Интерпретация истории как технология социального проектирования

«Круглый стол»

Основной доклад

Юрий Александрович Никифоров, кандидат исторических наук, доцент

История присутствует в нашей жизни в двух качествах: с одной стороны, как знание о прошлом, представленное в работах профессиональных историков, и, с другой стороны — как образ этого прошлого в социальной памяти.

Несмотря на то что методология исторического познания содержит некоторые слабые места, делающие возможным возникновение псевдонаучных теорий, в профессиональном историческом сообществе сформированы механизмы, которые позволяют значительно снизить опасность субъективистских подходов, порожденных влиянием современных обстоятельств и авторских идеологических пристрастий. Эти механизмы основаны на рефлексии и самоконтроле историков, представлении альтернативных точек зрения, учете достижений других историографических направлений. Важнейшим условием для этого является признание целью исторической науки и исторического образования дать обществу адекватное представление о собственном прошлом, а также понимание, что историки располагают для этого необходимым научным инструментарием.

Нормы современного научно-исторического исследования предполагают такое построение системы аргументов, которое открыто для верификации, то есть для проверки достоверности источниковой базы, критического анализа логических связей, выводов и ценностных установок, на которые опирается автор. Нравственной и профессиональной нормой в сообществе историков признается стремление к объективности научного поиска, элементами которого являются дискуссии, плюрализм мнений.

Однако наивно полагать, что историческое знание, доступное экспертному сообществу историков-профессионалов, может быть адекватно представлено в общественном сознании. В этом пространстве история существует как некая система образных представлений, мнений, символов и мифов.

Как и память отдельного человека, социальная память сохраняет далеко не все события и эпизоды прошлого. Едва ли вы встретите человека, который сумел бы рассказать вам день за днем свою жизнь хотя бы в течение одного последнего года. Так и народ сохраняет в своей памяти лишь наиболее яркие или трагичные эпизоды: битвы с внешними врагами, походы и завоевания, восстания и революции, крупные социальные преобразования. Череда таких наиболее значимых для народной памяти событий образует тот хребет, к которому крепятся менее значительные события и эпизоды.

Историческая наука лишь опосредованно влияет на социальную память — главным образом через массовое историческое образование, художественную литературу и искусство. Литературные произведения на исторические темы, музыкальные произведения, живопись, кинофильмы — вот главные факторы, решающим образом воздействующие на социальную память. Все мы читали об Отечественной войне 1812 года в учебниках — но образ войны, закрепившийся в социальной памяти, в значительной степени навеян «Войной и миром» Льва Толстого. Кто бы вспоминал сейчас Бориса Годунова, если бы не драма Пушкина и не опера Мусоргского? Князь Игорь так и остался бы бледной тенью в ряду почти неразличимых родственников, если бы не «Слово о полку Игореве» и опера Бородина. В последние же десятилетия все большую роль в формировании социальной памяти играет телевидение. Не будет большим преувеличением сказать, что в настоящее время именно телевидение оказывает решающее влияние на социальную память миллионов людей.

Если учесть, под влиянием каких факторов формируется социальная память, то не покажется удивительным, что тот образ прошлого, который она хранит, далеко расходится с той реальностью, которую воссоздает история. Этот образ проще и беднее реальной истории, но одновременно ярче и полнокровнее. Социальная память способна придавать событиям и людям гораздо большее значение, чем они имели в реальной истории. В то же время она часто не замечает событий, существенных с точки зрения историка. Но, пожалуй, самое главное заключается в том, что социальная память часто придает событиям и людям символическое значение: она видит в каком-то отдельном событии или человеке воплощение духа и чаяний целой эпохи, наделяя их чертами, в той или иной степени присущими событиям и людям того времени.

Сам характер, форма существования истории в общественном сознании — как представлений, образов, мифов — является объективной предпосылкой для использования истории в целях социального проектирования (конструирования).

