О ключевом национальном мифе
Виталий Аверьянов
Мифологема Святой Руси – загадка, которую задал русский народ сам себе. Разгадывая ее, мы раскрываемся в истории
Загадочный оксюморон
В самом сочетании «Святая Русь» – оксюморон, совмещение несовместимого. Это слово-кентавр, причем, будучи историософским самоназванием, беспощадное к себе, бескомпромиссное в своей чрезмерности. В формуле «Святая Русь» скрещивается нескрещиваемое: скрещивается святость с русскостью. Не какое-то частичное пересечение, но абсолютное совпадение – мысль о том, что наша земля свята. Отождествляется и соединяется замирное, надмирное, пре-мирное, то, что было до всего, до сотворения мироздания и конкретное, имеющее географические и исторические очертания, имеющее этнического носителя, в конце концов.
В этом смысле наш народ, который последовательно повторяет эту формулу, задал загадку. Это не выдумка славянофилов, это живой миф, который содержался в творениях старого русского эпоса. Именно в древнерусском эпосе в наиболее чистом и органичном виде были сформулированы ключевые идеи национальной мифологии, ядра русской картины мира.
Такие стержневые мифологемы как Святая Русь лежат в самом незамутненном истоке национальной ментальности, в том ее чистом и мудром состоянии, которое нам предстоит восстанавливать. Это образопорождающая модель народного миросозерцания. Парадоксальность «святорусскости», «святорусья» (по В.И. Далю), означает, конечно, не «самосвятство», но то, что есть какой-то скрытый апофатический аспект в нашем национальном бытии. Русь очень непроста, и народ, принявший такую ризу, примеривший ее на свое грешное тело, очень непрост.
В нашей академической традиции, среди историков, среди культурологов, к сожалению, это недооценивается, потому что говорят преимущественно о книжной традиции. А исследователи книжной традиции – заложники сохранности исторических памятников, большинство из которых утрачено. Спорят о времени первого письменного употребления, договариваются до того, что в фольклорном каноне понятие «Святая Русь» утверждается только в XVII веке. Было время, считалось, что впервые термин «Святая Русь» употребил на письме чуть ли не Андрей Курбский. Такое своего рода забавное и даже абсурдное допущение! Потом установили, что есть и более древние книжные источники, в частности, встречаем формулу «Святой Руси» у преподобного Максима Грека. (Не говоря уже о том, что русский народ задолго до XVI века именовали святым, в частности, это прозвучало из уст греческого патриарха Филофея Коккина.)
«Святая Русь» – это не XVII век, а песни, стари́ны и древние духовные стихи, созданные, безусловно, никак не позднее XIV века, а, если говорить без оглядки на скептиков, то значительно ранее. Поэтому дело вовсе не в том, в каком письменном памятнике это впервые зафиксировано, ведь мифологема «святой Руси» родилась не в книжной традиции, а в устном творчестве, и постепенно, с трудом и с сопротивлением, она усваивалась церковным сознанием, сознанием русских книжников, для которых, на первый взгляд, эта мифологема должна была звучать не вполне адекватно.
В нескольких своих вариантах – «Светорусская земля», «Светлорусская земля», «Святорусская земля» – оно восходит скорее всего к дохристианским временам, к самым первым и старым духовным стихам и былинам. Для нашего народа, для этих десятков поколений сказителей, которые передавали из уст в уста наши эпические произведения, то есть самое духовно ценное в их жизни, самое для них дорогое и сущностное, данное словосочетание оказывается не просто фигурой речи, а главенствующей идеей-концептом.
