Мой новый рассказ. С Днём России, братья и сестры!
Если бы у гумконвойщиков приживались позывные, он был бы «Вожак» или «Батя». Он умел сплачивать вокруг себя людей, сподвигать на общее дело, вдохновлять своим примером. Он находил пути в кабинеты начальников – и в гуманитарном конвое появлялись дополнительные машины. Он пробуждал народ – и грузовые газели наполнялись продуктами, вещами, всем, что необходимо в военном быту. Он убеждал предпринимателей – и они, обычно прижимистые, давали сверх просимого. Он увлекательно рассказывал школьникам о своих поездках «за ленточку», о героях нашего времени – и школьники писали тёплые, трогательные письма неведомым бойцам, как родным. Он шёл к проверенным профессиональным водителям – и те, бросая все дела, отправлялись вместе с ним, кто в тридцатый, кто в сороковой раз, в дальнюю дорогу.
Но он, этот «Батя» и «Вожак», никогда не ставил себя по-командирски выше других. Он тоже садился за руль, вёл машину во главе конвоя, руководил общим движением по рации. Он вместе со всеми загружал и выгружал гуманитарку. Он, отрывая от семьи часть своего заработка, тратился на каждую поездку. Он выкладывал в соцсети видео о проделанном пути, встречах с бойцами, до которых в целости доходило всё собранное. Он, как и все его спутники-водители, терпел спартанский быт конвойщиков.
Всё в «Бате» по-чеховски было прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Жизнь с юности будто отсекла от него всё лишнее, наносное, суетное, что мешает человеку оставаться человеком. Никто никогда не слышал от него осуждения, никогда не замечал в нём зависти. Все знали его добрым и кротким, хотя ради дела он мог быть жёстким и требовательным.
Десятки гуманитарных конвоев изнурили его, как изнуряет, внешне состаривает ещё молодого человека монашество. Но стоило ему улыбнуться, как лицо его, тоже по-монашески, становилось сияющим, как у ребёнка.
С началом СВО «Батя» отпустил бороду. Он называл её «бородой-летописицей»: она, ни разу не стриженная, помнила каждую гуманитарную поездку, становилась всё длиннее, в смоли проступала металлическая синева, в синеве виднелись паутинки. В дороге не всегда была возможность умыться, привести себя в порядок, но бороду он холил, старательно расчёсывал по утрам.
Казалось, одень его с таким обликом в долгополую рясу, дай в руки посох – и перед тобой настоятель монастыря. Услышав об этом подобии, «Батя» наверняка бы смутился, опустил глаза, но что-то монастырское, как он сам ощущал, в жизни конвойщиков было. Ютились по двое в газелях, как в кельях — и в пути, и во время ночлега. Излишеств в еде себе не позволяли, о хмельном и речи не заходило. Переодеваться в пути было некогда. Сон всегда короток. Бранились редко, ссорились ещё реже. А главное — по-братски пеклись друг о друге, действительно, стали братией.
Но сейчас «Батя» ехал один: груз оказался невелик, да и собираться пришлось как никогда спешно. Одинокая зимняя дорога не рождала тревоги, но в душе была тоска по давним верным спутникам.
Не было с «Батей» дяди Коли – долговязого, похожего на Паганеля. Он гонял в конвоях личную газель. Старенькая, немощная, она нередко ломалась в пути, и дядя Коля, как-то по-своему уговаривая, чинил её родимую и вновь мчал по маршруту с самоотверженностью шофёра на «Дороге жизни». Дядя Коля воевал в Афганистане и теперь с тревогой говорил, что на Афганскую войну надо было лететь самолётом, а до нынешней войны можно доехать уже на машине: война на его веку подбиралась всё ближе к дому. Рассказывали, что в Афгане он зашил в нагрудный карман гимнастёрки гранату, оставив снаружи кольцо, которое был готов рвануть при угрозе плена. Так, казалось, и жил с той поры, отпугивая все невзгоды и испытания символической чекой, которую выдернуть недолго: жил на пределе сил, жертвенно, не берёгся. В конвоях ездил в корсете, сделав накануне блокаду в спину, хотя боль всё равно не унималась. Терпел, и сидя за рулём, и складываясь в три погибели в родной газельке во время ночёвок. «Батя» вспоминал теперь, как однажды приехали в расположение к бойцам и один из них вколол измучившемуся дяде Коле из личной аптечки нефопам – фронт и тыл тогда будто поменялись местами.