Через актуализацию тех или иных примеров из истории в обществе задается определенная система ценностных координат, происходит ретрансляция социальных норм, нравственных качеств, то есть, шире, осуществляется воспроизводство культуры. Поскольку без соответствующего образа прошлого невозможно формирование клановой, национальной или общегражданской идентичности, социальное конструирование может подразумевать воздействие на процессы «сборки» и «разборки» народов, легитимации или, наоборот, подрыва легитимности государственной власти и т.п.

В ХХ веке как историческая наука, так и популярная историческая литература стали испытывать все нарастающее влияние идеологии и политики. В настоящее время ни в одной стране мира политическая элита не может отказаться от воздействия на социальную память, транслируя через массовое историческое образование и другие каналы определенную систему оценок и представлений относительно исторического прошлого своей страны, тем самым оказывая влияние на ее настоящее и будущее. Поэтому «аргументы от истории» неизбежно включаются сегодня в арсенал текущей внутренней и внешней политики государств.

Для обозначения связи профессиональной историографии и коллективной памяти с политикой используются такие термины, как «политика памяти» и «историческая политика». Первый применяется, как правило, когда речь идет о различных общественных практиках, направленных на формирование и воспроизведение идентичностей, в первую очередь национальных и этнических. Конкретными способами реализации «политики памяти» могут быть сооружения памятников и музеев, празднование значимых на общегосударственном или региональном уровне исторических событий, знаменательных дат, стимулирование исторических исследований по актуальным для общества вопросам, тематических публикаций исторических источников.

Под «исторической политикой», как правило, понимается сознательное использование истории как инструмента в политической борьбе, и внутренней, и внешней. «Историческая политика», таким образом, в первую очередь привязана к актуальному политическому моменту, более сиюминутна по сравнению с «политикой памяти».

В очерченном поле работают все акторы, конструирующие, влияющие на пространство социальной памяти в своих интересах, — от политиков и журналистов до писателей и деятелей кино. Анализ создаваемых ими продуктов с точки зрения истинности (соответствия «правде истории») не имеет особого смысла — надо смотреть, зачем, почему из миллиона фактов избран именно этот, какой смысл приписывается факту, какова цель его актуализации?

Добросовестные историки и популяризаторы, как правило, не покушались и не покушаются на символы социальной памяти, стремясь лишь обогатить, дополнить, сделать ее точнее и полнокровнее. Социальная память русского народа опиралась на труды Карамзина и Соловьева, Ключевского и Платонова, Забелина и Устрялова, лучших советских историков. Художественная и популярная литература черпала свой материал из работ этих профессиональных ученых. В основе ответственного выбора, так или иначе, лежала парадигма сопричастности, подразумевающая нацеленность на формирование в обществе уважения к собственной стране и ее истории. Следование этой концепции исключало реконструкцию истории России как «истории болезни».

Совершенствование средств и способов воздействия на общественное сознание к настоящему времени привело, однако, к тому, что у обладателей соответствующего «ресурса» не мог не возникнуть соблазн воздействовать на социальную память без всякой опоры на историческую науку, игнорируя накопленный историками-профессионалами багаж знаний и представлений.

Это явление часто описывается с помощью все шире используемого термина фальсификация истории. «Фальсификация истории», «фальсификатор» — это не просто бранные слова, используемые в пылу полемики применительно к оппонентам. Говоря о фальсификации истории, специалисты имеют в виду сознательное и целенаправленное искажение исторической правды о прошлых событиях, совершаемое прежде всего в политических целях или, шире, как инструмент социального проектирования. Для фальсификаторов главными оказываются вненаучные цели: внушение обществу каких-то идеологических или политических идей, пропаганда определенного отношения к прошлым событиям или вообще разрушение исторической памяти, а вовсе не поиск истины и объективности.