Дерзость этой формулы состояла в том, что по сути дела сначала произошла не санкционированная Церковью метонимия (то есть смысловое перенесение) понятия «Святая земля» на Русь. Позднее у патриарха Никона это буквально выразилось в его грандиозном проекте Нового Иерусалима, где Истра повторяла Иордан (кстати говоря, там есть и мистические совпадения, потому что Истра по своим очертаниям и виду берегов действительно очень похожа на Иордан). Подобную же метонимию Святой земли мы встретим и у прп. Серафима Саровского, и у других подвижников. Но в наших былинах и духовных стихах мы видим не столько называние русских мест палестинскими именами, сколько соединение, синтез и русского, и палестинского, и греческого, присвоение внутрь духовного организма «Святорусской земли» Иерусалима и Царьграда при том, что Киев остается Киевом, а Москва – Москвой.
Когда я говорю о древности этой мифологемы, я опираюсь на достоверное знание того, что фольклорная традиция обладает огромной устойчивостью и мощью в сохранении своих смысловых констант и мировоззренческих идеалов. Исходя из духа и смысла этой фольклорной традиции, трудно отрицать, что формула Святой Руси никогда не была чисто поэтической, но была сакрально окрашена, причем, по всей видимости, на самой заре Крещения Руси. И хотя большинство ученых осторожно обходят эту тему, встречаются и исключения. Например, этой точки зрения придерживался и В.Н. Топоров[1]. Поэтому отождествляя Святую Русь с Церковью, мы будем правы лишь в глубоком метафизическом смысле, но не в буквальном историческом.
Второе важное наблюдение исходя из логики и смысла русской эпической традиции заключается в том, что Святая Русь органически воспринимается как личное имя, а не как соединение эпитета с этнонимом или географическим названием. Это не характеристика Руси, а целостный персонализирующий и мифологический комплекс «земля Святорусская». Поэтому и писать эту формулу предпочтительно с заглавной буквы – и первое слово («Святая»), и второе («Русь»).
Безусловно, носители былинного сознания понимали, что Русь не свята, Русь есть разная – и грешная, и падшая. Но вот Святая Русь – это действительно некая персонификация идеала, некая сущность, с которой мы имеем дело. И стоит на этом наша эпическая традиция твердо, неколебимо, по-богатырски.
Получается, что Святая Русь – это определенный горизонт, который задали нам наши предки и в рамках которого, вернее, даже вне рамок которого, а в свете которого мы, собственно, можем мыслить идеалы развития своей нации, своей цивилизации, своей земли. И в этой перспективе начинают по-новому, не как схематичные и абстрактные метафоры, а полнокровно, раскрываться другие мифологемы: Новый Иерусалим, Новый Израиль, Третий Рим и т.д.
Вселенский характер Святой Руси
Для многих людей, которые впервые с этим сталкиваются, это кажется чем-то поразительным, но русский народ в лице своих эпических сказителей постоянно говорит в былинах, духовных стихах, легендах и сказках о том, что все, что происходит в истории, происходит на Святой Руси. Иерусалим, и то, что в нем происходит – это на Святой Руси. После Рождества Христова Ирод посылает избивать младенцев «по земле Святорусской». Самсон-богатырь назван святорусским, Егорий Храбрый утверждает веру, ездя по Святой Руси и т.д. Примеров этого мышления, благодатно присваивающего всю мировую историю, и в первую очередь священную историю, очень много.
Более того, даже басурмане живут, оказывается, на Святой Руси, и она в этом смысле становится вселенской, она охватывает всю землю. Относится это не только к «условному языку» эпоса, это было свойством и частью нашего национального самосознания. Например, когда пал Константинополь, то в некоторых источниках, зафиксированных письменно, говорится о том, что перестали звучать русские колокола, иссякла русская вера.
Безусловно, это не этноцентризм и не какое-то наивное мессианство, здесь сказывается глубинное представление об онтологическом характере стержневого мифа. Святая Русь – это мировая ось, на ней вращается мироздание. У В.И. Даля эта мифологическая идея четко подтверждается на уровне норм русского языкового сознания:
Русь – в значении: мир, белсвет[2].
Светорусье (святорусье) – мир, земля, белый, вольный свет на Руси[3].