Не было с «Батей» Петра Петровича. Улыбчивый, жизнерадостный мужик. Такой никогда не смирится с тем, что уже в дедовском возрасте, не перестанет молодиться, бодриться, храбриться, не свыкнется с болячками, с упадком сил. Через неделю после тяжёлой операции сбежал из больничной палаты в очередной гумконвой: труд, мол, долечит. Буквально рождённый для дороги, он умел ездить на чём угодно и по чему угодно, в любое время суток, при любой погоде, просчитывая все риски, одолевая любые сложности. В прошлом Пётр Петрович, как прапорщик, учил этому военных водителей в Приднестровье и Чечне. Теперь на новых прифронтовых дорогах он ободрял себя и всех конвойщиков, говоря, что «в окопах тяжелей, чем за рулём, и не водителям жаловаться на усталость». Военная закваска из Петровича, уже пенсионера, никуда не делась: даже в быту он говорил так, будто давал интервью какой-нибудь дивизионной газете – чётко и взвешенно: «Наша задача — как можно больше сохранить жизней, как можно чаще возить всё самое необходимое, помочь бойцам согреться, прокормиться, выжить». «Батя» улыбнулся: вспомнил, как однажды Петрович переполошил весь конвой, приняв за дрон летящую вдалеке утку. «Воздух!» — крикнул по рации – и все из газелей врассыпную. «Она вон как широко крылья раскинула, в сумерках – ну, чистый беспилотник. Бдительность! Бдительность!» — оправдывался после Петрович.
Не было с «Батей» деда Алексея. Старичок без возраста: как он, выглядят и в семьдесят, и в восемьдесят, и в девяносто. За глаза гуманитарщики называли его дед Щукарь. «Бабушку к внучке на побывку отправил, котика соседям поручил – и поехал с вами. Никому не докладывался. У меня так». Дед создавал о себе миф человека без биографии: «Нигде не учился, ни в чём не разбираюсь, никаких приключений в жизни не было. Весь век шоферю». Но при этом часто удивлял познаниями: проезжает «тридцатьчетвёрку», стоящую на постаменте – лекция напарнику о «тридцатьчетвёрке», видит «Катюшу» на пьедестале – лекция о «Катюше». Машину дед Алексей водил по-стариковски: по принципу «меня ж видят». Хлопот с ним было немало: там недослышал, тут недоглядел. Но гумконвой без него казался неполным. Как-то успокаивало всех его отношение к жизни, к опасности: «Два раза не помирать…» Бойцы его особенно любили: «О, человек Божий приехал! Гостинцы привёз! Как здоровье, дедуль?» Видно, ободряла воинов мысль, что если уж такой старик пустился в дальний путь, то и правда за победу боремся всем миром.
Единила братию помимо общего дела и общая боль. Все они: и дядя Коля, и Пётр Петрович, и дед Алексей – ещё в советскую пору исколесили эти обильные, солнцелюбивые земли и теперь никак не могли поверить в кровавый раздор, учинённый на общей Родине. Не хотел верить в него даже «Батя», который в 1991-м уходил служить в Морфлот под одним флагом, а в 1993-м вернулся под другим.
И сейчас надо было наверстывать упущенное историческое время. Надо было сшивать разодранное пространство. Гуманитарные конвои и стали для «Бати» той суровой нитью, что соединяла эпохи, земли, людей. «Батя» осознавал, что за время СВО сложились особые, гумконвойные, войска. Он и его единомышленники стали бойцами почти невидимого фронта: вся страна наблюдала, как собирают гуманитарку в тылу, как принимают её бойцы, благодарные всем неравнодушным. Но как и кто везёт помощь, представляли не многие. А эта работа всё более отлаживалась. Гуманитарку везли адресно, конкретным воинам и в конкретные расположения. Собирали не всё подряд, как в первый год СВО, а «под заказ». Деньги тоже перечислялись на конкретные цели, ради конкретных покупок.
