Егор Холмогоров
Похвала русскому боярству
В наше время почему-то вновь стало очень модно обсуждать тему «покаяния», которое должен за что-нибудь принести русский народ. За редкими исключениями каяться предлагается либо в чем-то, к чему русские имели очень малое отношение, либо в чем-то, чем следовало бы скореегордиться; а в качестве плодов покаяния обычно требуют совершить какую-нибудь невообразимую мерзость. Так вот, именно памятуя об этом дурном примере всевозможных лжепокаяний, я не буду призывать русский народ каяться в том действительном преступлении, которому он попустил совершиться с самыми печальными для себя последствиями. Это преступление состояло в следующем: русский народ к вреду для самого же себя позволил уничтожить собственную аристократию, великолепное ядро своей нации.
В Средневековье и Новое время Россия обладала исключительной по своим качествам национальной аристократией, каковой было русское боярство и, прежде всего, боярство двора московских государей. Именно этой аристократии Русское государство было обязано своим возвышением, своим единством и могуществом, своей устойчивостью в период смут. Именно эта аристократия порождала необычайной одаренности духовных и культурных гениев, таких как преподобный Сергий Радонежский или Александр Сергеевич Пушкин. Именно эта аристократия приносилась (и приносила себя) в жертву и неблагодарности и мятежам черни, и жестокости самодержцев, порой переходившей в самодурство — приносила себя в жертву молча, практически не жалуясь и не оправдываясь за возводимую клевету. Частью этоса боярского служения на Руси было — соответствовать пословице о добром царе и злых боярах: поддерживать престиж царства даже в ущерб своей исключительно высоко ценимой чести.
Англичанин Ричард Ченслер, побывавший в Москве при Иване Грозном, сказал о русских, что они напоминают необъезженного коня, не знающего своей силы. И если бы русские знали свою силу, никто не мог бы противостоять им. Одной из частей этого незнания, сохраняющегося, в общем-то, и до сих пор, было незнание, непонимание русскими того факта, какого исключительно высокого качества аристократию подарило нам провидение. Насколько проводившие на службе с утра (в самом буквальном смысле с утра — с первого часа по восходу солнца, когда бояре собирались к царю, а затем в думу) до вечера (в самом буквальном смысле до вечера — до 10-11 часов, до которых после перерыва на обед продолжались думские дела), не могшие вообразить себе уклонение от нее, способные вести и военные, и посольские и хозяйственные дела, бояре Московского двора, отличались, к примеру, от французской аристократии. Той самой, которая прибывала в Версаль не чтобы думать, а чтобы одевать короля. Французский двор вообще был задуман не для того, чтобы пэры и дворяне при нем служили, а для того, чтобы они не очень сильно вредили, и не мешали бюрократии интендантов управлять страной.
Поразительно и постыдно еще и то, что никогда не устроив в стране ничего подобного войне Алой и Белой розы, борьбе арманьяков и бургиньонов, борьбе католиков и гугенотов, не учинив никакой Фронды, русское боярство стало жертвой совершенно неприличных и клеветнических обвинений в «измене». И это при том, что русское и особенно московское боярство было важнейшим фактором недопущения смут, охраны национальной целостности и национальной независимости, многократно выступало в качестве стабилизатора политической ситуации в стране, разрываемой династическими и удельными спорами Рюриковичей, а затем и иными династическими смутами. Мало того, именно русское боярство было главным актором, главной действующей силой по ликвидации раздробленности страны.
Как совершенно справедливо заметил один из крупнейших русских историков ХХ века (крупнейших не по чинам и не по «пиару», а по реальным научным результатам) Сергей Борисович Веселовский, в условиях, когда московские князья — вплоть до Ивана Грозного включительно, — умирая, делили свое княжество на уделы, должны были быть «какие-то силы, которые помимо московских великих князей работали в пользу объединения Руси и относились враждебно к уделам и удельным князьям. Одной из таких сил было великокняжеское боярство».
Широко известна решающая роль московского боярства в том, что была остановлена династическая война середины XV века между московскими и галицкими князьями, причем остановлена победой самодержавного рода Василия II (еще одного оклеветанного персонажа русской истории — князя, защитника православия, объявленного историографической клеветой «слабым», «неспособным» и так далее). Трижды галицким князьям удавалось силой захватить московский стол — и трижды они вынуждены были фактически капитулировать, столкнувшись с полным неприятием своей власти именно со стороны московского боярства и служилых людей. В этой борьбе выковался Московский Государев Двор стройная военно-служилая организация, основой которой была система местничества. Именно эта организация, построенная во многом на принципах противоположных тем, на которых строились европейские бюрократии, стала одним из факторов исключительной эффективности Русского государства в XV–XVII веках, — эффективности, доказательством которой стал хотя бы рост территории в десятки раз при сохранении управляемости. Впрочем, о дворе и о системе местничества, вокруг которой также сложилось немало русофобских и антибоярских мифов, мы поговорим в следующих публикациях.