В сказках и былинах встречаются и некоторые суждения о границах «святорусской земли», но это границы, связанные с сакральной топографией – за пределами Святой Руси есть некий «нижний свет», который противопоставляется «белому свету». То есть та часть творения, которая не входит в «Святорусскую землю», оказывается территорией с пониженным метафизическим статусом[4].
Понимаемая в таком ключе «Святая Русь» была базовой категорией национальной картины миры. И поэтому, когда в XVII веке в ходе реформ был несколько прямолинейно противопоставлен старому церковному укладу уклад греческий, произошло явное и огульное нарушение этих базовых пропорций. Ведь за сто лет до церковной реформы Иван Грозный в полемике с иезуитом Антонием Поссевиным говорил: «На греков нам не указывай: они для нас не Евангелие. Мы веру держим истинную, христианскую, а не греческую». В этом смысле Иван Грозный полностью соответствовал базовым принципам русской картины мира, ни в чем не противореча и православной ортодоксии. А в XVII веке противопоставление правильного греческого и искаженного «святорусского» означало подрыв фундаментальных устоев нашей ментальности. Это, конечно, не могло не вызвать определенное духовное потрясение.
В расколе со стороны официальной Церкви было слишком много «холодного», «отстраненного», слишком много от надменного взгляда чужеземца на Святую Русь. А со стороны раскольников была «ущемленность» и комплекс собственной ущербности, связанный с темнотой и необразованностью массы русских людей, в том числе духовного звания, – и эта ущербность закономерно перерождалась в комплекс национального величия и переходила в окрашенное в апокалиптические тона противление любой попытке что-либо изменить. Встретились две неполноценности – и породили глубочайший кризис национального менталитета.
Самое поразительное, что народ в своем эпическом сознании предусматривал и подобный кризис. Понятие «Святая Русь» нередко сочетается не просто с присутствием социально-исторического зла, но даже и с его торжеством. В духовном стихе «Туры златорогие» напасти на родину описываются устами Богоматери как утрата веры:
Не бывать тебе, вера, да на Святой Руси,
Не видать тебе, вера, свету белого…[5]
Красноречива и пословица, приводимая В.И. Далем:
Велика Святорусская земля, а правде нигде нет места[6].
Однако, национальное самосознание не отторгает новые, злые и падшие эпохи и явления, а так же как и географические реалии, и старые эпохи истории, присваивает их, делая их новыми страницами своей летописи. Эпическое сознание приобщает каждую ступень «апостасии» и умножения зла той священной истории, непрерывность которой и незавершенность которой не подвергается сомнению.
Географическая и историческая локализация Святой Руси
Еще в «Голубиной книге», этом архетипе русского духовного стиха, содержится ключевая формула вселенскости Святой Руси. Звучит она следующим образом:
Святая Русь-земля всем землям мати…[7]
Однако, при том, что Святая Русь вселенская, она в нашем эпосе имеет еще и конкретное географическое воплощение. То есть, будучи одновременно предметом сакральной географии, чем-то выходящим за пределы обычно понимаемого исторического, географического пространства, в то же время она имеет локализацию и привязку к истории конкретного государства. Это еще один парадокс.
Во многих былинах и исторических песнях враги, получившие на Святой Руси достойный отпор, зарекаются возвращаться когда-либо на Святую Русь. А в былине «Михайло Потык» русские богатыри, разъезжаясь по разным концам света, получают наказ от Ильи Муромца:
Прибавляй земельки Святорусскии[8].
Как это соединение вселенскости и географической конкретности можно объяснить? На этот вопрос можно попытаться дать разные ответы. Мне близок тот ответ, что конкретная географическая Россия оказывается чем-то вроде иконы Святой Руси[9], она является таинственным пространством, на которую проецируется вечная горняя Русь, своего рода экраном для сакральной Руси. Поэтому, когда идет отечественная война, когда посягают на Россию, для русского человека это означает не просто нападение на его дом, это фактически посягают на икону вечной Руси, высшей реальности. Может быть, поэтому отечественная война в России приобретает такой размах и такое звучание.