Каждая поездка требовала обстоятельных приуготовлений. Нужно было продумать маршрут. Условиться с бойцами о месте и времени выгрузки. Выстроить эти выгрузки в правильной череде. Учесть, что во многих городах и посёлках не будет мобильной связи и потому договорённости должны быть железными. А если всё же в какой-то точке происходил сбой, конвой рассредоточивался: одни машины задерживались, другие отправлялись вперёд. Даже загрузку газелей предстояло продумать так, чтобы лишний раз не перекладывать мешков и не передвигать коробок.
Об этой работе нужно было говорить, о ней нужно было отчитываться перед простыми людьми, убеждать их, что все труды и пожертвования приближают Победу. Публиковались фото и видео в Интернете, появлялись редкие сюжеты в телевизионных новостях. Но «Батя» избегал лишней огласки. Знал, как часто разговор о деле становится несоизмерим с самим делом. Он не ждал похвалы, никогда не кичился, считал своё пожвижничество личной и вынужденной необходимостью. «Батя» устал, ему нужен был роздых, но он вёз помощь от конкретных людей конкретным людям, он знал их имена, помнил их лица. Он представлял себя звеном цепи и не мог позволить себе оказаться слабым.
Иногда в Интернете всплывали клеветники и хулители, писали, что гуманитарщики наживаются на людской наивности, делают себе карьеру, а сам «Батя» якобы уже купил две квартиры в Крыму. Таким он отвечал, что пассажирское сиденье в его кабине свободно и любой желающий может проехать семь тысяч километров за пять дней, потягать коробки, проверить свои нервы в дроноопасной зоне. И клеветники сразу замолкали.
Он думал и вспоминал, одолевая свою одинокую дорогу. Всматривался в развернувшуюся даль и удивлялся тому, какие образы рождаются в его вроде бы не поэтическом сознании. Время было снежное. Белизна и чистота наполняли мир. Бела заметаемая трасса, белы деревья в инее, белы небеса. Он представлял, что его газель пробивает тоннель между землёй и небом, прокладывает среди снегов русскую дорогу от Оренбуржья через Самару, Саратов, Воронеж к Луганску, Донецку, Херсонщине и Запорожью. Он представлял, что сматывает за собой врачующий белый бинт, который привезёт на фронт, наложит на кровоточащую рану войны, излечит что-то очень болезненное в нашей действительности, в человеческой природе.
Если бы он ехал на пару недель позже, то пережил бы сказку «Двенадцать месяцев»: из морозной зимы очутился бы в благоухающей весне с уже засеянными полями, там, где Херсонщина и Запорожье. Эти земли поражали бы своей инаковостью: и природа, и житейский уклад тут были особыми. Здесь начиналась та самая Малороссия, которую воспел Гоголь: «Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи… Сыплется величественный гром украинского соловья, и чудится, что и месяц заслушался его посереди неба…» — вспоминал «Батя», когда ехал здесь под яркими звёздами по весне год назад. Хаты в три окна и погреб рядом с хатой, а не внутри её – особые приметы этих мест. Всё здесь в пору цветения дородное, сочное, полнокровное: и земля, и воздух, и небеса. Облака здесь ближе, кажутся сладкими, молочными. Протяни руку, будто в каком-то детском сне, схвати – и сможешь напиться из такого облака.
«Батя» мечтал, созерцал, а его машина спешила. Спешила как никогда. Торопилась к бойцам, с которыми он уже сроднился, как с сыновьями, может быть, оттого, что их командиром был его родной сын. Военная операция для сына «Бати», молодого офицера, началась в том самом феврале. Он оказался на фронте с первых дней. Тогда же началась специальная операция и для отца, тогда же отец стал снаряжать первые конвои. Он знал, что от его усилий зависят жизни, от него, пусть на небольшом участке фронта, но тоже зависит продвижение.