По содержанию осуществляемых разными способами «программ» («проектов»), в рамках которых используется историческая аргументация, можно сделать предположение об их целевой направленности. Во-первых, фальсификация истории на постсоветском пространстве призвана обеспечить успех таких проектов «нациостроительства», составной частью которых является ставка на русофобию и общее отторжение от России. Концепции «советской оккупации» и «советского геноцида», сформулированные политиками ряда восточноевропейских стран, призваны также обосновать выдвижение материальных претензий к РФ и дискриминацию в этих странах русского населения. Кроме того, речь может идти об обосновании территориальных претензий к Российской Федерации путем искажения истории вхождения и пребывания в составе России ряда народов и территорий (например, «проблема» принадлежности Курильских островов). Некоторые основанные на фальсификации истории проекты предназначены прежде всего для «внутреннего употребления» и, как можно предположить, имеют в виду ослабление единства российского социума посредством тенденциозных интерпретаций истории взаимоотношений народов России друг с другом, поощрение сепаратистских настроений (например, «автохтонная теория» происхождения казачества, призванная содействовать становлению этнического казачьего самосознания) и т.п.

Важнейшей предпосылкой для успешности воздействия на социальную память является дискредитация экспертного сообщества историков, якобы в принципе не способных предложить обществу достоверную и адекватную картину прошлого, и постепенное распространение представления об истории как разновидности литературного творчества.

В высшей степени показательно, что в сочинениях «альтернативных» историков общим местом является негативное отношение к «официальной» науке, якобы препятствующей путем «догматических запретов» беспристрастному и объективному освещению прошлого. Эта идея неизменно присутствует в построениях «альтернативщиков», обещающих читателям раскрыть тайны истории, тщательно скрываемые официальной наукой, и обличающих ее мнимую неспособность предложить обществу сколько-нибудь правдивую версию национальной истории.

Претензии авторов псевдоисторических концепций к «официальной науке», поставленной якобы современным российским государством «на службу» патриотическому воспитанию, жалобы на невозможность свободного научного поиска в современных условиях являются составной частью любого такого «проекта». Логика понятна: без подрыва доверия к науке и ее представителям рассчитывать на успех внедрения в общественное сознание мифологизированных псевдонаучных представлений и навязать соответствующие идеологические предпочтения крайне трудно.

В свою очередь, отождествление истории с литературой снимает вопрос об истинности того или иного описания: каждый историк, публицист или писатель волен создавать свой образ прошлого, и нет смысла требовать от него какой-то объективности или правдивости. Однако следует осознать: принятие данной точки зрения означало бы выдачу своего рода индульгенции на постоянное переписывание истории, конструирование таких ее «прочтений», которые окажутся совершенно не связаны с исторической реальностью, а их содержание будет определяться исключительно задачами и потребностями текущего политического заказа.

Сопряжение достижений научной историографии с целями формирования общегражданской и национальной идентичности («политики памяти») не должно сегодня привести к релятивизму в отношении исторической науки. В решении этой проблемы видится важнейшая задача сообщества гуманитариев.

Обсуждение и комментирование

Максим Калашников, писатель-футуролог

Сегодня в истории исключается звено, которое отвечает за формирование исторического мифа. Мы все прекрасно знаем: во что поверили массы, то и становится реальностью. И действительно, можно убедить всех, что в сентябре тридцать девятого года Саддам Хусейн напал на Варшаву — с этого началась Вторая мировая война. Заказ на историю, историческую концепцию — это заказ правящей элиты. Взывать же к нынешней элите Российской Федерации — бесполезно. Она сама непоследовательна, и она не будет защищать историческую науку. Ей действительно очень удобно перейти вот к этой прямой схеме формирования мифа напрямую — методами промывки сознания (этот процесс идет в общем-то в русле мирового тренда).