Сейчас же укажу на то, что если сами русские так и не заметили, насколько высоко стоит русская аристократия, насколько она превосходит качеством ближайших и отдаленных соседей, то соседи это прекрасно замечали. Слишком уж очевиден был контраст, к примеру, с соседней Польшей, аристократия которой стала ее проклятием до тех пор, пока в начале 40-х рука то ли бериевских, то ли гиммлеровских палачей не избавила поляков от этого проклятия и не дала им шанса построить нормальное среднее европейское государство. Именно исключительно высокие качества русской боярской аристократии привели к тому, что против нее была развязана клеветническая война. Одна из самых грязных, которые я знаю, сравнимая разве что с войной против последнего императора России Николая II. Именно чрезмерность кампании, и в том, и в другом случае, голословность утверждений, суггестивно-истерический характер заклинаний что о «николашке кровавом», что о «спесивой боярской олигархии», плетшей заговоры против Ивана Грозного и Петра I, говорят, что здесь задето нечто весьма существенное. Становится понятно, что идет война против каких-то очень важных пунктов русского самосознания, которые надо замазать так, чтобы никто, ни ученый, ни тем более рядовой образованец даже не смел притрагиваться.
О масштабах этой кампании мы можем судить как по памятникам культуры, так и по собственному самосознанию. Весьма интересно, что из трех крупнейших деспотов русской истории — Иван Грозный, Петр I и Сталин, в борьбе против русского боярства отметились все три. Первый создал миф о боярской измене как некоем массовом явлении и фундаментальном историческом факторе. Причем не надо преуменьшать степень сознательности этого создания — царь Иван был человеком фантастической образованности и интеллектуальной тонкости, он прекрасно понимал, что делает и что его клевета на целое сословие останется в веках. Петр I сделал боярство главной символической жертвой своей не только политически-административной, но и культурной реформы. И это при том, что на практике он опирался в своей деятельности прежде всего, если не сказать почти исключительно, на старые боярские кадры, несколько разбавленные иностранцами и одним-двумя фаворитами типа Меньшикова.
Для Сталина тема боярства должна была быть неактуальна, то, что не смели два столетия петербургского периода, было сметено революцией. Однако Сталин с его представлением о том, что Иван Грозный совершил одну ошибку — недорезал семь боярских родов, — как мало кто вложился в демонизацию русского боярства. В моей статье «Разбирая Сталина» я постарался показать его внутреннюю мотивацию, связанную со стремлением уничтожить любые формы русской самоорганизации, альтернативные режиму — будь то Церковь, академическая наука или крестьянская община. Русское боярство, как наиболее впечатляющая и долгое время эффективная система такой самоорганизации, умевшая успешно отстаивать свои права, должна была в этой перспективе рассматриваться как страшный враг. Так или иначе, именно в правление Сталина миф о боярстве как о реакционном классе, непрерывно вредившем своими «изменами» становлению благодетельного и прогрессивного самодержавия, стал догмой советской историографии и, что гораздо хуже, массового сознания.
Если в историографии положение начало меняться в конце 1960-х с посмертным изданием работ С.Б.Веселовского, с работами С.О.Шмидта и других, то в массовом сознании так всё и закрепилось. Эталоном восприятия боярства стал великолепный по технике и утонченный по своим культурным смыслам фильм Эйзенштейна, который именно за счет блестящей формы еще более вредоносен по содержанию. Конфликт «изменническое боярство — благодетельное и народное самодержавие» задается там уже открывающей фильм песней на стихи Луговского:
Туча чёрная поднимается,
Кровью алою заря умывается.
То измена лихая боярская,
С государевой силой на бой идёт!