В этот раз бойцам были необходимы беспилотники и портативные станции РЭБ, нужны были мотоциклы, которые на фронте стали большим подспорьем. Грузовая газель «Бати» вместила многое: одежду, маскировочные сети, буржуйки, продукты. Но главное – беспилотники и РЭБ.
Наши вели активное наступление, и надо было успеть в промежуток между заданиями, на которые уходило отделение сына. Завтра ждали возвращения, и у «Бати» был буквально один день на то, чтобы передать груз. Потому на этот раз так спешил. Потому не стал собирать конвой, а поехал один.
Время поджимало. Созерцание «Бати» сменилось на беглый взгляд. Словно кадры несмонтированной плёнки, в каком-то сумбуре промелькнули перед глазами «зубы дракона», сожжённый вражеской артиллерией лес, герб города, где жар-птица вырывалась из кирпичной доменной трубы. Улица, на которой восстановленные дома стояли вперемежку с ещё разрушенными, закопчёнными, будто измучившийся градоначальник не знал, за что хвататься. «Батя» смотрел на дорогу, исчезающую под колёсами, но ему чудилось, что он не приближается к цели, а едет по какому-то замкнутому кругу.
— Бать, парни уже сутки не выходят на связь. Дай Бог, чтобы всё обошлось. Но с тобой по плану. Приезжай в назначенное место, к назначенному времени, — дозвонился сын.
От этих слов о бойцах разум «Бати заволокло каким-то туманом. Контуры всего размылись, всё в пространстве слилось во что-то вязкое, бесформенное. Серое, едкое полезло «Бате» в глаза. Он не осознавал, как ведёт машину, на что ориентируется, с какой скоростью движется. Но постепенно в этой мгле стали возникать очертания особых фигур, источающих свет, рассекающих морок. «Батя» понял, что это кресты: накупольные, кладбищенские, поклонные. Дрожащей рукой он перекрестился. Ещё. И ещё. Душа его почувствовала нестерпимую жажду.
Он остановился на обочине. Вылез из машины. Сделал несколько шагов. Замер в неглубоком снегу. Упал на колени. Перед ним стоял железный поклонный крест. Некрашеный, поржавевший, но неколебимый, словно последний боец полка, много лет державший одинокую оборону на этом участке дороги. «Господи, убереги воинов», — произнёс «Батя». Он молился. Молился своими словами. Горячо, истово. Хотел назвать имена бойцов, что не выходили на связь, и понял, что знает только их позывные. «Большой», «Тёркин», «Апостол», «Чёрный» — перечислил вслух, веря, что Бог распознает своих детей и по таким именам. Дух «Бати» продолжал молиться, а душа видела, как крест проходит сквозь время, рождает небесную одновременность прошлого, настоящего и грядущего. Память переносила «Батю» в иное пространство.
Он посреди главной городской площади. В своей машине. На лобовом стекле табличка: «Собираю гуманитарку для наших бойцов». Чиновники тогда не поддержали, отказались помочь с первым гумконвоем. Видно, думали, что война – это далеко и ненадолго. Стали подходить люди, расспрашивать: что, как, почему. В небольшом городе его знали многие. Ему верили. К машине начали сносить вещи и продукты. Выясняли, куда перевести деньги. Кто-то предложил старенькую, но на ходу машину. Останавливались и состоятельные, и небогатые. Иные были готовы пожертвовать чуть ли не нательные кресты. Городская площадь не знала такого многолюдья ни в пору митингов, ни в пору праздников. Он чувствовал себя Кузьмой Мининым: вокруг него сплачивалась извечная русская сила, она снаряжала новое ополчение.
«Батя» очнулся. Сел в машину. Поехал дальше. Снова на пути был крест. Снова остановился. Снова в снег, на колени. Снова молитва. Крест деревянный, с облупившейся краской. Будто перенесли его сюда с какого-то сельского кладбища. Будто под ним кто-то когда-то нашёл упокоение. Кто-то, чьё имя теперь позабыто. И опять время и пространство дрогнули. Крест пронзил бытие.