Дело в том, что мы (и Запад тоже и прежде нас) входим в эпоху нового варварства. но мы привыкли считать идеалом Запад. Давайте посмотрим, что на Западе происходит. История XX века на Западе замалчивает важнейшие вещи. Нет истинной истории Второй мировой войны. Кто привел Гитлера к власти? Нет ответа. Где история федеральной резервной системы, история революционных движений, финансирования революции 1917 года в России? Кстати, историк Стариков очень удачно работает в этом направлении. История на Западе подвергалась уродованию, фальсификации. Мы действительно уходим в новые темные века — слишком заметна тенденция десентизации, то есть уничтожения, науки как таковой. История — это частный случай того, что происходит в мощном западном тренде уничтожения науки, а российские слоны — младшие братья вашингтонских слонов, послушно идут в кильватере. Плодятся квазирелигиозные мифы, квазисхоластические мифы. Вот повелели считать, что идет глобальное потепление. Все, что не касается этой теории, фальсифицируется, отбрасывается. Нам повелели считать, что человечество пошло из Африки, все остальные свидетельства отбрасываются. Никто не сказал: а что, синантропы тоже из Африки прибежали в Китай, условно говоря. То же самое с падением метеорита: уничтожил динозавров 65 миллионов лет назад метеорит, упавший в Мексиканский залив. Все, что противоречит, отбрасывается. То есть наука погибает как таковая, и история — это только часть. Но поскольку история — это все-таки политика, опрокинутая в прошлое, естественно возникает та самая схема промывки мозгов.

Своей фальсификации мы не сможем, видимо, преодолеть в ближайшее время. Придется все-таки ждать, что на месте Российской Федерации возникнет. Тут два исхода: либо мы страну возродим — будет единая страна имперского типа, либо мы распадемся на какие-нибудь там новосибирские республики, а там уже истории не будет, там уже будет совсем другая история, где будет доказываться, что народ новосибирцев всегда страдал от московского ига.

Значит, надо попробовать создавать собственный миф. Просто надо посмотреть правде в глаза и писать более сенсационно, более зло, чем наши противники. Да, совмещая это дело с какой-нибудь документалистикой, с искусством. Посмотрите фильм «Брестская крепость», основанный на реальных событиях, на реальной книге. Я эту книгу читал, мы все эту книгу читали в детстве, про Брестскую крепость. Фильм, снятый по историческому исследованию, историко-художественному исследованию, побил все рекорды. Никакой фронтовой фильм из новоделов его не затмил.

И если у нас элиты нет, придется воевать самостоятельно и отдавать себе отчет в том, что мы действительно вступаем в новую темную эпоху, и, поскольку мы туда первыми начали валиться, может быть, у нас лучше получится противостоять натиску этого варварства.

Елена Николаевна Рудая, старший научный сотрудник Института российской истории

На современном этапе для профессионального сообщества является проблемой воздействие историков на общественное сознание. Профессиональное сообщество выпадает из цепи взаимодействия с аудиторией, выпадает потому, что и само профессиональное сообщество проблемно. Почему оно проблемно? Начиная с ХХ века прослеживается прямая связь между политическими задачами и использованием исторического материала. Уважаемый Максим Калашников ссылался на Старикова Николая Сергеевича, петербургского ученого. Да, он патриот. Но если коротко сформулировать его идею, то получится следующее: мир ополчался против России испокон веку, до сегодняшнего момента (и делает с этой Россией что хочет). Это до какой же степени нужно забыть национальную идентичность, чтобы вот так свято быть уверенным в том, что с нами можно сделать все, что угодно: можно нам сделать революцию, можно сделать то, можно сделать сё, пятое-десятое. А в чем проблема-то?

Проблема в интерпретации исторических фактов. Вот я приведу только один пример, который меня заинтересовал в силу моих личных профессиональных интересов. Вот он пишет о том, что русская революция — это результат заговора английских спецслужб. Это не новая теория, просто он, Николай Сергеевич, наиболее ярко это показывает. Я вам как профессиональный историк говорю: такое понимание основывается только на двух документах. Один документ — это письмо Феликса Юсупова своему другу по Оксфордскому университету, который в тот момент работал под крышей британского посольства в России и был разведчиком. И он ему пишет как другу о том, что готовится заговор (речь идет о покушении на Распутина) и что он стоит во главе этого заговора. И там же содержится просьба, элементарная дружеская просьба к человеку, которого он хорошо знает: если что-то у заговорщиков пойдет не так, помочь найти пути бегства за границу, конкретно в Великобританию. Это первый документ. И второй документ — это докладная записка, соответственно, резидента британской разведки в Центр о том, что в России готовится покушение на Григория Распутина. Вот два документа. Можно интерпретировать просто как удачу британской разведки, которая получила информацию о том, что готовится «мероприятие», которое в общем-то развивается в русле интересов Британской империи. А можно это интерпретировать как конкретный заговор, который удался и развалил большую и мощную империю. Это только маленький конкретный пример.

