Онтология, как известно, раздел философии, посвящённый изучению бытия. Литература – особое бытие: инобытие действительности. И логично, что есть наука, постигающая это инобытие — литературоведение.
Многоопытная, многозадачная наука, призванная сделать разговор о литературе таким же творческим, как сам предмет разговора. В литературоведении есть место историку, лингвисту, искусствоведу, культурологу, но почему-то непросто ответить на вопрос, какое место в онтологии литературы занимает критик. Он подобен неуживчивому работнику в коллективе, и, кажется, в привычные системы литературоведческих координат не вполне вписывается.
Сложилось два представления о том, куда среди дисциплин, изучающих литературу, можно определить недисциплинированную критику.
Первое – критика в одном ряду с историей и теорией литературы. При этом историк литературы противопоставлен критику, как прошлое противопоставлено настоящему. Один — работает с оглядкой на века, другой — занимается литературным процессом, что творится в режиме реального времени. Теоретик литературы – это непременно термины, ссылки, опора на авторитетные мнения, объёмные монографии, стилистически сухие сборники научных трудов. Критик – вольный слог, часто журналистская поспешность, оценочность, порой сводящаяся к книжной рекламе, газетная страница, последняя рубрика толстого литературного журнала или Интернет-блог, тонущий в информационном Космосе. Грань здесь весьма подвижная, зыбкая. Становится ли литературовед Лотман критиком, когда отзывается на роман «Имя Розы» своего современника Умберто Эко? Становится ли литературоведом критик Николай Калягин, который занимательно, живым словом, как о чём-то предельно современном умеет рассказать о литературе в своих «Чтениях о русской поэзии», что публикуются в журнале «Москва»?
Более обоснованным видится второе представление о месте критики в литературоведении, когда она оказывается в одном ряду с эпосом, лирикой и драмой, то есть вырастает в отдельный литературный род. Известно, что родовое деление литературы предложил Аристотель, для которого первостепенным было то, какие отношения с действительностью выстраивает автор, создавая произведение, то, на что, кого и как он смотрит. Эпос – рассказ о событии «как о чём-то отдельном от себя». Лирика – изображение, когда автор «остается сам собою, не изменяя своего лица». Драма – представление «всех лиц как действующих и деятельных». Критик же в этой логике — автор, для которого главным героем становится литература. Автор, творящий литературу, действительностью для которой является литература. И в зависимости от того, на чём в этой действительности фокусируется автор, что он ставит во главу угла, складываются разные типы критики.
Во главе угла – литературный процесс. Здесь стремление выстроить иерархию, определить смену вех, низвергнуть одних и вознести других, стать законодателем эстетических мод. Таков был Белинский, которому, например, хватило одной статьи – «Русская литература в 1842 году» — чтобы развенчать вполне ещё жизнеспособный романтизм и утвердить главенство реализма.
Во главе угла – текст. Знаменитая «формальная школа», которая до поры утверждала, что исторический контекст и биография автора вторичны. Важны язык, жанр, стиль, и работать надо исключительно с ними. Всё о тексте сказано в тексте, а остальное лишь затуманивает смысл. Но всякому формалисту, особенно, когда он становится свидетелем века, сам выступает участником литературного процесса, в прокрустовом ложе текста оказывается тесно. Текст выходит за пределы действительности сопрягается с ней, неизбежно обуславливается ей – и тогда Виктор Шкловский пишет статью «Памятник одной научной ошибке» с таким признанием: «Моя ошибка заключалась в том, что я… пытался изучать произведения как замкнутую систему, вне её соотнесенности со всей системой литературы и основным культурообразующим экономическим рядом». И тогда выясняется, что из формалистов получаются прекрасные мемуаристы, биографы Достоевского, Горького, Маяковского, Ахматовой.