Снаряжали уже сороковой конвой. От склада к машинам протянулась длинная живая цепь. От одного к другому передавали коробки и мешки. Были мускулистые молодые, жилистые старческие, нежные женские и даже ангельские детские руки. Цепь действовала слаженно, ритмично, без сбоев. Такой цепью тушат пожары, возводят дамбы во время паводка. Цепь, как представлялось «Бате», не заканчивается у грузовых газелей – она длится до самой «ленточки»: гасит пламя войны, одолевает, как потоп, общую беду.
Он стоял на коленях у следующего, крытого, креста. Казалось, под его кровлей мог уместиться человек, могла уберечься семья, могло спастись всё отечество. Крест был подобен огромной райской птице, расправляющей свои крылья, укрывающей суетливых людей, как гомонящих птенцов. «Батя» опять проживал уже пережитое.
Передавали привычной «братией» гуманитарку бойцам на третьей линии. Ничто не предвещало опасности, но внезапно случился вражеский прорыв. Наши бойцы побросали привезённое, схватились за оружие, стали давать отпор, а гуманитарщикам велели бежать в полуразрушенный амбар неподалёку. На бегу «Батя» удивлялся тому, как в минуту опасности человека отпускают и старость, и недуги: впереди него, обгоняя друг друга, мчались дядя Коля и Пётр Петрович. Даже дед Алексей мелькал впереди. Добежали до укрытия. Все рухнули навзничь. Старались отдышаться. Потолок полуразрушенного амбара был высоким, сводчатым, на нём виднелось какое-то потускневшее изображение. На задыхающихся гуманитарщиков кто-то пристально смотрел. «Батя» различил четырёх евангелистов. Святые благословляли долгожданных прихожан.
Ещё один поклонный крест был огромным. Он всей своей мощью врос в землю, он будто пророс сквозь неё, стал земной осью. Крест перенёс молящегося «Батю» в самый сокровенный момент жизни.
Военная база сына располагалась на территории бывшего завода. В склад с боеприпасами попала вражеская ракета. Находившийся в ту пору на складе сын в первые мгновения видел, как детонировали друг за другом боеприпасы. А после – слепящие вспышки и оглушающие взрывы. Неведомая рука толкнула в узкую выемку в полу, что-то тяжёлое, но живое, словно могучее человеческое тело, спасительно накрыло сверху. А в это время отец за тысячи километров от сына глох и слеп от необъяснимой силы. Отец всем своим естеством чувствовал, что сын в опасности, и в мыслях старался как можно крепче обнять его.
Кресты и молитва удивительно сократили путь, замедлили течение времени. «Батя» успевал к назначенному часу. За несколько километров до места выгрузки снова позвонил сын:
— Бать, их вычислили. Был прилёт. Никто не выжил.
Долгая пауза.
— Сын, я сделал всё, что мог. Прости… Надо было выехать на несколько дней раньше. Я должен был застать их.
— А что бы ты изменил…
— Пусть они хотя бы день походили в чистом, в том, что передали из дома. А может, я оказался бы той бабочкой, которая взмахом крыльев меняет ход событий.
Как сгрузил гуманитарку, как передал её другим бойцам из сыновьего отделения – не помнил. Как проезжал блокпосты, как проходил осмотр на пункте пропуска – не помнил. Как двигался от Луганска к Воронежу, от Воронежа к Саратову, от Саратова к Самаре, от Самары к Оренбуржью – тоже не помнил. Только продолжал в забытьи креститься на поклонные кресты, которые по мере удаления от фронта встречались всё реже и реже. Что не ел и не спал двое суток – не почувствовал. Что его борода стала совсем белой – в зеркале заднего вида не уловил. Как резко испортилась погода – не заметил. И лишь когда ненастье замело дорогу, очнулся.