И в связи с этим сразу возникает вопрос: что такое фальсификация? Я не согласна с определением фальсификации как сознательного искажения, отказа от истины. На деле есть бессознательно заблуждающиеся. Но если это работает против и национального менталитета, и национальной идентичности, и, в конечном счете, государственности, это мы можем назвать фальсификацией.

Но что делать? Хорошо, если нам удастся создать, так сказать, профессиональное сообщество, которое в разных формах сможет выработать новые виды воздействия истории на общественное сознание.

XX–XXI века показали, что мир становится все меньше, меньше и меньше, все теснее и теснее. Так вот, очень большая проблема — продвинуть нашу точку зрения, довести ее до мирового сообщества. Мы здесь между собой можем говорить очень правильные вещи, а вот чтобы это услышал средний американец, англичанин, француз, немец? История — это еще и инструмент геополитики.

Виталий Владимирович Аверьянов, директор Института динамического консерватизма

Здесь была высказана мысль о носителе традиционного сознания как носителе иммунитета против фальсификации. Но у меня на этот счет есть свое представление. Я немного занимался фольклорным историческим сознанием и могу сказать, что там был не просто иммунитет, там была способность вырабатывать оригинальную, очень устойчивую картину мира. Эта картина мира не просто могла противостоять каким-то установкам либо исторического знания, либо идеологического знания, либо мифам, творимым элитой общества, но могла формировать контрмировоззрение, которое, часто гнушаясь низкой правдой исторического факта, возвращало национальное сознание к более высоким истинам.

Мы все знаем народные песни об Иване Грозном и былины о Владимире Красное Солнышко. Ясно, что народ не настолько глуп, чтобы буквально воспринимать, что речь идет о князе Владимире. Да и Иван Грозный воспевался не как сугубо историческая фигура. Однако правда, которая там содержалась, имела более высокое значение.

Не слишком ли узко мы себе представляем историческое знание и его принцип? Как узнать, что было на самом деле? Дело в том, что вопрос «что такое “на самом деле”?» многослоен, и вот это самое «на самом деле» — это не нечто одномерное, равное историческому факту. Здесь есть, как минимум, двойной уровень, а может быть, даже и тройной.

Михаил Николаевич Зуев, старший научный сотрудник Института военной истории

Проблема фальсификации истории ставит перед нами проблему нового ее осмысления. Р.Пайпс в 1976 году писал: единственное, что может окончательно разрушить российское общество, так это извращение памяти о войне. Как только большинство общества осознает, что война — это миф, что никакой победы не было, что вообще лучше было бы, если замечательные гитлеровские полчища оккупировали Россию, тогда мы вошли бы в цивилизованное европейское сообщество, и все было бы замечательно. Незнание истории становится фактом. Абсолютное большинство не знает нашей истории! «Когда началась Великая Отечественная война?» — спрашивал мой коллега у молодой девушки. Ответ: «1 сентября 1939 года». «Кто начал войну?» — «Как кто? Советский Союз, подписавший пакт с Гитлером, начал войну».

Как изучать историю? Какие черные пятна и черные дыры нужно залатывать и закрывать? Я очень хорошо помню выступление Горбачева на юбилее комсомола в 1988 году: «Нет темных, нет белых пятен, надо все открыть». Однако начали не изучать историю, а выискивать «блох». Надо действительно занять активную позицию борьбы за историю. Это, в конечном итоге, не должен быть суд над историей.