Что же касается приумножения и собирания святорусских земель – то можно прибегнуть и к такому объяснению: Святая Русь тождественна вселенной в вечности, однако во времени и в истории значительная часть этой вселенской территории временно находится не под властью русского государя и русских людей. Иными словами, будучи Святой Русью по своей природе, по своему статусу в мироздании, эта территория является русской в политическом смысле лишь потенциально. И отвоевывание, собирание этой территории – не экспансионизм, а спокойная, уверенная миссия, коренящаяся в священных основах национального бытия. Именно с таким философско-эпическим сознанием мог русский человек в течение каких-нибудь 40 лет преодолеть пространства Евразии и дойти до Тихого океана, нисколько не сомневаясь в своем праве и праве своего государя на эту землю.
Эпическая традиция была пронесена без существенного ущерба через московский и петербургский периоды нашей истории и дотянулась до середины XX века, когда живы были еще десятки сказителей – хранителей эпического знания. Возникает вопрос: вместе с этой живой изустной традицией, которая прервалась и перешла в конце XX столетия в свое книжное и научное «пакибытие», ушел из нашей жизни и сам ключевой миф, или он не мог никуда уйти?
На мой взгляд, такие парадигмы как Святая Русь не могут покинуть пространство смыслов народа, хотя народ может опуститься на такой уровень деградации, что иссякнут в нем люди, способные хранить и воспроизводить эти смыслы.
Но неверным было бы считать, что ключевой национальный миф может погибнуть в результате исторических пертурбаций самих по себе. В истории России никогда не было «золотого века», хотя и был классический век святости – эпоха преподобного Сергия. Тогда был явлен труднодостижимый идеал – на Куликовом поле присутствовали три святых: инок Пересвет, ставший символическим щитом Святой Руси, князь Димитрий, организовавший и сплотивший Святую Русь на священную борьбу, и, незримо, преподобный Сергий, обещавший князю победу. В сущности же на этом поле собрались десятки тысяч святых мучеников, положивших душу за ближних своих, – это были воины-искупители грехов нескольких поколений. На Куликовом поле Святая Русь закрепилась как национальный архетип и многие старые былины о богатырях исполнились и сбылись. Неслучайно многие чуткие историки рассматривают «Мамаево побоище» как день рождения русской нации. Действительно, в эпоху преподобного Сергия и Дмитрия Донского мы как народ перескочили через ту огромную историческую пропасть, которая отделяла древнюю Киевскую Русь, разрушенную в распрях и погребенную под ордынским игом, от нарождающейся ее преемницы – России.
Журнал "Изборский клуб" 2015 № 1.
[1] В.Н. Топоров. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. I. Первый век Христианства на Руси. М., 1995. – С. 489-490.
[2] Даль В. Толковый словарь живаго великорусского языка, т. IV. – С. 114.
[3] Там же. С. 159.
[4] По мнению исследователя языковой картины мира Колесова, тождество Руси и «белого света» характерно для сказок и раннего эпоса, когда «Русь была относительно изолированным государством». Постепенно понятие «белого света», «света» расширяется, в исторических песнях и балладах оно уже находится в других соотношениях со Святой Русью (Колесов В. Древнерусская цивилизация. Наследие в слове. – М., 2014. – С.179-181).
[5] Исторические песни. Баллады. – М., 1991. – С. 73.
[6] Пословицы русского народа. Сборник В. Даля в 3-х томах. Т. II. – М., 1993. – С. 16.
[7] Голубиная книга: Русские народные духовные стихи XI – XIX вв. – М., 1991. – С. 37.
[8] Былины. – М., 1991. – С. 80-81.
[9] См. работу В.Лепахина в настоящем номере.
Изборский клуб 2015 № 1