Буран разлил кругом такое густое снежное молоко, что, если бы впереди машины пошёл человек, чтобы на него двигались, как на тёмную точку, это выручило бы ненадолго. Машин на дороге почти не было. Видимо, трассы уже перекрыли и сообщение об этом разослали давно. Сообщение, которое не потревожило разрядившийся телефон «Бати». А буран заволакивал глаза непроглядными бельмами.
«Батя» продолжал двигаться вслепую, наугад. Но потом машина прошуршала днищем по снегу и увязла. Он понял, что съехал с дороги. С усилием открыл дверь. Сквозь метель едва разглядел, насколько машина утонула в снегу, и понял, что в одиночку не выбраться. Он сделал несколько шагов: в сторону, в другую. Попытался уловить хоть какие-то звуки, но, кроме заунывного воя ветра, ничего не услышал. В исступлении походил взад-вперёд. Почувствовал, что замерзает. И вдруг с ужасом осознал, что потерял машину, что слишком далеко от неё отошёл. Крикнул. Громко. Ещё громче. Уже не ради того, чтобы подать знак неведомому спасителю, а от отчаяния. Но вновь, кроме ветра, не услышал ни звука. В тягучих завываниях ему мерещилось: «Степь да степь кругом… в той степи глухой…».
Время в такой непроглядности остановилось, пространство растянулось, а может быть, сжалось. «Батя» вновь переживал пугающее присутствие инобытия. «Наверное, до того, как в первый день творенья Бог разделил тьму и свет, была не чёрная завеса, а вот эта белая пелена», — подумал он. «Да будет свет», — повторил «Батя» первые слова Бога в мироздании.
И в этот миг в непроглядной белизне появилась точка, словно плотную пелену прокололи тонкой иголкой. За иголкой потянулась нить. Нить была жёлтой. Она утолщалась, ширилась, превратилась в луч. Луч разросся в столп света. И по нему, слегка наклонённому, спускались четверо. Кого-то очень знакомых различал в них «Батя». Присматривался и не понимал, умом или сердцем он сейчас видит.
Впереди шёл «Большой». Всё в земной жизни ему было мало: и броник, и разгрузка, и берцы. В блиндаже, в окопе ему было тесно. Такому всей земли мало. Только в небе такому просторно.
Следом шёл «Тёркин» — добрый малый, который рождается в каждом поколении, крепчает в своей удали, а потом появляется на всех русских фронтах. Для него все свои, и он для всех свой. «Я согласен на медаль», — ударял он себя в грудь каждый раз, когда отправлялся на задание. И теперь на груди его светилось что-то ослепительное – его личное солнце.
За «Тёркиным» следовал «Чёрный». Никто на фронте не понимал, какого он рода-племени: то ли азиат, то ли кавказец. А он в бесконечной боевой юдоли просто не успевал как следует отмыться от грязи, копоти и мазута. Теперь он зачерпнул обеими ладонями снега и опустил в него лицо. Отник от ладоней светлоликий, румяный, как из русских сказок, юноша.
Последним шёл «Апостол». Всем своим видом он был чужероден войне. Таких привычнее видеть в монастыре или в духовной семинарии. У него был неотмирный, иконный взгляд. Теперь он казался ещё более иконописным. «Апостол» был молод, кроток, как излюбленный ученик Христа.
— Братья, так вы же… — начал было «Батя» и тут же осёкся.
Они только улыбнулись. Подошли к увязшей в снегу машине и не вытолкали её, а с какой-то неземной легкостью подняли и перенесли на дорогу.
Так же без слов они развернулись и пошли вверх по немеркнущему лучу.
— Братья, куда грядёте?
— На русскую Голгофу. Ставить крест поклонный.
«Батя» увидел, что «Апостол» отягчён ношей крестной. Согнулся под её тяжестью. А остальные делят с ним эту тяжесть, подставляют плечи.
Столп света окончательно развеял мглу, унял непогоду. Снег подтаял первым таянием уходящего февраля. В воздухе разлилось животворное дыхание. «Батя» слышал, как снова наступает русская весна.