Немцы только два года назад закончили историю Третьего рейха. Они долго писали, мучились, военные историки «воевали» со своими же ветеранами, потому что, естественно, полководцы вермахта и даже невысокого уровня военачальники имели об этом периоде совершенно иное представление. Пятнадцать лет писали историю Третьего рейха, но много проблем они еще не осветили. Их восьмитомник — это только первый подступ к истории нацистского режима, у них есть табу, свои проблемы, что нельзя говорить о Гитлере и гитлеризме и изучать идеологию как таковую. Они изучают историю своей страны. Мы же, наоборот, мне кажется, все делаем, чтобы ничего не изучать. Огромные средства тратятся на то, чтобы историки ничего не делали.

Знание истории начинается со школы и вуза. Новые образовательные стандарты позволяют максимально сократить аудиторные занятия (80% от учебного времени по истории отдается на самостоятельную подготовку, хотя заведомо ясно, что это будет за самостоятельная подготовка).

Мы вступаем в полосу жесточайших идеологических войн. Мне кажется, сейчас самое главное — создать программу. Конечно, Комиссия по фальсификации — это в большей степени чисто политический ход, связанный с Евросоюзом, с решением о том, чтобы приравнять сталинизм к гитлеризму, что вообще-то антиисторично и глупо. Очень бы хотелось создать общественное движение в защиту родной истории.

Елена Анатольевна Бондарева, директор общественных программ Фонда исторической перспективы

Все мы прекрасно понимаем, что история как язык, как территория, как культурно-цивилизационный код — это основа и государства, и национальной и государственной идентичности, поэтому на эту тему никого агитировать не надо.

Мне кажется, что очень важная проблема — отношение академического сообщества и к правящей элите, государству, и к обществу как таковому. Академическое сообщество абсолютно передоверило свою функцию коммуникации как с одним, так и с другим Интернету. Считается так: зачем мы будем что-то объяснять обществу, потребителям, школьникам, если все можно найти в Интернете? Вот мы постоянно в своей работе сталкиваемся с нежеланием академического исторического сообщества выходить на поле, где должны существовать адаптированные исторические научные знания. Что надо сделать, чтобы академическое сообщество захотело сделать это? Где та самая мотивация, чтобы оно захотело коммуницировать и со своим народом, и с властью, которая дает заказ.

Это не только русская проблема, это проблема известна многим обществам, более, может быть, обеспеченным, более, может быть, социально зрелым. И она решается разными путями: созданием кинотелевизионного продукта, созданием такого массового продукта, как альманахи и прочее, и прочее, вплоть до комиксов, не надо и этим гнушаться, потому что когда нужно воздействовать точечно на массовое сознание и формировать вот этот новый общественно-исторический миф — все средства должны быть задействованы. И академическое сообщество тут не должно считать, что они сидят в башне из слоновой кости и это все не для них. В Европе, например, где очень большой кризис современной идентичности, мы знаем об этом, но они здорово продвинулись по линии этой самой коммуникации всех трех названных компонентов. Это культурно-исторические парки, это различные центры с новейшими компьютерными играми, которые созданы специально для тех, кто изучает свою национальную историю. Нам тоже следует думать в этом направлении.

Андрей Фурсов, директор Института русских исследований МосГУ

В академическом сообществе есть много сильных и толковых ученых, но рассчитывать на академическое сообщество как целостную форму, думаю, не стоит. Это труп, который забыли похоронить. И в этом отношении никаких иллюзий испытывать не надо.

К сожалению, есть целый ряд проблем, которые объективно ослабляют историю как дисциплину, делают ее не очень научной. Ведь почему в последние лет двадцать появилось огромное количество книг, написанных любителями? Одни книги очень приличные, сильные, но видно, что они написаны любителями, другие книги слабые, но тем не менее огромное количество любительской литературы и по войнам, и по Третьему рейху, и по русской революции. С чем это связано? Почему площадка освободилась? Здесь несколько причин.