Черный миф о боярстве был слеплен из представления о нем как о сословии, которое якобы а) заинтересовано в сохранении национальной и государственной раздробленности; б) заинтересовано в сохранении своих родовых привилегий, которые ставит выше интересов государства; в) непрерывно борется друг с другом и с окружающими за свои сословные интересы и подавляет при этом всех талантливых людей; г) готово ради сохранения этих привилегий идти на национальную и государственную измену. Добавлением к этому мифу стал миф о «борьбе боярства и дворянства» который привел к приходу во власть более эффективного и исторически прогрессивного дворянства. Правда, почему-то этот победивший «более эффективный» класс первым делом добился порабощения народа жестоким крепостным правом и почти столетие держал русскую государственность в режиме лихорадки дворцовых переворотов.
В черном мифе о русском боярстве собраны все худшие черты, приписываемые в античной политической традиции «олигархии». И сила этой мифологемы настолько значительна, что на ней сходятся и либералы, и консерваторы, и западники, и славянофилы. Единственным исключением является разве что небольшая группа утонченных историков-либералов, которые видит в боярском аристократическом начале, если бы оно развилось на Руси более полно, своеобразную преграду становлению «деспотического» и «азиатского» самодержавия. Поэтому известными вздохами окутывается и крестное целование Василия Шуйского боярам, и попытка Верховного тайного совета ограничить полновластие Анны Иоанновны. Однако по сути эти вздохи порождены лишь инверсией все того же черного мифа о русском боярстве. Просто то, что сторонниками «прогрессивного самодержавия» называется черным, тут называется не то что белым, но, так сказать, серым, которое можно было бы с усилиями отбелить до голубого.
Исследование русской истории и роли в нем боярской аристократии заставит непредубежденного русского человека не скорректировать «черный миф», а именно что полностью отвергнуть его. В противоположность я позволю себе выдвинуть следующие тезисы.
— Русское боярство (с той оговоркой, что прежде всего мы разумеем московское боярство, ставшее общерусским) было той общественной силой, которая в наибольшей степени была заинтересована в создании единого русского государства и успешно выступила аристократическим ядром русской нации, сохраняя этот характер даже после формальной ликвидации боярства Петром I.
— То, что мы разумеем под «Русским самодержавием», представляло собой систему совместного управления державой царем, боярством и Церковью. С ослаблением как боярства, так и Церкви русское самодержавие фактически прекратило свое существование, а страна на длительный период погрузилась в период шляхетской анархии, деликатно именуемый сегодня эпохой «дворцовых переворотов». Только сохранение в скрытом виде старобоярской корпорации, которая сумела переварить петровскую «шляхту» и превратить ее в действительное русское дворянство, позволило Павлу I частично восстановить самодержавный строй в конце XVIII века.
— Основой жизненного императива русского боярства, его этосом было понятие об «отеческой чести» — социальном капитале, сохранение и умножение которого было связано с верной службой государям. Никакая государственная и национальная измена для русского боярства не была мыслима (по крайней мере как сколько-нибудь массовое явление), поскольку факт этой измены приводил к полной потере отеческой чести и обнулению социального капитала рода.
— Система местничества, на которую было сделано столько нападок, была прежде всего системой страхования аристократического слоя от ненадежных и непроверенных людей, быстрая карьера которых могла обернуться столь же стремительной изменой государю и государству. Местничество было системой защиты от дураков и сволочей, которых неизбежно порождает альтернативная ей система временщичества.
— Высокие этические, деловые и интеллектуальные качества русского боярства позволяли Московскому государству интенсивно развиваться по пути социальной организации, существенно отличающемуся от пути европейских бюрократических монархий. Основой московского строя была приказно-комиссионная система, предназначенная для решения конкретных возникавших перед обществом и государством проблем, а не система бюрократических учреждений, пытающаяся контролировать и регламентировать нормальное течение жизни. Единственное, что подвергалось строжайшему учету и распределению — это люди, готовые решать проблемы и осуществлять управления. Центральным элементом управленческой системы Московского царства был государев Разряд, служба, ведавшая самым ценным, что было у государства — человеческим капиталом, способными к службе людьми. Внедрять в русскую жизнь бюрократическую управленческую систему, основанную на письменном управлении жизненными процессами, пришлось насильственно, и успешно этот процесс был завершен лишь к царствованию Николая I, породив немедленно ставшую предметом ненависти всего русского общества бюрократию «столоначальников».
В следующих работах я постараюсь обосновать эти пока голословные тезисы на историческом материале. Поскольку покамест это не более чем мое риторически-эмоциональное заявление для ввода темы.
