. Никогда после этого демократия не обнаруживала себя в российской политике, а только жёсткая власть, бессовестная манипуляция общественным мнением, комбинация страха, подкупа и лжи.
Восстание 1993 года было разгромлено. Иго торжествовало. Оно оставило после себя в российской истории кровавую кляксу.
Шли аресты, один за другим попадали в тюрьму Макашов, Ачалов, Руцкой, Хасбулатов, Анпилов. С моими друзьями из газеты «День» мы бежали из Москвы. Спасаясь от ареста, меняли попутки, электрички, поезда, пригородные автобусы, пока не оказались в рязанской глухомани, в лесной сторожке, где мы тосковали, пили водку, пели русские песни, отирали мокрые от слёз глаза, горюя о случившейся беде, о погибших, арестованных, о поражённых страхами и ужасом.
Через три дня сидение в лесах стало для нас невыносимым, и мы вернулись в Москву, где ещё сохранялось военное положение, шли обыски и аресты. Редакция «Дня» была разгромлена. В ней побывали автоматчики Гайдара, омоновцы Ерина, эмиссары Лужкова, и мы решили выпускать новую газету, дать ей название «Завтра». Страх был побеждён, чувство поражения сменилось упорством, стоицизмом, стремлением бороться с игом.
Была принята Конституция новой России. Её писали всё те же лукавые, изощрённые юристы, которые сопровождали Ельцина в беловежские леса и чудовищное преступление беловежского сговора поместили в изящную юридическую форму. Новая Конституция должна была наполнить юридическими постулатами русскую жизнь, попавшую под гнетущее иго. Её принятие проходило в дни, когда в воздухе ещё висела мгла от сгоревшего Дома Советов, а выписанные из Турции маляры замалёвывали чёрную копоть на белоснежном фасаде дворца. Страх был лучшим агитатором за приятие новой Конституции. Последовали выборы в Думу. День голосования демократы превратили в праздник. В центре, где подсчитывались голоса, развернули электронную карту, украсили зал цветами, пригласили композитора Газманова, готового пропеть свои псалмы во славу победившего ельцинизма.
Но, о ужас! Когда шли по всей России подсчёты голосов и на электронной карте было видно, как голосовала страна и какие движения и партии, согласно новой Конституции, проходили в Думу, оказалось, что демократов-западников вытеснили из Думы патриоты. И на карте было видно, как съёживалось иго, как оно уступало патриотам регион за регионом. И один из главных демократических витий, Карякин, потрясённый, схватился за голову и воскликнул: «Россия, ты сошла с ума!» Куда-то пропали цветы, и исчез Газманов, и карта погасла, чтобы страна не видела крушение ига.
Баррикадники, расстрелянные ельцинскими танками и погибшие на баррикадах, направили в Думу своих посланцев — патриотических депутатов. Так последние стали первыми. Последние защитники погибавшего Советского Союза стали первыми, кто выдавливал иго из нового Государства Российского. Иго, разгромившее Варшавский пакт, уничтожившее Советский Союз, продолжало свои сокрушительные деяния в Югославии. Югославию бомбили, взрывали её мосты, железные дороги, аэродромы, городские кварталы.
Американские крылатые ракеты рыскали по Югославии в поисках мишеней. Милошевич сопротивлялся, сопротивлялись Караджич и Младич. Они умоляли Россию о помощи. Умоляли прислать русские зенитные установки, чтобы сбивать крылатые ракеты и стратегические бомбардировщики B-1. Помощи не было. Министр иностранных дел России Козырев заявил, что российские национальные интересы тождественны национальным интересам Америки.
В Югославию, как в Приднестровье, шли русские добровольцы. Караджич в Боснии читал мне свои дивные стихи. Младич выводил меня на дорогу, по которой шли колонны добровольцев. Милошевич принял у себя в Белграде в своём золочёном кабинете, утверждая, что наземная операция американцев обернётся для них крушением. Вместе с тысячной толпой сербов я стоял на мосту через реку Савва, где мы живым щитом прикрывали этот восхитительный мост, соединявший две половины Белграда. Город был белый от цветущих вишен и яблонь. И в этих белоснежных райских садах вздымались чёрные взрывы, рвались американские крылатые ракеты, и мы в тысячу голосов пели сербские песни, и я подхватывал чудесный, незабываемый сербский мотив «Тамо далэко, далэко». Поражение Югославии было таким же сокрушительным и страшным, как и крушение Советского Союза.
Иго торжествовало победу. Натовские контингенты были расставлены по всем крупным сербским городам и дорогам, и русские десантники были отданы Ельциным, как жалкий придаток этих оккупационных сил, находясь под контролем и командованием НАТО.
Но случилось чудо. Вопреки натовским генералам, не получив разрешения американских оккупантов, контингент русских десантников на бэтээрах сорвался с мест, промчался маршем через всю Сербию в Косово и занял стратегический аэродром в Приштине. Это было восстание — краткое, мимолётное. Вскоре аэродром был сдан под командование американцев. Но Россия заметила этот лихой легендарный марш. Он показал, что русская воля жива, что в поверженном русском теле, казалось, холодном, умершем, бьётся пульс. И марш русских десантников в Приштину был биением этого пульса.
Новая русская армия вопреки воле своего ренегата-министра искупила позор 1991 года, когда она без боя сдалась неприятелю. Но и тогда, после распада Союза, у русских военных были поступки, сегодня почти позабытые, поступки, которыми они могут гордиться.
Военно-морская бригада, изгоняемая из Латвии, вопреки требованию латвийских властей уходила парадным строем с развёрнутым знаменем, выказывая презрение. И моряки Черноморского флота отказывались принимать присягу Украине и угоняли свои корабли в Новороссийский порт. А лётчики дальней авиации поднимали свои стратегические бомбардировщики и уводили их с Украины в Россию.
Тогда, в эти страшные годы поражения, среди которых сверкали ослепительные мгновения сопротивления, мне стал открываться смысл русской истории, её волшебная синусоида, по которой двигалось русское время, возносясь от великих потрясений к величию и вновь опрокидываясь в кромешную бездну. Я пережил кромешную бездну перестройки 1991 года. Я видел, как превращается в прах русское величие победоносного сталинского времени. И я стал замечать, как в чёрной дыре истории начинали сверкать зарницы русского воскрешения. Это было ещё не знание, а только предчувствие. И я не мог сформулировать эту открывавшуюся мне истину о русском бессмертии, о пасхальном смысле русской истории, когда после смерти, гибели и схождения во гроб начинается неизбежное воскрешение. «И последние станут первыми». И я был среди последних, был последним солдатом империи. Бог продлил мне жизнь, и я оказался среди первых, среди солдат новой русской империи.