Во-первых, наша история как наука в последние двадцать пять лет — это ацефальная история, безголовая. В советское время историку было хорошо в том смысле, что от него в общем-то не требовалось занятий теорией, это могли себе позволить востоковеды в азиатском способе производства, где можно было прикрыться иероглифом и сказать: «Да, у нас все не так, как у вас, но очень интересно». Мне легче говорить о востоковедении, я его лучше себе представляю. Востоковеды были в авангарде споров по теоретическим проблемам и задавали тон во всяких дискуссиях. Например, была замечательная дискуссия в Институте востоковедения на тему «Природа элит третьего мира», вышел сборник второго выпуска ДСП (гриф «для служебного пользования»). На самом деле там отрабатывались методологические принципы анализа советской элиты на примере китайской элиты. Но все это закончилось. И теоретические споры угасли. У нас последняя теоретическая работа по востоковедению — это книжка 1986 года «Синтез: традиции и современность», которая задумывалась в 1984 году и авторы которой ходили в отдел науки ЦК, прося разрешения написать про азиатский способ производства. Им сказали: «Нет, нельзя». А это уже был 1985 год, и вышла книжка без азиатского способа производства, он там описан, но термина «азиатский способ производства» нет.

Что произошло с тех пор? Вещи печальные. Теоретически вместе с марксизмом ушла вообще теория, то есть выплеснули ребенка вместе с водой, и последние 20–25 лет — это в общем-то атеоретичные исследования, описания case-studies. А если это описания событий, то возникает проблема: если у тебя нет теории, то на каком языке ты будешь описывать? И тогда получается, что все рассыпается в события. А как говорил Бродель: «Событие — это пыль», имея в виду, что событие можно понять только в рамках конъюнктуры, а чтобы понять конъюнктуру, нужна теория. То, что у нас последние 25 лет теория в загоне, то, что у нас повторяются зады западной теории и утильсырье 50–70-х годов, — это очень серьезная вещь. Поэтому здесь историк сразу лишается целого ряда преимуществ, которые отличают ученого от неученого.

Второй аспект очень важный. Чтобы понять XX век, нужно очень хорошо знать две вещи: как функционирует финансовая система и что такое спецслужбы, чему не учат и чему люди учатся сами. А здесь традиционный историк и любитель абсолютно в равном положении. Более того, у любителя, скажем у физика-математика, значительно более сильная позиция, если он системный аналитик. Традиционные историки — это историки определенной страны, между тем история (уж точно с середины ХIХ века) — это история мировой системы. Мы не поймем ни одно крупное историческое событие без понимания связи его с мировой историей: будь то подъем фашизма, коммунизма или те события, которые привели к Второй мировой войне, когда Монтегю Норман закрыл в 1929 году Британскую империю от внешнего рынка и начал давить на американцев. Мы многое не поймем, если не изучаем мировую систему в целом. Иными словами, для того чтобы история стала наукой, — а она действительно должна стать наукой, то есть историологией, а не описанием событий, — нужно по-другому готовить историков.

И в качестве эпилога процитирую Гейдара Джемаля. с ним я по очень многим вещам не согласен, но в последнем номере «Однако» у него есть очень замечательная мысль, он написал: «Что показали Wikileaks и Ассанж? Они показали, что конспирологи во многом были правы, а те, кто крутил пальцем у лба, они-то как раз оказались умственно неполноценными». Дело в том, что власть — это самое важное в мире, и реальная власть — это тайная власть. Ни политология, ни история не занимаются властью и ее историей. Политологи претендуют на то, что они занимаются властью, но они занимаются такой властью, которая «ширма». И получается забавная вещь: современная наука об обществе сконструирована так, что она в лучшем случае не показывает, а в худшем реально скрывает механизмы того, как в общем-то устроен мир. А если кто-то когда-то пробивается и вдруг в благих намерениях пытается объяснить, как устроен мир, получается нехорошо.

В качестве примера я приведу историю с Кэролом Квигли и его книгой «Трагедия и мечта» (другой вариант перевода — «Трагедия и надежда»). Это история нашего времени: 1899–1962 годов. Кэрол Квигли начинал как историк цивилизации: его первая книга, «История цивилизаций», — нормальная книга. А потом выходит «Трагедия и мечта», и сначала все спокойно относятся к ней, а у него в этой книге есть глава на 150 страниц «Финансо