***
Однако должен заметить, что я в своем эмоциональном мнении все же не одинок. Среди большого количества второстепенных умов, которые вложились в обслуживание официального «черного мифа» о русском боярстве, нашлись несколько человек с умами действительно нерядовыми, которые решились противопоставить свой взгляд и свою боярскую родовую честь (поскольку она не была для них пустым звуком) официальной «деспотической народности».
Один из этих смельчаков, потомок не просто древнего, а древнейшего из сохранившихся в России к началу XIX века боярского рода, провел идею боярской чести сквозной нитью сквозь все свое творчество. Он постоянно размышлял о судьбах русской аристократии и о том, что она может противопоставить ударам «демократического копыта», втаптывающего ее в грязь. Убедившись в том, что, оставаясь на литературном поприще, нельзя разработать историческую проблематику достаточно подробно, он занялся историческими изысканиями, и многие считают, что именно в этой сфере его талант раскрылся бы еще более ярко (хотя, вроде бы, куда уж более), чем в литературе. Но в этот момент его сразила пуля убийцы — шпиона, работавшего по заданию другого, более высокопоставленного, иностранного шпиона. О ком я веду речь? Разумеется, об Александре Сергеевиче Пушкине.
Можно с уверенностью сказать, что проблема боярства, боярской чести является одной из наиболее важных для Пушкина и в его творчестве, и в его самосознании. Он размышляет не только о своем долге настоящего русского аристократа, но и о том, что это естественно приводит его в оппозицию к нерусскому и антирусскому «новому дворянству» петербургского периода, воплощением которого для него стала фигура верноподданного поляка Булгарина — «в Мещанской дворянина».
Я позволю себе одну стихотворную цитату. Все знают «Мою родословную» Пушкина, замечательный документ и национального, и аристократического сознания. Гораздо менее известен другой текст — «Родословная моего героя», набросок сатирической поэмы «Езерский», в которой Пушкин как бы спародировал сам себя — и «Мою родословную», и «Евгения Онегина». Потом из этой пародии вырос «Медный всадник», а родословная «Езерского» была отброшена. Однако в 1836 году Пушкин все-таки опубликовал эту родословную в «Современнике» как отдельный текст — своеобразный гимн аристократическому сознанию, спрятанный за шутовской формой. Кстати, и на «Медного всадника» этот текст проливает совсем другой свет. Ибо одно дело — «маленький человек» и совсем другое — «коллежский регистратор», происходящий из старинных бояр и раздавленный медным всадником Петром.
Начнем ab ovo:
Мой Езерский
Происходил от тех вождей,
Чей в древни веки парус дерзкий
Поработил брега морей.
Одульф, его начальник рода,
Вельми бе грозен воевода
(Гласит Софийский Хронограф).
При Ольге сын его Варлаф
Приял крещенье в Цареграде
С приданым греческой княжны.
От них два сына рождены,
Якуб и Дорофей. В засаде
Убит Якуб, а Дорофей
Родил двенадцать сыновей.
Ондрей, по прозвищу Езерский,
Родил Ивана да Илью
И в лавре схимился Печерской.
Отсель фамилию свою
Ведут Езерские. При Калке
Один из них был схвачен в свалке,
А там раздавлен, как комар,
Задами тяжкими татар.
Зато со славой, хоть с уроном,
Другой Езерский, Елизар,
Упился кровию татар,
Между Непрядвою и Доном,
Ударя с тыла в табор их
С дружиной суздальцев своих.
В века старинной нашей славы,
Как и в худые времена,
Крамол и смут во дни кровавы
Блестят Езерских имена.
Они и в войске и в совете,
На воеводстве и в ответе
Служили доблестно царям.
Из них Езерский Варлаам
Гордыней славился боярской;
За спор то с тем он, то с другим,
С большим бесчестьем выводим
Бывал из-за трапезы царской,
Но снова шел под тяжкий гнев
И умер, Сицких пересев.
Когда от Думы величавой
Приял Романов свой венец,
Как под отеческой державой
Русь отдохнула наконец,
А наши вороги смирились, —
Тогда Езерские явились
В великой силе при дворе,
При императоре Петре…
Но извините: статься может,
Читатель, вам я досадил;
Ваш ум дух века просветил,
Вас спесь дворянская не гложет,
И нужды нет вам никакой
До вашей книги родовой.
Кто б ни был ваш родоначальник,
Мстислав, князь Курбский, иль Ермак,
Или Митюшка целовальник,
Вам все равно. Конечно, так:
Вы презираете отцами,
Их славой, честию, правами
Великодушно и умно;
Вы отреклись от них давно,
Прямого просвещенья ради,
Гордясь (как общей пользы друг)
Красою собственных заслуг,
Звездой двоюродного дяди,
Иль приглашением на бал
Туда, где дед ваш не бывал.