Во главе угла – личность автора. Стремление повлиять на писателя, если он твой современник. Сделать так, чтобы критический отклик стал не просто оценкой, а посланием, ориентиром, вектором дальнейшего движения. Таким талантом в области изобразительного искусства обладал критик Стасов. Именно под влиянием его идей о единой индоевропейской цивилизации Николай Рерих стал тем художником, каким его все теперь представляют. В литературе подобный дар «перековки» был у Вадима Кожинова. Он умел влиять на художественный вкус поэтов-современников, любил ломать хрестоматийные представления.
Во главе угла – философская идея. Тот случай, когда критик, литературовед перерастает в философа, и литература становится материалом для построения мировоззренческих концепций. Едва ли критика от этого страдает – пожалуй, только обогащается. Можно спорить о том, что в «Проблемах поэтики Достоевского» для Бахтина первично: творчество Достоевского или идея диалога, полифонизма. Но сама идея оказывается настолько масштабной, что изъясняет нечто большее, чем поэтику: здесь многоголосие всего мироздания, где человек пытается расслышать самого себя. Литература стремится вобрать эти разнородные голоса, потому вполне возможны размышления о полифонизме не только Достоевского, но и Льва Толстого, Платонова, Шолохова, Проханова…
Именно такой, бахтинский, подход к литературе больше прочих сподвигает задуматься над тем, что является порождающей силой: жизнь порождает литературу, или литература порождает жизнь.
Убедительно и воодушевляюще свидетельство поэта-фронтовика Бориса Слуцкого о том, что, по мере публикации в первые месяцы войны глав из «Книги про бойца» Твардовского, Тёркин стал появляться на фронтах: отступавший тогда советский солдат уверовал в собственные силы, в собственную неодолимость, подтянулся, ободрился, пошёл в атаку, прозрел грядущую Победу.
И если литература способна порождать жизнь, то критика способна порождать литературу: выводить литпроцесс из эстетических тупиков, формировать творческие общности, отметать банальное и находить драгоценное. Критик способен разглядеть в современной ему действительности нечто прежде неведомое, ещё не отразившееся в литературе и побудить писателя к этому отражению.
Критик сегодня – это не метеоролог, что только фиксирует состояние литературной атмосферы. Это жрец, который зачинает и укрощает бури, который «умом громам повелевает».
Нынешний литературный процесс вступил в громовую пору. В нём столкнулись две, казалось бы, совершенно разнородные по своей природе силы – нейросеть и СВО.
Нейросеть, недавно возникшая как явление техническое, значительно раньше сложилась как явление гуманитарное, эстетическое. Нейросеть – это последняя, предсмертная, и потому очень агрессивная фаза постмодернизма. Почву для нейросети подготовил именно постмодернизм с его отказом от необходимости писательского опыта, с его провозглашением, подобно «концу истории», конца литературы, когда можно лишь цитировать и компилировать, но только не создавать, а над теми, кто до тебя был способен на создание, только иронизировать. А если ты постоянно над всем иронизируешь, то очень скоро утрачиваешь чувство сакрального.
Но когда постмодернизм испугался, что ему всё же не удастся отменить литературу, он попытался отменить писателя, попытался отобрать у человека священнодейство, в котором сотворяется текст. Так и возникла нейросеть.
СВО посрамила многие установки постмодернизма. СВО свидетельствует, что история не умерла, она пульсирует, а значит, не умерла литература. На фронтах рождаются небывалые свидетельства о жизни, что предстоит переселить в художественные миры. На фронтах копится драгоценный опыт, который уже становится писательским опытом. На фронтах открываются сакральные смыслы, происходит сопряжение земного и небесного, всё в мире дольнем говорит о мире горнем. Писатель превращается в тайновидца.
В противостоянии нейросети и СВО идёт борьба постмодернизма и сакрального реализма. Сакральный реализм – будущее нашей литературы: он рождает новый язык, ищёт новые сюжеты, являет новых героев. Литературная иерархия сакрального реализма, определение его главных имён, осмысление стихов, повестей и романов уже идёт. Но сейчас для критика важно одержать онтологическую победу. Победу на стороне сакрального реализма.