Я сам — хоть в книжках и словесно
Собратья надо мной трунят —
Я мещанин, как вам известно,
И в этом смысле демократ;
Но каюсь: новый Ходаковский,
Люблю от бабушки московской
Я толки слушать о родне,
О толстобрюхой старине.
Мне жаль, что нашей славы звуки
Уже нам чужды; что спроста
Из бар мы лезем в tiers-état,
Что нам не в прок пошли науки,
И что спасибо нам за то
Не скажет, кажется, никто.
Мне жаль, что тех родов боярских
Бледнеет блеск и никнет дух;
Мне жаль, что нет князей Пожарских,
Что о других пропал и слух,
Что их поносит и Фиглярин,
Что русский ветреный боярин
Считает грамоты царей
За пыльный сбор календарей,
Что в нашем тереме забытом
Растет пустынная трава,
Что геральдического льва
Демократическим копытом
Теперь лягает и осел:
Дух века вот куда зашел!
Вот почему, архивы роя,
Я разбирал в досужный час
Всю родословную героя,
О ком затеял свой рассказ,
И здесь потомству заповедал.
Езерский сам же твердо ведал,
Что дед его, великий муж,
Имел двенадцать тысяч душ;
Из них отцу его досталась
Осьмая часть, и та сполна
Была давно заложена
И ежегодно продавалась;
А сам он жалованьем жил
И регистратором служил.
А теперь, переходя на более серьезный тон, позволю себе еще одну цитату из записных книжек того же автора: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие. "Государственное правило, — говорит Карамзин, — ставит уважение к предкам в достоинство гражданину образованному". Греки в самом своем унижении помнили славное происхождение свое и тем самым уже были достойны своего освобождения… Может ли быть пороком в частном человеке то, что почитается добродетелью в целом народе? Предрассудок сей, утвержденный демократической завистию некоторых философов, служит только к распространению низкого эгоизма. Бескорыстная мысль, что внуки будут уважены за имя, нами им переданное, не есть ли благороднейшая надежда человеческого сердца?».
***
Можно задать вопрос: зачем нам вообще закапываться в эти преданья старины глубокой? Ну, были бояре, но давно уже сплыли и след их простыл, и в современном государственном и национальном строительстве никак они нам помочь не могут. Давайте займемся чем-то более актуальным.
На мой взгляд, мало есть для современной повестки в России вопросов более актуальных, чем этот. Прежде всего, нужно осознать поистине критическое, проблематичное положение нашей страны и нации. Мы — нация с полностью уничтоженным аристократическим ядром, мы — нация без аристократического ядра. Нация без такого ядра долгосрочно нежизнеспособна. У нас худо-бедно бывает «элита», то есть те, кто вылез снизу, кусаясь, толкаясь и шпыняясь (а стало быть — наиболее прыткая сволочь), но у нас повывели аристократию, то есть людей, которые получили место наверху без предварительного условия стать сволочью. В странах европейской политической традиции элиты ровно с теми же мерзкими качествами, что и у нас, так же вышли на первое место с наступлением того, что Токвиль называл эпохой всеобщего уравнения (и что на самом деле было изменением модуса неравенства). Однако аристократические ядра наций там сохранились, и без «кооптации» сверху стать действительно влиятельным человеком представитель «элиты» не может. Сволочизм же и хлестаковщина нашей элиты не сдерживаются ничем.
Эту проблему как минимум надо осознать и отнестись к ней со всей серьезностью. И задаться вопросом, что с ней делать. Готовых решений нет — завезти аристократию из-за границы, из эмигрантской среды — не решение, поскольку речь идет о разложившихся потомках дворянской аристократии — второ- и третьесортной элите петербургского периода, лишенных подлинного аристократического этоса русского боярства. Впрочем, даже и эта эмигрантская элита уже фактически уничтожена — обратим внимание на эволюцию той же РПЦЗ, которая сама себя переопределила из церкви русской эмиграции в церковь потомков власовцев, то есть, по сути, представителей советского бессословного эгалитарного общества — да к тому же еще и самых бросовых представителей, пошедших на предательство. Такой же нелепостью является и импорт чужой иностранной аристократии, поскольку это будет все равно чужая аристократия. Еще можно кое-как сделать пересадку сердца, но нельзя сделать пересадку мозга.
Так или иначе, проблема теперь поставлена, и давайте искать решение. Но этим общенациональным вопросом дело не ограничивается. Возникновение современных наций связано с распространением на нацию в целом, на третье сословие, аристократических прав и обычаев. Уравнение нации выражается в том, что вся нация становится аристократией, нацией господ, люди начинают обращаться друг к другу «сэр», или «месье», или «господин», [го]«сударь», на гражданина рапространяются аристократические права — право на суд равных, свобода от телесных наказаний. Но с этим связано и принятие гражданином аристократической этики служения, не только права, но и обязанности гражданина современного государства, за исключением разве обязанности платить налоги, — это обязанности аристократа.
Современное российское общество выстраивалось по прямо противоположной модели плебеизации общества — не низшие сословия поднимались до высших, а высшие опускались до низших. И отношение к самим себе, и отношение к государству, и отношение к начальству во многом связано с наследием этой плебеизации, которая зашла еще ниже — «простой человек» сегодня — это уже не просто «плебей», то есть человек незнатный. Зачастую (в очень огромном числе случаев) — это уголовник, урка, либо отсидевший, либо приблатненный, носитель отрицательной асоциальной энергии и чудовищного стиля. Приблатнение нации стало страшной платой за ее плебеизацию. И аристократизация общественного сознания является одной из насущных задач исцеления общества. А в этой аристократизации бессмысленно ориентироваться на всевозможных «поручиков Голицыных» (не путать с князьями) и прочие третьеразрядные произведения заведенной Петром шляхты. Речь должна идти именно об ориентации на традиции русского боярства и боярских родов, на ту сословную и родовую среду, которая произвела на свет Пушкина.
Эти исполины, эти люди фантастической силы, смелости, и преданности, подобные героям древнего Рима, а во многом и превосходящие их, должны стать героями нашей исторической культуры, нашего национального эпоса, должны стать той меркой, по которой мы без всяких скидок будем мерить сегодняшнюю (и любую будущую) элиту. Мы должны растить нашу «знать» на примерах, подобных тому, который приводит князь Щербатов в своем знаменитом рассуждении «О повреждении нравов в России»:
«Прозоровский во время трудных обстоятельств начала Шведской войны соблюл великое число казны и государственные вещи, повеленные государем изломать и перебить в монету, утаил, дав вместо их собственное свое серебро, и при благополучнейших обстоятельствах, когда государь сам сожалел об истреблении сих вещей, целые не желая никакого возмездия возвратил. Борис Петрович Шереметев суд царевичев не подписал, говоря, что "он рожден служить своему государю, а не кровь его судить" и не устрашился гневу государева, который несколько времени на него был в гневе яко внутренне на доброжелателя несчастного царевича».
Наконец, есть еще один аспект проблемы — те организационные формы, в которых развивалась русская политическая культура в эпоху Московского царства и которые были варварски уничтожены предшественниками Петра и самим Петром. Речь идет прежде всего о системах Разряда и местничества. Фактически русская политическая культура развивалась по долгосрочно более эффективному пути государственной организации — государство управляло не «вещами», а «людьми», велся тщательнейший учет и оценка самого важного, что было и будет в России — человеческого капитала. На каждого пригодного к службе человека велось многостороннее досье, которое позволяло выдвигать на государственные посты наиболее выдающихся как по этическим, так и по деловым качествам людей (и родовой характер местничества отвечал именно за этическую составляющую, гарантированную родом, но никак не препятствовал продвижению талантливых людей).
С уничтожением местничества и сожжением местнической документации — а это была одна из крупнейших диверсий против русского самосознания и русской политической культуры — была обрушена огромная и сложная интеллектуальная система формирования отборной служилой аристократии, Россия вынуждена была на принятие чуждой ей бюрократической модели. Современное развитие информационных технологий вполне могло бы позволить возродить систему фиксации, оценки и рейтингования как личных заслуг человека перед нацией, так и заслуг его семьи и рода, распространив их как аристократическую привилегию на всю русскую нацию в целом. Помимо того, что такая система дала бы эффект в смысле постепенного отсечения хотя бы худшей части «элиты», она бы сделала и еще одно, еще более важное дело. Освободила бы русских из-под гнета настоящего, гнета сиюминутности и обыденности, заставила бы нас думать как о прошлом, так и, что особенно важно, о будущем, будущем своих детей. Уже одно это последнее — достаточное основание, чтобы поставить тему русского боярства и его наследия всерьез.
